л прямо в брюках на постель, от него остро пахло потом и несвежим бельем. — Ты поймешь, в какой мощной красоте мы живем. Представь: на восходе солнца ты плывешь по Лене, и вот появляются каменные фигуры, сначала небольшие, потом они как бы сгущаются, начинают собираться в какие-то загадочных очертаний небоскребы, а над ними, вверх по горе — зеленое. В основном, это, так сказать, лес, тайга. Но, естественно, Петька, это не небоскребы. Небоскребы — чушь, мелочь, руками сделаны. Все дело тут именно в том, что перед нами именно творение природы, а она не терпит искусственности. Ты парень умный, должен понять.
Он говорил, размахивая руками, временами вставал и делал несколько шагов от двери к окну и обратно между диваном и раскладушкой, где уже под одеялом устроился Петя. А Петя поражался его правильной непровинциальной речи и провинциальной невежливости: неужели не видит, что человек спать хочет?! Ночь на дворе. А Каюрский все гудел:
— Я вас с Розой Моисеевной непременно на пароходе по Лене провезу. Я сам там раньше матросом работал, потом шкипером, все меня помнят. Но ты слушай. Каменные строения будут напоминать вам различные по величине и форме средневековые замки, каких вы и на картинках не увидите. И, как своеобразный апогей этого видения, — не один, а целую группу соборов, больший из которых выглядит величественнее прославленного Кёльнского собора. А фундамент у этого каменного царства общий и высокий. Да! на одном из замков, как бы завершая его, чудесная фигура лебедя на взлете… Ха-ха! Я хоть и философ по призванию, но в душе поэт! Так вот, Петька, я потом от друга юности, кореша моего, — геолога, узнал, что подобный фундамент скалистый — на всем многотысячекилометровом течении Лены. Скалы, фундамент этот каменный и не дает Лене сбиться с пути истинного, ха-ха! Вот мы, сибиряки, и есть такой фундамент, на котором и марксизм возводить можно, ничто не подмоет и не разрушит. Я, например, все три тома избранного Маркса и Энгельса насквозь проштудировал! Понял? Когда вы в сорок первом чуть Москву Гитлеру не сдали, кто спас? Сибирские дивизии! То-то!
Пете хотелось спать, веки закрывались сами собой, и он бы так и заснул посреди речи Каюрского, если б не подозрение, которое неожиданно пришло ему на ум, а тот ли это человек, за которого себя выдает? Холод прошел по спине, дремота слетела прочь, и Петя, не меняя положения тела, чтоб пришелец не заметил его волнения, припомнив судорожно, что он слышал от бабушки о Каюрском, встрял как бы между прочим в разговор:
— А вы в Иркутске кем работаете? Где?
— Профессор я в Университете, зав кафедрой. Я ведь акын по натуре, мне к людям обращаться надо лицом к лицу. Но, хоть и акын, пою свое, ни одной фразы не говорю, если она моих убеждений не выражает. Я марксизм-ленинизм отстаиваю. Понимаешь? У вас все скурвились, робеют марксистами называться. А я никого не боюсь. Я все равно святыню буду защищать, пусть все ее бросят! Приспособленцам плевать на подлинные идеалы. А за эти идеалы люди гибли, настоящие подвижники, вроде Розы Моисеевны. Ты, Петька, не крути головой. Я понимаю, что она не погибла. В революцию и гражданку ее здесь не было. Но ведь могла погибнуть! И до революции, и в Испании, и в застенках этого гада, Ежова! Я в Иркутске, когда из села своего приехал туда учиться, с ее первым мужем, с Иннокентием Федосеевым познакомился. Крепкий был старик. Сколько в жизни повидал! Где только не был! И в Швейцарии, и в Аргентине! И всегда считал Розу Моисеевну своей учительницей, говорил, что она из него человека сделала. А уж в Москве я сам у нее учился.
Петя успокоился, опустил голову на подушку. Каюрский оказался тем самым Каюрским, о котором он слышал от бабушки. Да и не похож был на разбойника, скорее на защитника. Безусловно, он и в самом деле знал бабушку, а главное — хорошо к ней относился.
— Роза Моисеевна меня прямоте и смелости учила. Всем говорить правду в глаза. Она никого не боялась: ни парторга, ни ректора. Говорила, что думала. А думала она правильно, по-марксистски!.. Про вашу нацию говорят, что очень трусливая, что евреи вообще не гибли, за чужими спинами прятались. Но я ему, который так говорил, в морду кулаком ударил. Ты, говорю, статистику знаешь? Нет? То-то! На смерть шли, на эшафот, под пули! Десятки тысяч! Я зна-аю. У нас в Сибири евреев всегда уважали как людей. Это вы наших писателей юдофобской мерзости обучили. Я вообще не люблю этих, которые всюду виноватых ищут вместо того, чтобы на себя поглядеть. Ты как думаешь? Они вообще про вашу нацию черт-те-что говорят. Что вы, мол, пришельцы, инопланетяне, то есть. Я не верю, хотя заманчивая идея. Но это уже вопрос антропологии…
Петя зевнул устало. Но испугался, что выглядит невежливо, и, преодолевая сонливость, спросил:
— А что у вас за шрам на шее?
— Воевал я. Я ж тебе, Петька, сказал, что мы, сибиряки, Москву спасли! Но я и на фронте учился! Представляешь. «Краткий курс» наизусть выучил!.. Это меня спасло между прочим, когда я особиста по морде хлопнул. Пошли меня таскать, а я им наизусть целыми страницами из «Краткого курса». Отпустили.
— Вы прямо, как Жюльен Сорель. Тот тоже за книгу прятался.
— Кто такой?
— Герой «Красного и черного», роман Стендаля, — через силу отвечал засыпающий Петя. Но очнулся от энтузиазма Каюрского.
— И когда же ты, Петька, успел стольке, прочесть?! Вот молодец! — гудел-гремел Каюрский громким шепотом, едва сообразуясь с тем, что уже глубокая ночь и все спят, поэтому надо шептать — Я только русскую классику одолел, кое-что из философии, да Маркса с Лениным. Зато я лучше многих понимаю общеметодологические основания искусства, социально-классовую и общечеловеческую природу творчества, их диалектику. Понимаешь, о чем я? Марксизм — это оружие, надо только умеючи его применять. Ругают, скажем, классовый подход, партийный подход, а ведь классовость и партийность — это эстетические категории!.. А! Ловко: Что скажешь?
— Я не знаю, — слабо ответил Петя.
— Ну это ничего. Не ты один! Многие не знают и не понимают, хотя уверены в противоположном. Ничего, я им докажу! Скудоумные людишки, вроде Гани Иволгина из Достоевского. Уж русскую классику я знаю!.. Приспособленцы! Живут не ради истины, а ради корысти, ради того, чтобы выжить! А на хрена мне такая жизнь! Придешь к такому в гости, он тебе нарежет колбасу тончайшими ломтиками: нажмешь пальцем, а она продавливается. Ты помнишь, Ганя за три рубля пополз бы. А у вас и за рубль поползут. Жадные здесь, как деревенские. Потому и смысл потеряли. Я им сказал: вам второй раз марксизм в подполье загнать не удастся! Циники и иуды наверху власти собрались. Коммунистические идеалы для них как прикрытие! Но марксизм выстоит! Я жизнью за это отвечу, ведь я за марксизм кровь проливал!
Больше Петя ничего не слышал, потому что он вдруг в момент отключился и уснул.
Проснулся он, когда еще не было семи. Каюрский храпел, лежа на спине с открытым ртом. Как прекратить этот храп, Петя не знал, поэтому предался любимому занятию: думать, мечтать, вроде бы рационально что-то обдумывая и решая, а на самом деле отдаваясь полусонному еще состоянию. Надо было обдумать вчерашнюю ночь. Но вспомнив руки Лины, гладящие его тело, он почувствовал начинающуюся эрекцию, расслабился, погружаясь в эротическую мечту. Минуту или две он в воображении занимался с Линой любовью. Однако недолго. Неожиданно он представил что это и в самом деле случилось, и испугался. Эротические мечты растаяли, его прохватил страх, и возможные неприятности полезли ему в голову. Во-первых, все бы догадались, потому что он притворяться не умеет и Лина тоже. Во-вторых, непонятно, как они жили бы дальше. Он бы боялся посмотреть в глаза Лине и Тимашеву, даже бабушке. Лине пришлось бы уехать, а ему выпало бы, вместо того, чтобы учиться, ухаживать за бабушкой.
Петя открыл глаза и с признательностью посмотрел на храпящего Каюрского. Хоть от того плохо пахло, но за ним можно было спрятаться, «как за каменной стеной». Ему захотелось, чтоб и отец у него был так же надежен, как этот пришелец. Как его бабушка смогла подманить?.. Впрочем, человек все может, если чего сильно захочет. Петя был в этом уверен. Правда, никого другого с такой внутренней энергией, как у бабушки, Петя не встречал. Может, и он ее унаследовал. Но его энергия направлена на то, чтобы жить мирно, заниматься наукой, стать великим ученым.
Он посмотрел на свои книги по физике и математике. Он все это будет знать! Он сам напишет исследование, насчет происхождения вселенной из пылевой туманности. Блуждающий его взгляд упал на будильник. Полвосьмого! пора вставать. Первым уроком, правда, не сочинение, а математика, но все равно. Он сел на постели, потянулся и тут почувствовал в верхней части живота сосущую пустоту, а в душе горечь, точно он совершил вчера какую-то пакость и сегодня его ждет расплата. Он сам не мог понять, с чем или с кем связано это чувство. С Линой? Или Лизой? Или с Герцем и Желватовым? Лучше было бы заболеть. Но дома из-за Лины оставаться не хотелось, да и перед Каюрским как-то неловко притворяться. Надо было вставать, чтобы не опоздать.
Конечно, математичка, по прозвищу Акула, не Лидия Ивановна, бывшая у него учительницей в начальных классах, но опозданий тоже не терпела и что-нибудь обидное непременно вшпиливала. Разумеется, не такое, как Лидушка, заслуженная учительница РСФСР. Та обычно хватала опоздавшего, робко открывавшего дверь, за ухо и кричала: «Ты что крадешься? Уже в дневник надоело писать, но напишу, мое место там есть. Скажи, зачем ты сюда холишь? Ты даже не понимаешь, ума не хватает, зачем ходишь. Вы ведь своим поведением учителя до ненависти доводите! Ну что уставился? У, дубина! — потом переходила на третье лицо среднего рода. — Ох, оно боится, хм, идти на урок. Какое безмозглое! Ты знаешь, сколько времени у меня съел? Что молчишь? По дороге в школу весь ум растерял? Ладно, безмозглое, садись». Герц в таких случаях бывал ироничен, спокоен, тверд, но лучше было его не раздражать. Скорее всего, Лиза права, и он придет несмотря ни на что. Петя встал, пошел в ванную умываться и чистить зубы, но там подумал, что надо бы смыть