Богадельней называлась «крестьянская, полусгнившая хижина», в которой помещались тридцать четыре женщины. «Ужасно заглянуть в сие жилище нищеты и бедствия, – сказано в акте осмотра следователями Хитровщинской усадьбы. – Стены и потолок покрыты сажею, а несчастные обитательницы – рубищами и лохмотьями. Каждая женщина имеет, за исключением необходимого прохода, не более одного квадратного аршина[25] для помещения. А на содержание пищею выдается каждой по одному пуду ржаной муки на месяц».
Суконная фабрика помещалась в старом деревянном строении, «сквозь стены которого свободно проходил ветер». И здесь замечалось то же, что было повсюду в Хитровщинской усадьбе: чрезвычайная теснота, запущенность и нечистота. Сюда дворовых девушек ссылали в наказание за провинности, истинные или мнимые.
Этой же цели – наказанию крепостных – служил и поташный[26] завод. Запущен он был донельзя и никакой прибыли не приносил.
На кирпичном заводе тоже резко замечались «небрежение и разрушение».
Были при усадьбе конский и овчарный заводы. Всех лошадей в Измайловском конном заводе было более тысячи голов, но ни одна лошадь не пускалась в продажу, а значит, завод приносил одни лишь убытки.
Таким образом, все хозяйство генерала Измайлова шло худо. И это несмотря на то, что генерал наблюдал за всем лично.
Единственно что псовая охота Измайлова была в великолепном состоянии. Барин так любил собак, что ценил их гораздо выше людей. Раз он поменялся с соседом: взял четыре борзые собаки и отдал четверых дворовых людей – камердинера, повара, кучера и конюха.
Другой случай, указывающий на чрезмерную любовь Измайлова к собакам, тоже замечателен: однажды, во время обеда, когда камердинер Николай Птицын из своих рук кормил барина, страдавшего подагрическими изменениями суставов руки, тот вдруг спросил Птицына и тут же прислуживавшего дворового мальчика Льва Хорошевского:
– А кто лучше: собака или человек?
Птицын отвечал, что как же, дескать, можно сравнивать человека с собакою, с бессловесным, неразумным животным. Мальчик же, всегда чрезвычайно боявшийся своего барина и совсем растерявшийся от его вопроса, пролепетал, что собака лучше человека. И за это Измайлов подарил мальчику рубль серебряный, а камердинеру Птицыну проткнул вилкой руку.
Один из крепостных Измайлова – Пармен Храбров – посчитал, что записан в крепостные не вполне законно: его дед, поляк, попал к русским в плен и был обращен в рабство. Будучи грамотным, Пармен хло-потал о предоставлении ему свободы из крепостной неволи.
Узнав об этом, Измайлов засадил его в особую комнату при лазарете, то есть в тюрьму. В этой комнате Пармен был постоянно под замком, а зимою дня по два ее не топили. При этом не отпускалось Пармену Храброву ни белья, ни верхней одежды и обуви, иногда же не давалось ему и пищи.
Пармен Храбров не раз просил прощения у Измайлова, клятвенно обещаясь отказаться навсегда от мысли ходатайствовать о свободе и уже служить помещику своему «верою и правдою». Но суровый помещик велел отвечать от своего имени Храброву, что прощения ему никогда не будет. И если бы верховная власть не обратила на Измайлова своего внимания, то дело, скорее всего, кончилось бы гибелью Храброва.
Расправа над провинившимися всего чаще производилась в самом господском доме. Измайловские камердинеры постоянно ходили с пучками розог за поясом.
Исполнителям наказаний крепко доставалось, если они не больно секли провинившихся. Один из дворовых Иван Лапкин говорил на следствии, что у него, Лапкина, «почти в том только время проходило, что он или других сек, или его самого секли».
Генерал Измайлов не церемонился наказывать – сечь и бить – людей своих даже при гостях. Несчастных часто истязали в гостиной, в кабинете, в залах, в самой барской спальне. А когда случалось, что люди эти наказывались не под барскими глазами, то их приводили к барину для того, чтобы он мог наглядно удостовериться, достаточно ли они наказаны. У иных после наказаний спины гнили по нескольку месяцев, иные, всё оттого же, долго-долго чахли в хитровщинском госпитале, иные умирали преждевременно. Недаром в измайловской дворне весьма мало было стариков.
Использовал Измайлов и другие орудия пыток. На крепостных надевали на долгое время рогатки, ножные железа, сажали их в называемые стулья – железные сиденья, оснащенные шипами и наручниками, лишавшие жертву возможности двигаться. Их приковывали на стенные цепи, у них отнимали их жалкое, скудное имущество – козу или коровенку, домашнюю птицу, их жалкие полусгнившие домишки, даже одежду и обувь. Им уменьшали ежедневную пищу, их употребляли в невыносимые работы.
Наказывались же люди за всё про всё.
Например, у псаря Семена Краснухина сорвалась борзая собака со своры – его драли арапниками так, что спина у него гнила полтора месяца; а в другой раз не успел он же, Краснухин, обскакать болото, а оттого заяц ушел – и за это высекли псаря плетью, после чего пролежал он в больнице долгое время.
Крепостной Макар Жаринов привел из зверинца десяток зайцев для садки, но один из зайцев вовсе не побежал: за такую покорность судьбе со стороны зайца высекли Жаринова плетьми, да надели ему на шею рогатку, а на другой день опять высекли и посадили на стенную цепь.
У Никиты Жукова борзая собака выбежала из круга; у Никиты Колкунова собаки перекусались; сзади Ермила Юсова собака вдруг взвизгнула, – и Жуков, Колкунов, Юсов были жестоко наказаны.
У Павла Белова борзая собака кашлянула. Измайлов спросил: «Отчего это?» А Белов отвечал: «От волоса и от цепей». Но Измайлов возразил, что он не приказывал держать борзых собак на цепях. И за ответ свой, в котором барин нашел неприятный для себя намек, пришлось Белову долгое время носить мучительную рогатку.
Легавые собаки съели как-то трех кур – и дворовый человек Епифан Жатов был высечен за это плетью, да к тому же надета на него рогатка.
Мальчик дворовый, кормивший щенков, в один и тот же день был высечен троекратно за то, что одна из его собак ушибла себе ногу. Двадцать человек из псарей однажды были все пересечены «за недочет собак по шерстям». Да и все вообще псари чрезвычайно часто подвергались наказаниям за собак: за нечистоту, за худобу, за какое-либо повреждение их. А во время охоты в отъезжих полях несчастным псарям этим уже и никак нельзя было уберечься от наказаний: Измайлов придирался к самым ничтожным случаям, чтобы распорядиться тут по-своему. Вот наиболее яркие примеры тому: раз у мальчика-псаренка слетел картуз с головы – и барин пересек за то поголовно всех бывших с ним тогда на охоте псарей. А то крепостной Иван Лапкин троекратно в один и тот же день был высечен за то, во-первых, что лошадь, на которой он был верхом, коснулась хвостом барского экипажа; во-вторых, за то еще, что не заприметил лежавшего в борозде пашни зайца – а надо заметить, что у зайца маскировочная окраска; и в-третьих, за то, наконец, что стоял с собаками слишком близко от лошадей, отчего лошади эти могли будто бы зашибить собак.
А порой людей наказывали и вовсе без вины, «лишь ради того, что барину что-нибудь не так показалось».
Краснухин Никифор был высечен плетью за то, что у одной лошади его табуна не подстрижены были ноги у копыт.
Никифор Мареев – за нечистоту и худобу лошадей, что, однако, зависело не от небрежности его, а от большой грязи на конном дворе, а также и от недостатка кормов, – сечен был казацкими плетьми пять дней сряду, отчего был болен тяжко и «в безумии находился» ровно четыре недели. Но и этим не окончилось его мучение: три года он содержался в хитровщинской арестантской избе, откуда ежедневно посылали его на разные тяжелые работы.
Степан Сало, конюх, высечен был за то, что продержал в поле свой табун более двух часов, да еще за то, что ошибся в летах лошади, когда Измайлов спросил его об этом.
Григорий Фетисов многократно был высечен и носил рогатку за то, что не успевал иногда вычистить всех верховых лошадей.
Ермолай Макаров высечен был за то, что табун его шел на водопой кучею, а Макар Жаринов, тот самый, который так сильно пострадал за зайца, не побежавшего на садке, подвергся наказанию и за то, что Измайлову показалось, будто у Жаринова одно стремя короче другого и он косо сидит на лошади.
У Якова Мурыгина, когда ему было двенадцать лет от роду и ходил он за птицею, павлин заболел: за это Мурыгин был высечен розгами и «сослан» вместе со своей матерью на поташный завод, где целый год содержался на хлебе и воде, а мать его пробыла на заводе ровно пять лет.
Минай Соколов попал в рогатку за то, что у него один баран подошел к колодезю пить после других.
Приказчик Иван Овсянкин, чуть ли не самый доверенный человек Измайлова, три раза носил рогатку, а телесно наказан был много раз. Так, например, троекратно в один и тот же день секли его в гостиной за то, что не успел он всю рожь обмолотить до весны.
Любопытен следующий случай, относящийся к концу 1825 года: присягали государю-цесаревичу Константину Павловичу, Овсянкин пошел в церковь, но без спроса у барина – и за это, по возвращении домой, тотчас был высечен плетью. Но Овсянкину доставалось и совсем беспричинно: например, какой-то конюх донес барину, что староста деревни Клобучков пьянствовал. Так за то, что Овсянкин не доложил о пьянстве старосты, о котором он ничего не знал, бит он был по зубам, таскан за волосы по полу, и – кроме того – высечен розгами.
Лакея могли высечь за то, что недостаточно быстро подал доктору душистой воды для обмытия рук; или за то, что, прислонившись к стене, замарал кафтан свой мелом; или за то, что попросился в солдаты; а также за то, что получил однажды от воспитывавшейся в барском доме незаконнорожденной дочери помещика Богданова записочку, в которой она просила его дать ей каких-нибудь книжек для прочтения;
Другой лакей был посажен на стенную цепь за то, что на зов барина не скоро явился, да еще носил он трое суток ножные железа за нюханье табаку…