О том, каковы были помещичьи забавы, священник знал со слов своего отца: «сядем обедать, гостей всегда пропасть, а позади барина И. Н-ча и станет старик Ф., в кафтане из разноцветных лоскутьев. Барин ест, а старик сзади каркает по-вороньи: кар, кар! Барин через плечо бросит ему кусочек, тот и старается схватить его ртом. Как схватит, то и начнет глотать его, а сам «ку, ку» – как бы давится. Все гости и барин забьют в ладоши и захохочут. Если же не поймает, то должен взять его с полу ртом. Лишь только станет нагибаться, а барин щелк его ложкой по лбу! Нагнется, станет губами брать кусочек, а барин и пхнет его ногой; он нарочито перевернется на спину и начнет мотать и руками, и ногами, а сам всё: «кар, кар»… Только станет подниматься, а его еще пхнет сосед барина, – опять вверх ногами и опять: «кар, кар». Ну, все и хохочут до упаду, – распотешил! Входила иногда, но только редко, и старуха шутиха. Только войдет она, им барин и бросит на пол кусочек хлеба или мяса. Они кинутся, и начнут отнимать друг у друга. Вцепятся друг другу в волосы, исцарапают один другому до крови лица, валяются, пихают один другого, а бары-то хохочут, а бары-то хохочут! Но не было и удержу хохоту, если старуха отнимала кусочек. После этого старуха становилась за стулом кого-нибудь по ее выбору и выделывала всё то, что делал тот, за чьим стулом стояла она: тот протянет руку с ложкой в тарелку, и она, сзади, протянет руку как бы в тарелку; тот жует, и она жует; тот выпьет рюмку вина, и она представит, что выпила; тот крякнет, и она крякнет. Тот, позади которого стоит она, спросит ее: «что, вкусно?»
– Вкусно.
– Ты не пьяна еще?
– Пьяна.
– Наелась?
– Нет, еще поем, – и перечислит, что она будет есть еще, т. е. то, что будет еще подано за столом. Ну, тот или подаст ей кусочек, или отдаст всю тарелку. Если даст мало, то она: «экий скупой!» и отойдет к другому, и там начнет выделывать те же штуки. Бары, между тем, осыпали ее со всех сторон и вопросами, и остротами. Тут она служила и оракулом: кому предскажет, а иногда и укажет на жениха или невесту, кому пожелает напиться пьяным, – а господам-то любо! господа-то хохочут!»
Великий русский актер Михаил Семёнович Щепкин, родившийся крепостным, оставил нам мемуары, в которых тоже приводит примеры дикого крепостничества. Вот один из его рассказов:
«Была одна дама в городе, собою прекрасивая; не буду называть ее, старожилы, верно, узнают. Весь город сожалел об ее болезни, которою она, несчастная, страдала.
Болезнь ее состояла в страшной тоске, и вся медицина тогдашняя не могла найти средства облегчить ее; но случай открыл лекарство. Как-то, в самом сильном страдании, одна из крепостных ее девок принесла ей какую-то оконченную работу, весьма дурно сделанную; быв в волнении, она вместо выговора дала ей две пощечины и – странное дело! – через несколько минут почувствовала, что ей как будто сделалось получше. Она это заметила, но сначала приписала это случаю. Но на другой день тоска еще более овладела ею, и, будучи в безвыходно-страдательном положении, она, бедная, вспомнила о вчерашнем случае и, не находя другого, решилась попробовать вчерашнее лекарство. Пошла сейчас в девичью и к первой попавшейся на глаза девке придралась к чему-то и наградила ее пощечинами, и что же? – в одну минуту как рукой сняло, а потом каждый день после того начала лечиться таким образом, и общество даже заметило, что она поправляется. Однажды графиня наша высказала ей свою радость, видя ее в гораздо лучшем положении, и она в благодарность за это дружеское участие открыла ей рецепт лекарства, который так помог. И как графиня была в чахотке и у ней часто бывала тоска, то дама эта советовала ей употреблять то же лекарство, говоря, что оно очень поможет; но наша ей в ответ на это сказала:
– Милая, я во всю жизнь щелчком никого не тронула, и ежели бы, боже сохрани, со мной случилось такое несчастие, то, мне кажется, я умерла бы от стыда на другой же день. – И это не фраза, потому что она была добрейшее существо, хотя и были кой-какие человеческие слабости.
Не могу определить точно времени, но только однажды, когда я рисовал у графини в комнате узор с вышитого платья, вдруг приезжает больная дама, и очень расстроенная. Графиня тотчас заметила и отнеслась к ней с вопросом:
– Марья Александровна! что с вами, вы так расстроены? – и бедная больная, залившись слезами, стала жаловаться, что девка Машка хочет ее в гроб положить.
– Каким образом? – спросила графиня.
– Не могу найти случая дать ей пощечину. Уже я нарочно задавала ей и уроки тяжелые и давала ей разные поручения: всё мерзавка сделает и выполнит так, что не к чему придраться… Она, правду сказать, чудная девка и по работе, и по нравственности, – да за что же я, несчастная, страдаю, а ведь от пощечины бы она не умерла.
Посидевши немного и высказав свое горе, она уехала, и графиня при всей своей доброте все-таки об ней сожалела. Но дня через два опять приезжает Марья Александровна веселая и как будто бы в каком-то торжестве обнимает графиню, целует, смеется и плачет от радости и, даже не дожидая вопроса от графини, сама объяснила свою радость: – Графинюшка, сегодня Машке две пощечины дала.
Графиня спросила:
– За что? Разве она что нашалила?
– Нет, за ней этого не бывает. Но вы знаете, что у меня кружевная фабрика, а она кружевница; так я такой ей урок задала, что не хватит человеческой силы, чтобы его выполнить.
И наша графиня, при всем участии к больной, не могла не сказать ей в ответ:
– И вам это не совестно?
– Ах, ваше сиятельство! что же мне, умереть из деликатности к холопке? А ей ведь это ничего, живехонька, как ни в чем не бывало.
Такой разговор происходил в воскресенье, а во вторник, гораздо ранее назначенного времени для визитов, Марья Александровна приезжает к графине расстроенная и почти в отчаянии и, входя на порог, даже не поздоровавшись с хозяйкой, кричит, что девка Машка непременно хочет ее уморить. Графиня спрашивает, что такое случилось.
– Как же, графиня, представь себе, вчера такой же урок задала – что же?.. Значит, мерзавка не спала, не ела, а выполнила, и всё это только, чтобы досадить мне. Это меня так рассердило, что я не стерпела и с досады дала ей три пощечины; спасибо, в голове нашла причину: а, мерзавка! – говорю ей, – значит, ты и третьего дня могла выполнить, а по лености и из желания сделать неприятность не выполнила; так вот же тебе! – и вместо двух дала три пощечины, а со всем тем не могу до сих пор прийти в себя… И странное дело: обыкновенное лекарство употребила, а страдания не прекращаются».
Примечательно, что Щепкин своих господ – Волькенштейнов – характеризовал как людей «примерной доброты». Особенно привязан он был к графине. Однако эта «добрейшая женщина» хоть и благоволила способному юноше, вовсе не торопилась дать ему свободу. Напротив, она была готова продать его в театр графа Каменского, мрачно прославившегося своей жестокостью. Помешал сделке князь Репнин: он первым выкупил у графини актера, а спустя три года дал ему вольную, организовав спектакль «по подписке», дабы возместить понесенные им самим расходы.
И все же именно Волькенштейны, чьи имения располагались в Обоянском и Суджанском уездах Курской губернии, разглядели в юном Щепкине талант и отдали способного юношу учиться в училище в уездном городе Судже. Там Щепкин сыграл свою первую роль – это была комедия «Вздорщица», поставленная на школьной сцене.
Затем было училище в Курске, которое вскоре преобразовали в гимназию. Но крепостным людям позволялось ходить далеко не во все гимназические классы, и потому Щепкин окончил неполный курс.
Крепостные гаремы
«Вообще предосудительные связи помещиков со своими крестьянками вовсе не редкость. В каждой губернии, в каждом почти уезде укажут вам примеры… Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединенный с большим или меньшим насилием. Подробности чрезвычайно разнообразны.
Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силой власти и, не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей… другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями и предварительно поит крестьянок и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей», – писал А.П. Заблоцкий-Десятовский
Сельский священник рассказывал о помещике, имя которого он сократил до Н.И-ч Б. Этот Н.И-ч «был настоящим петухом и до женитьбы, и после, а вся женская половина его крепостных – от млада до стара – была его курами». Вечерами барин имел обыкновение прохаживаться по деревне. Подходя к какой-нибудь избе, он легонько стучал в окно – и это значило, что красивейшая в семье должна к нему выйти.
Н.В. Неврев. Торг. Сцена из крепостного быта. 1866
Помещик Жадовский из Оренбургской губернии даже стал фигурантом следствия о растлении дворовых девушек. Он установил в своем поместье право первой ночи: разрешал крестьянам жениться только при условии, что первая ночь будет принадлежать ему. Если невесты противились – их наказывали розгами, если противились женихи – их сдавали в рекруты.
Вообще подобная практика была распространенным явлением.
Автор «Воспоминаний смоленского дворянина», напечатанных в журнале «Русская Старина» в 1895 году, рассказывал о своем дяде, помещике Кале-нове, который считал своим гаремом весь женский персонал усадьбы.
Крепостная помещика Рославлева Саратовской губернии воспротивилась приставаниям барина, да еще и пожаловалась его жене. Барыня поссорилась с супругом и уехала из деревни по каким-то делам. Ну а Рославлев приказал управляющему выдать строптивую девку замуж за деревенского дурачка – то есть за слабоумного. Управляющий пожалел девицу и нашел ей мужа поумнее. Рассвирепевший барин отдал молодого супруга в солдаты.
Но реакция барыни могла быть и иной! Так, писатель Даниил Лукич Мордовцев в очерке «Накануне воли», составленном на основании архивных документов Саратовской губернии, рассказывает, как супруга помещика Малова, узнав о том, что муж изменяет ей с крепостной, ворвалась в людскую, отрезала девушке волосы, а после, «войдя в раж», заставила ее раздеться и лучиной опалила ей «вокруг естества волосы». Мордовцев приводит много случае помещичьей распущенности и крайней жестокости. Он рассказывает, как девушек принуждали к сожительству с помещиками битьем, вождением по снегу в мороз босиком, как их заковывали в рогатки… Особенно Мордовцева возмущало то, что барская похоть распространялась даже на молодых матерей: их насильно уводили для услаждения помещика, в то время как их голодные младенцы в люльках задыхались от крика.