— Он — «товарищ» или «гражданин», — съязвил побледневший Ханыркин. — Марат. Робеспьер. Дзержинский.
— Я-то из Сибири. Мы, сибиряки, вот кто революцию спасли. Наши корни в декабризм уходят. У нас в Иркутске и Волконский, и Трубецкой жили. Могу названия улиц вам перечислить: Карла Маркса, Польских повстанцев, Фурье, Степана Разина, Волконского, Свердлова, Желябова, Дзержинского, Литвинова, Марата, да, да, Марата! Мы этим духом дышим. Потому мы и в Отечественную Москву и Россию отстояли. Вы столицу чуть не сдали, а сибирские дивизии пришли и повернули, погнали фашистов. А вы всего боитесь. Вы даже термина «гражданственность» пугаетесь… А почему? Ведь он сводится всего лишь к смелой защите интересов прогрессивного класса. К смелой!., и — прогрессивного!.. А вы — за регресс! У нас в Сибири антисемитизма никогда не было! Это вы нашего Распутина всяким гадостям научили. Не случайно сказано, что эпоха Водолея начнется из Сибири, потом перейдет в европейскую Россию. Потому что мы, сибиряки, — интернационалисты! Сколько у нас кровей и народов — масса: гольды, алеуты, тувинцы, эвенки, буряты, тунгусы, якуты, чукчи, тофалары, нанайцы, коряки… Ваш знаменитый московский Корякин — наверняка из них…
— Да вы прямо крестоносец какой-то, — сказал Шукуров, уже минуты две как вернувшийся и слушавший молча проповедь Каюрского.
— Одержимый, — поспешно отступал струсивший Ханыркин. — Кого это сюда Тимашев притащил? Впрочем, рыбак рыбака… Если меня завтра заберут, то я знаю, кто виной!..
— Да кому ты нужен! — взревел Каюрский. — Меня, меня скорей посадят, чем тебя! Я лекции читаю, так моих студентов уже таскали, по восемь часов допрашивали, но я сам пришел туда и сказал, что я за марксизм, за подлинный марксизм жизни не пожалею, по колено в своей крови стоять буду. И меня с места не сдвинешь! Не то, что вас!.. Много вы знаете, а того понять не можете, что именно жаль, что прошли времена крестоносцев. Чтобы выступили в защиту не креста, конечно, а наших марксистских цдей. Вы, москвичи, идеологи, журналисты, должны это делать, а вы именно хихикаете, а не делаете. В кустах отсиживаетесь! Я напишу, и теперь я понимаю, что того, что я напишу, никто не напишет! Вы сами себе примелькались, не даете себе труда разобраться в нашей идеологии, в том, как ее извратили, и в ее сущностном гуманистическом пафосе. Небось, думаете, — лапой своей указал он на Ханыркина, — что там, у них, за океаном, лучше. Хуже! Я докажу, что хуже. Там лже-свобода и лже-гуманизм. Свобода набивать свой карман, и гуманизм — грабить ближнего! У вас именно все понятия сместились! Даже у вас! — кивнул он Вёдрину, которого, очевидно, выделил из прочих. Взял за руку Тимашева и легко поднял его: — Пойдемте отсюда, Илья Васильевич, мне еще кое-что надо вам сообщить!..
Илья стоял растерянно, а Паладин сказал:
— Между тем это именно насилие, а отнюдь не гуманизм.
Быть может, наш друг еще не хочет уходить?..
— Именно! — заорал молчаливый и, казалось, спавший Гомогрей. — Именно! Мы никого не боимся! Это к нам даже милиция боится подходить. Меня на прошлой неделе задержали. Не помню, что я им буровил, как мент вдруг: «Да вы пьяны». А я ему: «Кто пьян? Я? Да это вы пьяны!» Тимашов у нас историк! пусть запишет в свою историю, что милиция боится хватать Гомогрея! Эй. Шукуров! Ты что принес? Я с Тимашовым пойду. Мне только домой еще бутылку портвейна надо. Нельзя к жене без бутылки. Не поймет.
— Да брось. Потом вместе пойдем. Нам все равно по пути, — прижал его к стулу Шукуров.
А Тимашев тем временем был влеком Каюрским к выходу. Наконец, растерянность его прошла, и перед дверью он уперся:
— Однако, довольно странно вы себя ведете.
Каюрский загудел, нависнув над ним, прямо в ухо:
— Илья Васильевич, сообщение мое конфиденциальное, при всех я не мог. Вы все же должны туда явиться. Я за Петей еду в школу, снять его с последних уроков. Но мне завтра, возможно, придется идти в Цека, а при похоронных делах должен быть мужчина.
— Я думаю, не сегодня, так завтра Владлен прилетит.
Завтра и я приду, чтоб его поддержать.
— Нет, вы сегодня должны. Хотя бы потому, что Владлен Исаакович не прилетит. Я сразу, на публике, не сказал, мало ли кто как к нему относится, но сегодня, утром еще пришла от него телеграмма. Может, вы слышали, что у него были неприятности, выговор с занесением. В результате — обширный инфаркт, больница, постельный режим. Так что надо идти.
— Нет уж. Пускай Лина сама колотится. А на похороны я, разумеется, приду и деньгами помогу. У меня сегодня другие дела, — упрямо и тупо говорил Илья. — Не знаю, что рассказала вам Лина о наших отношениях…
— Я не знаю ваших отношений. Но вы должны там быть! Дело в том, что Ленина Карловна повесилась.
Илья никогда не думал, что ему может быть так плохо. Словно жизнь вся, разом, вышла из него. «Вот она, расплата.»
— Эй, сибиряк, ты что там с нашим другом делаешь?! Он весь посерел, — крикнул наблюдавший за ними Саша.
Илья испугался ненужного и страшного вмешательства и слабо махнул рукой, что все в порядке, а Каюрскому сказал:
— Что же вы молчали так долго?
— В спор влез, не удержался. Я по характеру проповедник, крестоносец, как меня ваш друг назвал. Хотел мозги им вправить. Для Ленины Карловны я все, что мог, уже сделал. Теперь вы там нужны. Надеюсь на ваше благородство.
— Надо же в милицию позвонить, — заторможенно пробормотал Илья. — Или милиция уже там? Я… Наверно, я виноват во всем.
— Ни милиции, ни психиатрической перевозки! Плохо вы о сибиряках думаете!
— Не понял.
— Да я успел. Грохот в ее комнате услышал, вбежал, она висит, так я крюк сорвал и этими руками веревку разорвал и из петли ее вынул. Я уже предчувствовал, что что-нибудь именно будет. Мы еще только телеграмму от Владлена Исааковича получили про инфаркт и думали, говорить ли про это Розе Моисеевне. Она все не вставала. Ленина Карловна пошла к ней, тут же прибегает, я сразу по ее лицу понял, что плохо дело, что умерла Роза Моисеевна. А у нас в Сибири говорят, что несчастья, как собачья стая: не одно, а именно все вместе. Им, как собакам, непременно надо именно вместе там быть, где что-то случилось.
Говорил он добродушно и уверенно, но до Ильи его слова доходили расплывчато, как сквозь туман. Они сели за освободившийся столик у самого выхода и беседовали.
— Но ведь нужно врача. Чтобы посмотрел. Взял под наблюдение. Лекарства прописал. Вдруг она снова… — бормотал Илья.
— Если позвать врача, то он бы ее тут же в сумасшедший дом отправил. Так у них положено. Суицид ведь. Я зна-аю, — протяжно гудел Каюрский, успокаивающе положив свою огромную лапу на руку Тимашева. — А с ней уже ничего не будет. Поверьте. У нас в Сибири болота есть, мшава, по-нашему. Я их хорошо знаю. Родственниками моими охотники были, именно егеря, да и я в малолетстве охотился. Так вот на болоте страшнее всего охотиться, гиблые места. Но — своеобразно красивы. В солнечный день горят переливами красок, «окна» в них, как черные зеркала, светятся, а в сумраке их не видать. Идешь, мох под тобой колышется, целые пласты мха, их стараешься перебежками миновать, до твердой кочки, и знаешь — где-то рядом «окно». А его не видишь, только чувствуешь. Но на кочке не настоишься, надо идти. Главное, в это «окно» не попасть, без помощи другого из него не выбраться. Так и в жизни каждого человека бывают такие болотные «окна». Провалится — и все! А если вытащить его вовремя оттуда, то уж больше никогда туда не попадет, осторожен будет. Так вот, я полдела уже сделал, вытащил ее, теперь вы должны закрепить.
— Конечно, я поеду, — сказал Илья. — Только жене позвоню, — почему-то добавил он, хотя зачем ему вдруг понадобилось звонить Элке, он и сам не знал: разве что автоматически, по привычке во всем отчитываться, пусть и подвирая, или того хуже — с мазохистским наслаждением почувствовать, как болит терзаемая часть души.
Он встал и шагнул угловато, левым плечом вперед, как всегда ходил, когда не следил за собой, к двери.
— Ты куда это от нас бежишь? — крикнул ему весело Шукуров. Саша молча вопросительно смотрел на Илью, и Илья догадался, что это он обратил внимание Шукурова на его уход.
— Сейчас приду, — как можно более спокойным голосом ответил он. — Не обижайте гостя.
— Такого замечательного гостя, — воскликнул Шукуров, — мы ни за что не обидим! Пусть только поближе сядет.
Илья вышел. На улице по-прежнему бушевал ветер. Нагнув голову, мой герой завернул за угол и как раз неподалеку от «Кулинарии», в Чистом переулке, рядом с открытым окном кафешной кухни, из которого доносились тошнотворные запахи, увидел телефон-автомат. Войдя в будку, Илья набрал номер, быстро, не давая себе времени задуматься, зачем он звонит что скажет! А! скажет, что Роза Моисеевна умерла, тем самым как бы задним числом оправдывая свои прошлые визиты в тот дом, ведь смерть — это не шутка, не баловство, и скажет, что едет туда помогать. Зачем он это скажет? Оставить тонкий мостик к примирению, раз он сегодня не приедет, униженно виноватиться, просить пощады? Наверно, так. Тут он понял, что уже несколько минут слушает короткие гудки, поглощенный дурацкими своими соображениями. Было занято. Значит, либо Элка, либо Антон дома… Хорошо бы Антон, подумал виноватый муж и отец Илья Тимашев. Тогда он ограничится простой информацией, но изложит ее в должном свете, Антон передаст ее Элке… И это было бы проще, без новых обидных и жестких слов. Хотя Антон относится к нему столь же недоверчиво и отчужденно.
Илья снова набрал номер. После первого же гудка трубку сняла Элка. Значит, это она говорила по телефону. Голос ее на удивление был веселым, совсем не такой, какой ожидал услышать Илья. Да и она, видимо, ожидала не его услышать, а кого-то из подружек. Илье стало обидно, что она не переживает, как он, поэтому сказал сухо:
— Я хочу сообщить тебе, что скончалась Роза Моисеевна и я должен поехать туда. Поэтому не еду домой.
— Да поезжай куда хочешь! — голос ее стал спокойным и холодным. — Ты что, не понял разве, что между нами все кончено. Особенно, если уж ты там стал самым близким родственником и без тебя некому похоронами заняться.