— Вот и наш друг, словно ранняя пташка, прилетел, — сказал Саша Паладин, протягивая руку.
— Ну что, засранец, все в порядке? Живой? так-то! Знай наших! Гомогрей не подведет, — дружески заулыбался навстречу Тимашеву верный семьянин Ваня Гомогрей.
— Несмотря на твою помощь, скотина, — ответил Илья. — Тебя ваш новый друг Тыковкин совсем с ума свел, — как бы между прочим добавил он, искоса глядя на Паладина. Он старался отшучиваться и не напрягаться, но все же слегка провоцировал ситуацию, будучи человеком не очень устойчивых решений.
Паладин и глазом не моргнул, а Гомогрей стал оправдываться:
— А что? Тыковкин к себе манит. Говорит, что скоро все изменится. Политбюро перестройку объявит, и его большим начальником назначат. Свое издательство заведет. Гомогрея себе в заместители прочит. Вместе будем с догматизмом бороться.
— И ты, дурачок, поверил? — консервативный Паладин был ироничен, да и Тыковкин-отец был из противоположного крыла партократии. — В этой стране никогда ничего не изменится.
— Почему это? — пискнул Гомогрей. — Бровеносца-то нет уже. Я думаю, шансы у Толикова папахена повышаются.
— Что ты, Гомогрей, еще надумал? — хлопнул его по спине Паладин. — Или ты и в самом деле надеешься, что Толик тебя за собой вверх потянет?
— А чем тебе Гомогрей плох? Я удачу приношу. Надо же ему на своего человека опираться, — защищался неунывающий толстячок.
— А тем! Тем, что ты дурачок! Поначалу, конечно, возьмет, пока ты ему нужен будешь. Ты выложишься, он тебя использует, а затем выбросит, если не продаст в самый трудный момент, себе на пользу. Ты послужишь ступенькой в его карьере. А уж что за карьеру он себе наметил — это я и вообразить не могу.
— Ты слушай, Гомогрей! Паладин знает, что говорит. Все же знакомая ему стихия, родная среда, все человечки как на подбор, — зло и глупо ляпнул вдруг Илья.
Саша в ответ только усмехнулся, не возражая.
— Ты мое желание, утро мое ты раннее, — пропел долговязый Боб Лундин, обнимая Илью за плечи. — Ты почто такой нервный? Проспался ли ты, душа моя? Или тебе не удалось сомкнуть бессонны очи?..
— Зачем обижаешь нашего друга? — сказал Саша Паладин. — Он не только бабник, но и творец. Небось, еще одну статью о своем любимце Чернышевском написал. А, Илья?
— Почти угадал, — суховато, не зная, как еще уколоть Паладина, ответил Илья. — Дорабатывал предыдущую — о том, что прекрасное есть жизнь, а мы живем, как мертвецы, делаем вид, что живем, а сами не знаем, что это такое, во имя чего существуем.
— Душа моя, напомню тебе сентенцию Скокова, — ухмыльнулся Боб. — Он сегодня болен после вчерашнего, но, думаю, от слов своих не отопрется: у них борьба за жизнь, а у нас за существование. А я добавлю: у нас все ради человека, все во имя человека, и мы даже знаем имя этого человека.
Все засмеялись, а Илья все так же слегка вызывающе сказал, желая во всем противоречить Паладину:
— Погоди, Боб, я договорить хочу. Категорически не согласен с Паладиным, хотя изменений мало видно. Но они есть. Архетипы, конечно, работают прежние, языческие, жизнь человека, как и раньше, не ценится, значит, в основе наших ценностей остается смерть. Всегда у диких народов существует поклонение мертвецам, с развитием христианства — святым мощам. Но это не подлинное христианство, а амальгама христианства и язычества. Не случайно у христианнейшего Достоевского его святой старец Зосима, к телу которого язычествующая толпа хотела прикладываться и излечиваться, вдруг «пропах». А он, по Достоевскому, был действительно святой. Это ж явно против языческого поклонения мощам. Думаю, что на Западе в большинстве своем эти суеверия преодолены.
— Перестань, радость моя, нам лекцию читать, мы и так умные, — снова обнял его за плечи Боб. — Ты прямо говори, в чем этот засранец Паладин не прав.
— Сейчас. Я хочу сказать, что там последние годы, кажется, изменяется в сторону очеловечивании, а у нас в сторону одичания. Наш партаппарат, — он в упор посмотрел на Паладина, будто тот был прямым представителем всего партаппарата и нес за него ответственность, а Паладин опять усмехнулся, — доводит до безумия это дикарское поклонение мертвецам. В центре страны, в столице, на центральной площади лежит в гробу мертвец, и десятки, и сотни тысяч людей со всех концов страны приезжают посмотреть на него, приобщиться к святыне, выстаивают длиннейшую очередь, счастливые возвращаются. В особо торжественных случаях члены Политбюро, которое правит этой страной, влезают на Гроб, в котором лежит Великий Мертвец, и произносят перед идущими толпами организованных сограждан разнообразные торжественные речи, а толпы проходят и ликуют по приказу, приветствуя своих, стоящих на гробу правителей, а потом, вернувшись домой, шушукаются, кто из вождей сам стоял, а кого поддерживали, потому что от маразма и дряхлости уже никто на ногах не держится. А речи совсем недавно произносил главный зомби, бровастый, каждый раз с трудом гальванизировавшийся труп. Андропов тоже, говорят, при смерти, во всяком случае тяжко болен. И это руководство страны!..
— Ну что ты так распалился? Охолонись, не напрягайся, — сказал Саша Паладин, его безбровое лицо юмористически сморщилось, и он дружелюбно пхнул Тимашева в грудь ладонью. — Повторю тебе: другого ничего у нас не будет. И скажи спасибо, что вожди такие, а не вроде, например, Сталина. Не кривись. Я тебе правду говорю. Не дай Бог что изменится! Будет хуже. Но чтобы порадовать твою диссидентскую душонку, могу анекдот рассказать. Знаешь, какой любимый вид спорта у нашего правительства? Гонки на катафалке вдоль кремлевской стены.
Боб отрывисто захохотал и хлопнул Сашу по плечу.
— Выполним пятилетку в четыре гроба! — крикнул он.
— Сашка Зиновьев, говорят, сказал, — заметил Паладин, продолжая подчеркивать свою осведомленность и вольномыслие, — и правильно сказал, что нынешняя пятилетка будет пятилеткой пышных похорон.
— Тише вы, — сказал осторожный Гомогрей. Пухлый, невысокий, даже маленький, в очках, с солидным плотным брюхом, он всегда был преисполнен мужской солидарности.
— А что вы, собственно, столпились здесь? — спросил Илья, чувствуя, что его обличительный запал кончился.
— Шукуров с вокзала мне звонил, — пояснил обстоятельный Гомогрей. — Везет канистру туркменского коньяку. Я всех обзвонил, а тебя уж, Илька, не было. Ну и Элка мне врезала, что рано позвонил, что она уснуть пыталась после того, как вы с Антоном ушли. Что-то она сегодня не в духе.
Илья сделал вид, что пропустил упоминание об Элке мимо ушей, задал следующий вопрос:
— А Главного пока нет в редакции?
— Пока нет. Да Чухлов сказал, моя радость, что Сергей Семеныч как на летучку прибудут, так после сразу и отъедут. Так что у нас будет время поправить свое здоровье, — мурлыкал Боб. — А я-то думаю, что хорошо бы он вообще не приезжал.
— А Чухлов там?
— Там, — ответил Гомогрей, — и он, и Алик Цицеронов. Неужели соскучился по ним? Тебя друзья не устраивают?
— Ты недооцениваешь нашего любимого друга, — улыбнулся поощрительно Паладин. — Просто, кроме друзей ему еще необходимо и общество дам. Впрочем, и они к нему неравнодушны. И почему, Тимашев, к тебе так девушки льнут?
— Потому что они чувствуют, кто их любит, — наставительно, тоном бонвивана ответил Тимашев и поднялся на крыльцо.
Пройдя приемную Главного и против обыкновения туда не заглянув, он открыл было дверь в свою комнату, но его окликнула секретарша Главного, Света:
— Илья, ты чего мимо идешь и не здороваешься?
Полной, пьппнотелой блондинке Свете Илья нравился. Однажды она даже набивалась на роман с ним, сказав, что ей приснилось, как они с Ильей занимаются безумной любовью. Но Илья избежал тогда ее чар, потому что любовь с Линой была в самом цветении. Впрочем, обычно он кокетничал с ней, и их отношения оставались вполне милыми.
— Извини, солнышко, задумался, — ответил он, возвращаясь и заходя в приемную.
— Не уподобляйся Чухлову, — сказала улыбчиво Света.
— То есть? — Тимашев наклонился и поцеловал ее в пробор.
— Да он сейчас прошел, ни с кем не здоровается. Ему Паладин говорит: что это вы, Клим Данилович, не здороваетесь? Неплохо бы вам замечать своих сотрудников. А он: у меня в голове столько идей, что после дома не успеваю перестроиться.
— Ну, надеюсь, ты нас не путаешь? — спросил он, улыбаясь и обнимая ее за плечи, как и требовалось по роли.
— Стараюсь, — ответила она.
В приемную заглянул Алик Цицеронов. Одетый в хороший костюм, в роговых очках, он единственный, не считая Главного, имел степень доктора наук.
— Тимашев как всегда обнимается, — завистливо сказал он, протягивая Илье руку.
— Привет, — отлипнув от Светы, Илья пожал руку Цицеронову. — Главный не приехал? — поинтересовался Алик, умевший и любивший говорить с Вадимовым наедине. За это остальные недолюбливали его, считая карьеристом, а он, в свою очередь, возмущался их пьянством. Илья не находил в себе осуждения Цицеронову, потому что в отличие от прочих тот умел работать, сам, почти с нуля, строил свое преуспеяние. Споря с приятелями, Илья говорил, что вот, мол, мы рассуждаем о том, как на Западе умеют работать, восхищаемся деловыми качествами европейцев и североамериканцев, а как у нас возникает подобный персонаж, почему-то отторгаем его. Он для нас инородное тело. А ведь Цицеронов не доносчик, подлостей не совершает и не пишет, печатает приличных авторов, а то, что он свои дела устраивает, так не за счет же других. Почему же в нашей структуре такой тип поведения кажется подловатым?..
— Скоро приедет, — сообщила Света. — Злой, как мегера. Собачка у него вчера сдохла.
— А злится-то чего?
— Еще бы не злиться, — пояснил Алик, понимавший в такого рода делах. — Он же в цековских домах живет. Там они все совместно своих псов выгуливают. Через собачку и заводятся важные знакомства и связи. У собачек связи сексуальные, у него партийно-карьерные.