— Тебе-то зачем? — удивилась я.
— Затем. Ты сегодня правильно барина спросила — а вдруг силком поволокут? Ты, Эська…
— Эльза, — мягко поправила я.
— Да хоть Эльза, хоть Мельза — всё равно крепостная, — отмахнулась Акулька. — Ты не верь барину, если кому приспичит — никто нас спрашивать не будет. На такой случай хоть зелья Фенькиного глотнуть, — вздохнула она.
Я тоже вздохнула: не будут, конечно. Наслушалась я от девушек всяких историй, которые в большинстве своём заканчивались одиноково плохо. Но должны же быть в этом мире нормальные люди? Даже есть! Семья Генриха, например.
О новом знакомом я думала часто — всё-таки в молодом Эськином теле гормоны бурлили, как в кипящем котле. Никакая муштра наших учителей и Жураля не могла остановить этот процесс.
Бдительная Акулька через пару дней заметила, что витаю в облаках, и устроила допрос с пристрастием.
— Ты чего улыбаешься, как будто тебя пирожными накормить обещались? Вроде никакой радости нам нету и не ждём. Пьесу бы отыграть, да чтобы праздник этот господский поскорее закончился — и то хорошо.
— Я не улыбаюсь, Акулька, просто погода хорошая. Солнышко.
— Ага, как же — солнышко! Вчера дождь хлестал, а ты в окно смотрела и чуть не носом прижалась, так замечталась вся! Эська, не ври мне! Кто он? Из наших вроде ты никого не привечаешь. Дворовый, что ли? Так они нас не любят, распутницами считают, хоть и в глаза не тыкают.
О том, что дворовые, да и все остальные хозяйские люди, считали нас женщинами низкой социальной ответственности, я знала. Ну и пусть. Камнями не кидаются в след, гадостей в лицо не говорят — уже хорошо.
— Что молчишь? Неужто кто из господ? — ахнула Акулька. — Тогда гиблое твоё дело, подруга, с ними-то всегда плохо кончается. Послушай, чего расскажу.
Была у Акульки старшая сестра — Мелашка. Девочкой-подростком её забрала в свой дом барыня — живой игрушкой для дочери. Девочки росли рядом, вместе гуляли и слушали страшные нянькины истории. Когда юную барыню учили манерам и пению, Мелашка ждала подружку на стульчике.
Многое из того, что было недоступно для дворни, позволяли Мелаше. Спать на узком топчане в комнате госпожи, стоять на стуле в её платьях, пока портниха прикалывала детали, гулять по саду и даже есть фрукты, не спрашивая разрешения.
Домой, к родителям, Мелашу отпускали по большим праздникам. Дома девочка маялась — после барских хором и относительно лёгкой работы сгибаться над бесконечной грядкой и варить пойло скотине для неё было тяжело.
— Как в возраст вошла, хотели её назад, в деревню, отправить, только Мелашка, на свою беду, уговорила барыню дворовой девкой её оставить, мол, не могу с хозяйкой своей расстаться.
Акулька вздохнула, налила себе воды из кувшина, сделала насколько больших глотков.
— Потом приехали к барам гости, чуть ли не неделю жили. Ну, один и закружил Мелашке голову. Много нам, дурам, надо? Платок подари, бусы, пряник медовый — мы и поверили в любовь.
Через неделю молодой барин, друг семьи, уехал, и о Мелаше больше не вспоминал. Как только живот стал заметен, девушка во всём призналась своей молодой хозяйке.
— Погнали со двора, как гулящую, — вздохнула Акулька. — Дома-то мать наша её жалела, да только всё равно пришлось сестрицу из пруда вытаскивать — едва-едва успели. Потом жрец её месяц при храме держал, чтобы молилась и образумилась.
— Что с ней сейчас?
— Пристроил батюшка её замуж, хвала Сильнейшему. В приданое две овцы отдал и перину, представляешь? Это вдовому-то мужику с малыми детьми! Такому самому впору приданое давать! Если бы не Мелашкин грех, так бы и куковал один с ребятишками — на пятерых детей ни одна баба не пойдёт.
— Как она живёт?
— Нормально живёт, привыкла. Муж не злой, бьёт только за дело, если по хозяйству не управилась или с поля поздно пришла. Изменилась сильно — молчит всё время, и тощая, как доска, — равнодушно ответила Акулька.
Мне захотелось плакать. От жалости к несчастной Мелаше, от безысходности и ничтожности нашей жизни, от того, что никогда и ничего я не смогу изменить, что так и будут горбатиться в полях Мелаши, угрожающе постукивать ручкой плётки по голенищу сапога их мужья, и радоваться беззаботной жизни, не замечая тех, кого толкнули в ад, благородные господа.
Я обняла за плечи Акульку и заплакала. Недолго подруга смогла выглядеть спокойной и равнодушной. Она пристроила голову у меня на плече и тоже зарыдала, прижимая ко рту платок — даже плакать мы не могли без разрешения. Нельзя, иначе опухнет нос и покраснеют глаза.
Глава 29
На следующем свидании мы с Генрихом гуляли в тенистой роще и много разговаривали. Точнее, я старалась, чтобы много говорил он, а я задавала вопросы. Меня интересовало всё: как устроена правовая система, какие налоги и за что собирает король, как люди учатся, лечатся, чем зарабатывают на жизнь.
Когда я спросила о других королевствах, брови Генриха поползли вверх.
— Зачем вам, Эльза? Первый раз вижу девушку, которая задаёт такие странные вопросы. Давайте лучше возьмём повозку и поедем в хороший тракир, пообедаем, выпьем сладкого сиропа с масляными булочками.
Я была не против сиропа и вкусной еды, но сейчас хочу знать — есть ли у меня шанс покинуть это гиблое место и как-то избавиться от печати?
— Мы граничим с Интанией, Даланаей, Куэско. Кстати, там давно нет крепостного права, мы, можно сказать, отстаём в развитии по сравнению с ними.
— Чем? Разве рабский труд — не самый дешёвый?
— Самый. Но далеко не самый эффективный. Зачем стараться сделать больше и лучше, если ты в любом случае получишь ровно столько, чтобы не умереть с голода?
— Но, я слышала, есть и зажиточные крестьяне.
— Есть, те, кто обладает уникальным даром от Сильнейшего. Но таких мало — единицы.
— И все они живут под угрозой быть проданными, — заметила я.
Мне нравился Генрих, но довериться ему окончательно я не могла. Всё-таки он продукт своей среды, хоть и отрицательно относится к рабству. Поэтому с главным вопросом зашла издалека.
— Генрих, но ведь изначально каждый человек рождается свободным. Рабом его делает печать. Как её снимают?
— Просто — прикладывают к ладони ещё раз. Только, знаете, Эльза — печать, она ведь не только на теле, она — в душе. Крепостные, как дети, они не могут жить самостоятельно.
— Ваши же живут.
— Думаете, всё сразу сложилось, как надо? Нет, лет пять, не меньше, народ трясло и кидало в разные стороны. Были даже те, кто решил в банды собраться и заняться грабежом. Да что у нас за тема, Эльза! Поверить не могу, что я разговариваю с барышней о таких скучных вещах.
Угу, тогда, может, о весёлом? О тряпках, платьях, украшениях, танцах и хорошей погоде?
В моей душе нет рабской печати, значит, я всё равно выберусь из кабалы. Только в какую сторону бежать?
— Расскажите мне про Интанию. Говорят, именно там зародился театр, — голосом мечтательной дурочки спросила я.
— Не думаю, — улыбнулся Генрих. — Но я там бывал, и не раз. Скорее всего театр зародился в Даланае или Куэско, а аристократы Интании делают вид, что не отстают от модных веяний. Что же, я буду рад вас развлечь.
Вот, теперь хорошо — теперь он видит перед собой обычную среднестатистическую городскую девицу. Красивую и любопытную.
Интания для побега мне категорически не подходила. Строгая, даже жестокая религия, требовала ежедневной общей молитвы и постоянных покаяний и постов. Страной правила королевская чета, очень религиозная и консервативная. За выход на улицу без шляпки женщину могли оштрафовать, за непослушание мужу назначить физическое наказание. За измену забивали камнями. Ведьмой могли объявить любую, на допросе с пристрастием у бедняжки не было шансов отказаться от обвинения. Казнили быстро и жестоко.
Нет уж, даже крепостной актрисой я чувствую себя более защищённой. В моём случае хоть собственность пожалеют.
Даланая и Куэско мне подходили больше — вполне, по местным меркам, прогрессивные страны. Особенно мне понравилось, что там женщина может не только иметь свой бизнес, но и сохранить имущество, принадлежащее ей до брака. И у нас, и в Интании женщине, если она не вдова, не принадлежало ничего — при заключении брака всё её имущество становилось собственностью мужа.
— Вдовы всё равно выходят замуж? — удивилась я.
— Да что вы! Бывает, конечно, когда старший в роду грозится отлучить от семьи, но в большинстве своём наши вдовы, имеющие возможность прожить самостоятельно, замуж больше не выходят.
Правильно делают, я бы тоже не вышла.
— Есть ещё Аврикия. Вам интерсно?
— Конечно!
Крепостных в Аврикии нет, но рабство существует. Часть местного населения промышляет пиратством, пленных другой веры продают на невольничьем рынке. Но, бывают случаи, когда продаются и свои — сами, без принуждения.
— Ну, как бы не совсем без принуждения, — усмехнулся Генрих. — Бывают ситуации, когда глава семьи может попасть в долговую яму. Тогда у него есть выбор — продать на несколько лет себя в работники и отрабатывать долги, или продать кого-то из семьи. Сыновей, разумеется, все берегут, а девочек ценят мало. Женщины там не имеют права голоса.
— Отец продаст дочерей? На какой-то срок?
— Навсегда, в этом случае нет временных рамок.
— Вы рассказываете страшные вещи, Генрих!
— Увы, я рассказываю вам чистую правду. Но не пугайтесь — Аврикия от нас очень далеко, за морем.
— А море? Море близко?
— Хотите отправимся туда прямо сейчас? Вы видели море, Эльза? Оно прекрасно!
Где-то рядом находится море? Но почему я ни разу не почувствовала характерного запаха водорослей, горячего песка, свежего морского бриза? Никто в моём окружении никогда не обсуждал морские прогулки, или хотя бы промыслы. Как можно жить близко от моря и не чувствовать его присутствие?
Последний раз я была на море несколько лет назад — я страшно соскучилась. Если это в самом деле недалеко, то, может быть, стоит согласиться? Мне ещё часа два можно безопасно гулять.