Слово Сталина приобрело силу закона. Известие об избрании Патриарха русской православной церкви всколыхнуло весь мир. На имя Сергия шел поток приветственных телеграмм и поздравлений.
В 1943–1944 годах денежные средства от русской православной церкви шли непрерывным потоком, и общий итог составил «150 миллионов рублей, не считая пожертвований ценными вещами всякого рода». И все-таки есть среди этих миллионов деньги, которые нельзя назвать иначе как подвижнические. Они собраны в осажденном Ленинграде. Митрополит Алексий, когда было прорвано кольцо блокады, назвал сумму в тринадцать миллионов рублей. У скептиков эта цифра, может быть, вызовет ухмылку: дескать, что в то время в Ленинграде значили деньги, на которые ничего нельзя было купить. Но не следует забывать, что заработаны они честным и добросовестным трудом горожан, которые часто вместе с последними рублями отдавали и саму жизнь, и священникам приходилось зачастую тут же в храме служить заупокойную.
Не лучше, чем прихожане, выглядели и священнослужители. Чаша горя и слез была выпита ими до дна. На многострадальной ленинградской земле слова апостола Павла будто обрели свое второе рождение. «До нынешнего часа и алчем, и жаждем, и наготуем, и страждем, и скитаемся, и труждаемся, делающе своими руками» — так мог сказать о себе каждый из священников города на Неве независимо от сана.
И все же был среди них человек, которого многие ленинградцы считали совестью и надеждой осажденного Ленинграда. Я вспоминаю возвращение нашей семьи из эвакуации, тесную комнатушку, в которой мы долгие годы теснились, лампадку под скромными образами Божьей Матери и Николая Чудотворца. Увы, молитвы отца оказались запоздалыми: мне так и не суждено было встретиться со многими из моих родственников. Но те, кто остался в живых, часто с благоговением и восторгом про. износили имя митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия (в миру Сергей Владимирович Симанский). Много позже я увидел его лицо на фотографии в церковном календаре. Но тогда, в детстве, он казался мне богатырем, с голосом, подобным иерихонской трубе, коль слышали его в самых отдаленных уголках города. «Хотя наш град и находится в особо трудных условиях, но мы твердо верим, что его хранит и сохраняет покров Матери Божией и небесное представительство его покровителя святого Александра Невского».
При упоминании имени митрополита в памяти невольно возникал рассказ тетки, которая находилась в Питере с первого до последнего дня блокады. Детали его изрядно поистерлись, но когда я спрашивал ее: «Так почему же немцы не смогли взять осенью сорок первого город, ведь они же были на его окраине?» — она, незлобивая и миролюбивая по характеру, чертыхаясь, отвечала: «Нехристи они, вот что, и свастика ихняя от племени языческого. Потому-то и не суждено им было пройти по Питеру победным маршем, что встретили перед собой преграду неодолимую. Той преградой был круг, который очертил перстом на карте первосвященник городской Алексий, а затем облетел на самолете по этому кругу и окропил его святой водой. Тут-то и стали немецкие танки, словно вкопанные, и ни на метр не продвинулись вперед, хотя путь им был открыт…»
Со школярской запальчивостью, почти крича, я пытался доказывать: «А наши бойцы, танкисты, артиллеристы, моряки, летчики, что, все три года сложа руки сидели!»
На это тетка спокойно отвечала: «Ни они, ни мы ни дня без дела не обходились. Митрополит же Алексий молился за нас всех денно и нощно. От того господь и даровал многим жизнь, — и, как бы упреждая мой очередной вопрос о жертвах, добавляла: — Но даже и он не всемогущ и покарал нас за грехи и безверие».
Моя житейская философия, изрядно подогретая атеизмом пионерских и комсомольских вожаков, укрепленная схоластикой обществоведческих учебников, противилась идеалистическому восприятию событий теткой. И лишь много позже я осознал, что эту обыкновенную русскую женщину, которая ежедневно спозаранку отправлялась с бережно хранимой ею дома лопатой на строительство укреплений, питало высокое христианское чувство жертвенности. Для нее оно было естественным, так же как и обостренное понимание личной сопричастности к судьбе Родины. Я не совершу открытия, если скажу, что именно с этими чувствами, смиренно и незлобиво, твердо веря в необходимость искупительной жертвы России, ушли из жизни сотни тысяч ленинградцев.
Факт облета города митрополитом Алексием мне не удалось подтвердить документально, но это, однако, не уменьшает его роли в деле защиты Ленинграда. Многим иногда казалось, что он был вездесущ, хотя не имел автомобиля, а пользовался попытками и трамваем, предупреждающие звонки которого замолкали иногда на целые месяцы. Он спешил туда, где, как он полагал, было крайне необходимо его пастырское слово. Нет, он вовсе не стремился подменить священников той или иной церкви или храма, но, видя, что они выбиваются из сил, голодают, делятся последними крохами с жителями, без сожаления расстаются с немалыми средствами, выходят на дежурство, как рядовые бойцы МПВО для борьбы с зажигалками, желал всячески помочь в их важном деле.
Его знал почти каждый житель осажденного Ленинграда, а слова, сказанные им в Никольском соборе в самом начале войны, передавались из уст в уста: «Никогда не забывайте, — обращался митрополит Алексий к прихожанам, — что только в дружном сотрудничестве фронта и тыла кроется успех полной и скорой победы над врагами». До нее оставалось почти четыре года.
В одну из первых пасхальных ночей 1942 года фашисты словно осатанели. Ощущение жителей было такое, словно разверзлась бездна и город потонул в грохоте и пламени. Причем основную массу артиллерийского огня и бомбовые удары немцы сосредоточили по ленинградским храмам. Митрополит Алексий в эту ночь отправлял службу в Князь-Владимирском соборе. Внезапно один за другим раздались два сильных взрыва, и когда Алексий с дьяконом Пискуновым вышли на улицу, то обнаружили истерзанный угол собора и большую воронку возле стены.
— И это в пасхальную ночь! — с горечью сказал Алексий дьякону. — Ничего! Будет и по-другому. Христос воскресе!.. Наш долг быть твердыми: мы — русские, мы — православные христиане.
Трудно усмотреть в словах митрополита обычную патетику — они выражали безграничный гнев, ненависть и уверенность в победный исход народной борьбы, которая, несмотря на ужасы блокады, жила в каждом горожанине.
Оценивая патриотические усилия священнослужителей Ленинграда, Сталин в телеграмме на имя митрополита Алексия просил «передать православному русскому духовенству и верующим Ленинградской епархии мой привет и благодарность Красной Армии за их заботу о Красной Армии», Можно не сомневаться, что слова Верховного главнокомандующего вызывали подъем и вдохновение.
В выполнении христианского долга митрополиту Алексию большую помощь оказывала родная сестра, монахиня Ефросинья. Ее женские руки, казалось, умели делать все: справляться с хлопотным церковным хозяйством, готовить скромные обеды, которые помогли сохранить силы многим прихожанам. Они с присущей женской добротой и сноровкой ухаживали за больными и ранеными, Терпение и скорбь, которые олицетворяла монахиня Ефросинья, стали символом величия души всех ленинградских женщин.
11 октября 1943 года в Смольном группе православного духовенства из одиннадцати человек были вручены медали «За оборону Ленинграда». Первым получил награду митрополит Алексий. Следом за ним к столу, на котором стояла ровная стопка коробочек, подходили священнослужители, удостоенные этой награды, В этот день обладателями ее стали настоятель Преображенского собора Павел Тарасов, настоятель кафедрального Никольского собора Владимир Румянцев, настоятель Никольской церкви Б. Охтенского кладбища Михаил Ставнинский, священник Преображенского собора Лев Егоровский, дьякон Князь-Владимирского собора Пискунов и другие.
Радость и гордость священников можно понять. Впервые за годы Советской власти свершилось награждение «служителей культа», притом боевой наградой. Тем самым официально признавались их заслуги и значительный вклад в дело обороны. И все же в этот торжественный момент каждого из них мучило сознание, что враг все еще находится у стен Ленинграда. И когда в январе 1944 года прогремел победный салют, возвещавший о полном снятии блокады, в звуках орудий не потонули разливистый звон колоколов ленинградских храмов и церквей и голоса хоров, В Никольском соборе служил сам митрополит. Начал он службу со здравицы: «Слава в вышних богу, даровавшему нашим доблестным воинам новую блестящую победу на нашем родном Ленинградском фронте».
Стойкость и мужество города на Неве, победа на берегах Волги коренным образом изменили положение русской православной церкви. Совершенно неожиданно для себя несколько лет назад при посещении Волгограда я стал невольным свидетелем разговора двух фронтовых друзей, которых, по всей вероятности, сдружила Сталинградская битва. Они стояли возле известного всему миру «Дома Павлова». Я путешествовал без экскурсовода и полагал, что сведений, которые почерпнул на лекциях по истории военного искусства, вполне достаточно, чтобы иметь представление о кровопролитных боях, развернувшихся за ранее ничем не примечательное здание. Я знал, что старший сержант Павлов возглавлял штурмовую группу, которая вначале выбила немцев из дома, а затем, превратив его в неприступную цитадель, удерживала несколько месяцев вплоть до ликвидации сталинградского «котла». Каково же было мое удивление, когда я услышал, как один из бывших воинов, который опирался на палку, сказал:
— Знаешь, Петр (за точность имени не ручаюсь. — Б. К.), а ведь наш Павлов до армии будто в монашестве пребывал, и родители у него священники. Может быть, господнее благословение помогло ему отбить все приступы и выстоять.
— Ну, это ты загнул, брат, — ответил ему друг, и ветераны медленно зашагали по улице, удаляясь от дома с громкой мировой славой.
Я тоже заторопился на речной вокзал и только через много лет, когда я стал собирать материалы для очерка, диалог всплыл у меня в памяти. Я бросился листать справочники и энциклопедии, но потом сообразил, что имел бы Яков Федотович Павлов в родне священнослужителей или носил бы схиму, то, зная существующую предвзятость суждений, скрыл бы это.