Однако затем произошло странное: все жертвы изнасилований поначалу всё подтвердили, а потом вдруг отказались от своих слов. Даже сам священник, с подачи которого началось дело, стал от всего отказываться: «Священник Ящинский показал, что к нему об изнасиловании Страшинским девок никаких решительно сведений не доходило, но что он видел плач отцов и матерей, когда детей их брали в с. Тхоровку, как некоторые говорили, для изнасилования, а другие для услуг».
Сам Страшинский заявил, что «преступления, приписываемые ему, несвойственны ни званию его как дворянина, ни 65-летней его старости, ни, наконец, расстроенному здоровью; что обвинения эти основаны на злобе и клевете священника села Мшанца и сотского Крившуна и что крестьяне к сему были увлечены мыслью о свободе из крепостного владения». Страшинский также утверждал, что крестьяне села Мшанца, не принадлежа напрямую ему, Страшинскому, не могли бы умалчивать о его преступлениях, если бы оные действительно были им совершены.
Помещику поверили, и дело прекратили.
Однако в 1845 году в другом уезде и в другом имении Страшинского – Кумановке Киевской губернии возникло точно такое же дело на основании донесения. «Следствие, – говорилось в описании дела, – об изнасиловании Страшинским крестьянских девок в с. Кумановке было начато… на основании донесения старшего заседателя Махновского земского суда Павлова местному исправнику. В донесении заседатель объяснил, что крестьяне с. Кумановки, состоящего в традиционном владении Страшинского, безмерно обременены барщиною и что он изнасиловал дочерей двух тамошних крестьян Ермолая и Василия».
Исправник поручил помощнику станового пристава представить упоминавшихся девок с их родителями в земский суд, но в ответ помощник донес, что Страшинский не выдал этих людей. Исправник заинтересовался и продолжил следствие. Поговорив с крестьянами с глазу на глаз, он установил, что Страшинский в имении Кумановке ни одной девицы не оставил целомудренною. Следователь сообщил об этом губернатору. Губернатор поручил уездному предводителю дворянства совместно с уездным стряпчим произвести на месте «строгое исследование» как о жестоком обращении Страшинского со своими крестьянами и обременении их барщиною, так и об изнасиловании крестьянских дочерей.
Но и на этот раз запуганные крестьянки отказались подтвердить факт изнасилования. Однако губернатор оказался не прост! Он нашел, что следствие велось «без всякого внимания и с видимым намерением оправдать Страшинского», а потому назначил переследование, причем самого Страшинского постарался изолировать и не давать ему вмешиваться в ход дела.
На этот раз, избавленные от надзора помещика и его управляющего, крестьянские девушки показали, что он действительно их изнасиловал. И родители их, ранее от всего отказывавшиеся, подтвердили показания дочерей. Мужья молодых крестьянок рассказали, что при женитьбе они нашли жен своих лишенными девственности. И те объяснили, что в ранней юности были изнасилованы Страшинским. Нашлись и новые свидетели, которые под присягою показали, «что они слышали, что помещик Страшинский, приезжая в Кумановку, приказывал приводить к себе девок и имел с ними плотское сношение».
Страшинский опять объяснял всё происками врагов и бунтовщическими намерениями крестьян, якобы возмутившихся против его помещичьей власти, – но ему уже никто не верил.
Губернское начальство отправило Страшинского в Бердичев под надзор полиции, а следователей – в принадлежавшую ему деревню Тхоровку.
Но этот раз были получены совершенно иные показания: «Крестьяне с. Тхоровки, в числе 99, единогласно объяснили, что Страшинский угнетает их повинностями, жестоко обращался с ними, жил блудно с женами их, лишал невинности девок, из числа которых две (Федосья и Василина) даже умерли от изнасилования, и что он растлил между прочим двух девочек Палагею и Анну, прижитых им самим с женщиною Присяжнюковою. Жены и дочери показателей, в числе 86 человек, объяснили со своей стороны, что они действительно были растлены Страшинским насильно, одни на 14-летнем возрасте, а другие по достижении только 13 и даже 12 лет… Многие изъяснили, что Страшинский продолжал связи с ними и после их выхода замуж, а некоторые показали, что заставлял их присутствовать при совокуплении его с другими».
Нельзя без ужаса читать скупые строки документов следствия: «Девочки те умерли после насильственного растления их помещиком Страшинским: Федосья в продолжение одних суток, а Василина чрез несколько дней, что сие известно всему обществу… Жена крестьянина Солошника, у которого Федосья находилась в услужении, и тетка Василины, крестьянка Горенчукова, объяснили, что означенные девочки умерли от сильного истечения кровей после насильственного растления их Страшинским». Следователь распорядился провести медицинское освидетельствование выживших крестьянских девушек, и оно подтвердило обвинения. Выяснилось, что Страшинский был не просто растлителем, он был педофилом.
И.М. Прянишников. Сельский праздник. 1870
Помещик не сдавался. Он представил следствию врачебную справку о том, что страдает хроническим ревматизмом, а потому физически не мог совершить приписываемые ему злодеяния, ссылался «на пожилые лета свои» – ему уже исполнилось 68. Супруга Страшинского подала прошение, в котором говорила о том, какой он прекрасный муж и заботливый управитель.
Но тут выяснилось, что крестьянка Присяжнюкова, долгое время бывшая любовницей Страшинского, вовсе не его крепостная. Что ее настоящее имя – Ефросинья Кисличкова и она попала к Страшинскому после побега от прежнего барина – подполковника Соловкова, а Страшинский обманом оставил ее у себя. Значит, он был виновен в укрывательстве беглой крепостной, а вот это считалось уже более тяжким преступлением, нежели насилие над бесправными крестьянками! А еще выяснилось, что он часто наказывал своих крестьян в церковные праздники, что считалось святотатством. Всплыла информация и о том, что в молодые годы Страшинский уже бывал под судом – за «обиды», нанесенные людям своего круга.
Следователи подсчитали, что, учитывая длительность времени (Страшинский владел селами 47 лет), сексуальные аппетиты помещика и число крестьянок, количество его жертв и не могло быть меньше пятисот.
И все же дело еще долго ходило по разным инстанциям. В 1857 году оно добралось до Сената, а из Сената попало на стол самому императору Александру II.
Окончательный приговор был смехотворен. Государь повелел: «1) Подсудимого Виктора Страшинского (72 лет) оставить по предмету растления крестьянских девок в подозрении. 2) Предписать киевскому, подольскому и волынскому генерал-губернатору сделать распоряжение об изъятии из владения Страшинского принадлежащих ему лично на крепостном праве населенных имений, буде таковые окажутся в настоящее время, с отдачею оных в опеку. 3) Возвратить подполковнику Соловкову беглую его женщину Кисличкову, выданную в замужество за Присяжнюка, вместе с мужем и прижитыми от нее детьми…»
Старый сластолюбец Пётр Алексеевич Кошкарёв
Состоятельный помещик Кошкарёв жил в селе Верякуши, расположенном неподалеку от Арзамаса. Нам неизвестно, как прошла его молодость, но в уже достаточно пожилом возрасте этот старый развратник содержал гарем из крепостных девушек.
Бытописатель XIX века Н. Дубровин писал: «Десять – двенадцать наиболее красивых девушек занимали почти половину его дома и предназначались только для услуги барину (ему было 70 лет). Они стояли на дежурстве у дверей спальни и спали в одной комнате с Кошкарёвым; несколько девушек особо назначались для прислуги гостям».
Однако, в отличие от «сералек» других владельцев, девушки в доме Кошкарёва содержались в весьма приличных условиях. Живший у Кошкарёва в детстве Януарий Михайлович Неверов – российский педагог и писатель, автор педагогических сочинений, мемуарист, чей отец, губернский секретарь Михаил Неверов, заведовал делами Кошкарёва, вспоминал об этом гареме: «Вообще, девушки все были очень развиты: они были прекрасно одеты и получали – как и мужская прислуга – ежемесячное жалованье и денежные подарки к праздничным дням. Одевались же все, конечно, не в национальное, но в общеевропейское платье».
Как вспоминал Неверов, «быт женской прислуги в его доме имел чисто гаремное устройство… Если в какой-либо семье дочь отличалась красивой наружностью, то ее брали в барский гарем».
Серальки прислуживали престарелому барину за столом, сопровождали его в постель. Воспользоваться своими серальками плотски в силу возраста Кошкарёв уже не мог, а потому они услаждали его другими способами. Неверов пишет: «Обыкновенно вечером, после ужина дежурная девушка, по его приказанию объявляла громко дежурному лакею: “Барину угодно почивать”… девушки из спальной выносили пуховик, одеяло и прочие принадлежности для постели Кошкарёва, который в это время совершал вечернюю молитву по молитвеннику, причем дежурная держала свечу, а в это время все прочие девушки вносили свои койки и располагали их вокруг кровати Кошкарёва, так как все непременно должны были, кроме Матрены Ивановны – начальницы гарема, – спать в одной с Кошкарёвым комнате, причем дежурная раздевала его и, уложив в постель, садилась возле на стул и начинала непременно сказывать сказки, имея в руках кусок красного сукна, которым, по требованию лежащего, иногда растирала ему спину или ноги…»
Самой дежурной спать не разрешалось всю ночь. Утром она растворяла запертые на ночь двери гостиной и возвещала, также на весь дом: «Барин приказал ставни открывать!» После этого она удалялась спать, а заступившая ее место новая дежурная поднимала барина с кровати и одевала его. Неверов сообщает: «Раз в неделю Кошкарёв отправлялся в баню, и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели, по недавнему нахождению в этой среде, усвоить все ее взгляды, и в бане старались спрятаться из стыдливости, – возвращались оттуда битыми». Побои доставались сералькам и просто так, если барин бывал не в духе: «Особенно доставалось бедным девушкам. Если не было экзекуций розгами, то многие получали пощечины, и всё утро раздавалась крупная брань, иногда без всякого повода».