В этот момент он услышал стук бабушкиной двери. Следом Линино царапанье, затем ее бормочущий голос:
— Ну и пусть. Значит, я такая плохая. Если все так считают, то так тому и быть. Я и еще хуже могу стать. Плевать на все.
Казалось, что она словно в бреду.
— Петя! — услышал он вдруг за дверью тихий и жалобный всхлип Лины. — Ты не спишь? Мне что-то страшно.
Моментально он сел, запихивая член назад, в брюки, схватил и положил на колени подушку, прикрылся и буркнул:
— Не сплю. Но уже собираюсь спать.
— Можно к тебе на минутку? — голос у Лины был дрожащий.
— Заходи разумеется.
Она вошла, ноздри у нее раздувались, дышала она затрудненно, глаза совсем почернели и опухли. Была она какая-то робкая, на себя не похожая, словно не старше его, а младше, смотрела моляще. Халатик ее снизу был расстегнут и открывал высокие круглые колени. Красивые колени. Такими во всяком случае Пете показались. Хотя он понимал, что о родственниках, а Лина как-никак, а все же двоюродная сестра, так думать нехорошо, тем более так смотреть на ее ноги. Но он не виноват: он сидел, и колени сами очутились перед его глазами. Он отвел взгляд, но заметил, что Лина этот его взгляд уловила, вспыхнула, однако ничего ему не сказала. Вернее, сказала, но не об этом:
— Ты слышал?
— Что?
— Нашу ссору.
— Слышал отчасти. Но ссоры не заметил.
— Я нахамила бабушке.
— Ну и что теперь делать? — отрывисто и грубовато сказал Петя, желая, чтобы Лина скорее вышла, не заметив его состояния.
Но она не уходила, губы ее дрожали.
— Я боюсь!.. Петя, я боюсь… Она молчит. Я к ней царапалась, даже постучала тихонько, а она не отзывается. Я боюсь. А вдруг снова приступ?.. Вдруг с ней случилось что?!
Тут уже Петя забеспокоился. Они ведь одни с Линой, оба житейски мало что умеют, даже по магазинам почти не ходили, раз в неделю загружаясь продуктами из бабушкиной «лечебной столовой». Отца нет, Тимашеву не позвонить — и никто им не в помощь. Что они делать будут?
— Ты иди к двери туда, — испуганно почему-то шепнул он. — Я сейчас приду.
Неожиданно Лина послушалась, вышла в коридор, словно поняла причину его сидения с подушкой на коленях и нежелания встать вот так сразу. Впрочем, член его уменьшился во время разговора до нормальных размеров. Оставалось застегнуть пуговицы и заправить в брюки выбившуюся рубашку.
Лина ждала у двери в бабушкину комнату. Горел электрический свет, освещая в прихожей вешалку с плащами, калошницу, не метенный пол с комочками засохшей грязи. Было видно, что Лина дрожит, обняв руками плечи, чтоб не так ее трясло. Она открыла было рот, но Петя поднял руку, призывая к тишине. Приложил ухо к двери. Услышал вначале звон в ушах, потом Лина выдохнула сквозь зубы и снова набрала воздух, перестала дышать, только тогда донеслось до него сонное посапывание. Петя осторожно, чтоб не скрипнула, приоткрыл плотную дверь, и теперь к щелке приложил ухо. Слышалось по-прежнему сонное дыхание.
— Спит она.
Он аккуратно и плотно, как было, притворил дверь. Теперь бы им разойтись по своим конурам и спать лечь, но Лина зачем-то прошла следом за Петей в его комнату. И встала, не уходя. Петя тоже молчал, складывая учебники в портфель.
— Ты спать собираешься? — вдруг спросила Лина и присела за круглый Петин стол, закинув ногу на ногу.
— Собираюсь. Завтра сочинение. По «Грозе».
А сам подумал, что, может, его и не будет-то, сочинения, из-за всей этой истории с Желватовым и Герцем, даже наверняка не будет. Лиза не права, надеясь на стойкость Герца. И надо бы Лине объяснить подробно, что к чему, про булыжник в окно и почему сочинения может не быть, однако он только про это подумал, как она уже сказала:
— А ты напиши, что Илья тут вещал. Он хоть ко мне и по-свински относится, но умный. Этого у него не отнимешь.
И Петя согласился, вдруг испугавшись вдаваться в подробности:
— Пожалуй… Только он про «Грозу» ничего не говорил.
— А общие идеи?.. О России и Западе. Это должно пригодиться, я думаю. Да и про «Грозу» он как-то рассказывал… Это разве не при тебе было?
— Не-а, я не слышал.
— Ну, это смешная история. Какой-то ильевский приятель-филолог принимал вступительный экзамен в эмгеу, и мальчику-абитуриенту достался билет с «Грозой». Вот мальчик этот и говорит: «А можно я не по учебнику, а сам от себя, как сам понимаю, расскажу?» Приятель Тимашева говорит: «Рассказывай. Только чтоб и в самом деле было у тебя по-своему, а не по учебнику». А абитуриент и пошел катать. «Кто, — говорит, — самое страдающее лицо в пьесе? Разумеется, Кабаниха! Вы только представьте: сын — тюфяк, тряпка, жена у него, ее невестка, — по сути дела, мечтательная сука. К тому же дура, потому что Борис, в которого она втюрилась, обыкновенное дерьмо, и надо быть дурой, чтоб этого не увидеть. Кабаниха-то видит!.. А дочь ее еще хуже: откровенная шлюха, да с преступником Кудряшом связалась… Не так ли? На Кабанихе весь дом. А от наветов, от злых языков, от общественного мнения честь дома сохранить — разве это не ее забота?» Короче, мальчик за свои старания и смелость четыре балла получил, я уж Илье сказала тогда, что его приятель — свинья, что мальчик вполне заслужил «отлично».
Она внезапно замолчала, так же резко, как начала говорить. Глаза у нее блестели, как у сумасшедшей, так что Пете стало страшновато, захотелось, чтоб она скорей ушла.
— Я постель стелить буду, — сказал он в ответ.
— Выгоняешь? — усмехнулась Лина. — Ну, стели. Мешать не буду. Пойду себе.
Она поднялась со стула, но не уходила.
Разлепила губы:
— А ты не посидишь немного со мной? Хоть двадцать минут. Я тебя очень прошу! Я хочу с тобой посоветоваться! Ты же уже большой, — говорила она, как больная в горячке.
— Может, потом? — боязливо спросил Петя. — Так поздно?..
Но чувствовал он, что исходит от Лины какая-то странная сила, которая туманит ему мозг и притягивает к ней и он вроде бы даже жаждет ее отрицательно-повелительной реплики.
— Нет, сейчас! — настойчиво-капризно потребовала Лина.
— Хорошо, — ответил Петя.
— Я пойду лягу. На ногах не стою. А ты приходи. Я все равно всю ночь не усну.
Шальная, тревожная мысль мелькнула опять у него в голове, даже не в голове, а прямо в теле, какая-то мысль-чувство. Он не посмел себе в ней признаться, но влекомый ее зовом, повторил:
— Хорошо.
— Секунду, — сказала Лина. — Я только сигареты с пепельницей на кухне возьму и сразу лягу.
— Ты ложись, я принесу.
— Правда? Ты милый, — она вдруг коротко рассмеялась каким-то горько ироническим горловым смехом. И пошла к себе.
Взяв на кухне пачку «Явы», спички и пепельницу, Петя прошел в комнату Лины. Она уже лежала в постели, точнее, сидела в подушках, укрытая по пояс одеялом. При свете ночной лампы, находившейся за ее спиной на бельевике, он увидел, что Лина осталась в одной ночной сорочке, довольно просторной и прозрачной, с короткими рукавчиками, большим вырезом, сильно открывавшим ее крупную красивую грудь.
— Давай сюда, — она протянула свою смуглую полную руку, взяла пепельницу, поставила ее рядом с лампой. — А сам садись.
Петя присел на край постели, протянул ей пачку сигарет, зажег спичку. Лина привычно затянулась, стряхнула пепел, быстро набежавший на кончик белой сигаретной палочки.
— Ты сам закуришь?
— Ага.
Он закурил: Она взяла пепельницу и поставила на постель между ними. И лихорадочно заговорила:
— Я о Тимашеве… Ты можешь его понять? Ты же большой, ты же мужчина!.. Он же мне цветы носил. Еще в мою коммуналку. Вся комната была в цветах! Клялся, что цветами мой путь устелет. Я знаю, что я красивая, всегда знала, знала, что мужчины хотят меня, влюбляются в меня. И он любил. Вроде бы и сейчас любит! А сам!.. Я, Петька, ничего не понимаю. Почему он все время меня бросает? Почему? Может, оттого он ко мне не уходит, что я — квартеронка?! — она глуповато и напыщенно раздула ноздри. — Из-за несчастной этой четвертушки еврейской крови во мне?!
Вначале Пете эта речь, этот разговор напомнил недавнее его мучительство с Лизой. Он сам вроде бы был как Тимашев, уходил, а теперь вот должен выступать арбитром в таких же отношениях. В таких же — да не таких! — успел сообразить он, когда Лина своей фразой о четвертушке еврейской крови заставила его подумать, что хоть она страдает, но не очень умна, не то, что Лиза, которая и вправду страдает понапрасну, потому что даже не знает, любит ее Петя или нет. А Лина уверена, что Тимашев ее любит! Ей хорошо!
— Думаю, что не в этом дело! — поправила она сама себя, заметив, что Петя не подхватил ее реплики. — Хотя у нас в Архитектурном был один такой, который побоялся жениться на своей любовнице-еврейке, чтоб карьеру не испортить. Теперь из Штатов не вылезает, там его за прогрессиста считают. Я знаю, что Илья не такой! Тогда — почему?! Что его держит?! Жену он не любит. Сын уже взрослый. И она его не любит, эта его жена! Но это у нас так принято — с нелюбимыми жить. Все, как на подбор, Татьяны Ларины! Или я нехороша собой? А! — махнула она рукой. — Черт с ним! Пусть живет со своей законной и мучается! Правда, братик?
Она говорила совершенно, как безумная. А тут еще схватила Петю за руку и шепнула диким голосом:
— Я хочу отомстить Тимашеву, отомстить самой себе!
Голова у Пети стала совсем в тумане. Та невнятная мысль, которую он ощутил несколько минут назад, стала крепнуть, но все равно боялся он дать ей волю. Хотя впервые он почувствовал, оставшись наедине с женщиной, что не надо бояться нападения извне. Никогда раньше не приходило ему в голову и то, что он может к Лине отнестись, как кженщине, но сейчас что-то творилось с ним. Он смотрел на ее почти обнаженную грудь и чувствовал звон в затылке. Может, она его научит!.. Беспокойство оставалось, но привычного страха не было. Их ограждали стены дома и стены квартиры: никто не войдет. «Эх, — снова подумал он, — если бы я зашел к Лизе в квартиру, то тоже было бы не страшно…»