I
После атаки на одежде остались неприятные жирные пятна. Захотелось переодеться, но почему-то я подумал, что свежая рубашка будет означать наше поражение. Чистое надевают перед смертью, а я никак не собирался выбрасывать белый флаг. Напротив, я только-только разозлился. Только-только достиг необходимого для хорошей драки градуса раздражения. Собрав несколько рассыпавшихся таблеток, я спрятал их в карман и осмотрел нашу позицию. Ничего утешительного. Никаких шансов. Обложили со всех сторон. Даром что мертвые — а шашками машут. Французы вообще не вояки, так, тени какие-то из Большой детской энциклопедии, хотя от полицаев такая вонь — похлеще винтовочного штыка проймет.
Медные стволы заряжали свежеотлитыми свинцовыми пулями. Каждую такую маленькую пулю вставляли ввосьмером, как снаряд. Даже на расстоянии я мог разглядеть капельки пота на лицах французов, по искривленным губам прочесть бранные слова. В кустах я заметил подобие деревянной лебедки. Расстреляют из пугачей в упор — и думать не будут. Непонятно, почему до сих пор медлили?! Нету все-таки у мертвых того куража, кишка у них тонка против живых, уверенности в себе не хватает, с волей у них непорядок.
— Что, Свирид Михайлович? — спрашиваю. — Страшно?
— Нет! — говорит и головой своей пьяной качает. — Не страшно совсем! Похоже на большую военную сцену… Когда декорации рухнули — хуже… А здесь что? Одно сотрясение воздуха! Пыль цветная!
Рубашку я менять не стал, но руки помыл. На ладонях, как и на одежде, остались пятна. Возле большого пальца длинное пятно, темное такое. Свирид Михайлович мне поливает, мертвая женщина подает мыло и полотенце, а я тру руки и припоминаю, как этими самыми руками только что две головы одну о другую раздавил. Гадко, и не хочется совсем таких подвигов повторять.
— Пыль цветная? Да, к сожалению, не только пыль! — Я взял чистой сухой рукой из его руки пулю, повертел и зачем-то в карман сунул, к таблеткам. — Нужно что-то думать. Выбираться нужно.
Проверить подземный ход я решил сам. Намаялся мальчишка с картой, хватит с него приключений. В тот момент я думал, что вылазка не отнимет много времени. Мне казалось, что ход всего метров на пять прорыт, а может, это и Свирид Михайлович мне внушил, что некуда там под землей двигаться.
Проглотил еще кружку молока и полез в погреб. Майка смотрит на меня, повернула головку свою фарфоровую и молчит, только искорка по тоненькой шейке бродит. Молчит. Но если я выхода не найду, то кто? Вот только не забыть, что осталось два контакта незаизолированных у нее в левой груди, замкнет ведь. Сразу бы надо. Напрасно я в нее жевательной резинки насовал. Доберемся до нормальных инструментов, тогда и сделаю. Будем надеяться, обойдется пока.
Люк над головой захлопнулся, и я оказался в погребе. Чтобы прорваться в подземный коридор, мне пришлось отвалить большую бочку, от которой исходил острый кислый запах огурцов. Оскальзываясь на раскатившемся твердом картофеле, я сделал несколько шагов и остановился. Во-первых, темно — непонятно, что там дальше, а во-вторых, сделалось так узко — и боком не пролезешь. Только земля, ледяная и влажная под рукой, осыпается при движении.
Что делать? Проглотил таблетку, замигала чернота перед глазами, повел рукой по воздуху, пошире стало, но все равно не могу протиснуться. Перед тем как последнюю таблетку проглотить, какое-то время посомневался, но подумал, что другого пути все равно нет. Вторая таблетка помогла: под ногами оказались доски, ход стал просторным, так что голова до потолка не достает. Свет забрезжил, без напряжения стрелочки на стенах разглядеть можно. Правда, прочитать, что под стрелочками написано, я не сумел. Не знаю я немецкого.
По всему похоже, вырыли все это во время последней войны — не могли же французы в тысяча восемьсот двенадцатом году электрический кабель по стене протянуть. Хотя, может быть, немцы только кабель тянули, а вырыли как раз французы. Все равно — абсурд, зачем под деревней ход? Для какой нужды?
«Где же здесь можно наверх выбраться? — размышлял я, тогда как по наклону дощатого пола было видно, что с каждым шагом я ухожу все глубже и глубже под землю. — А может, это в восемнадцатом партизаны-большевики расстарались? А может, и нет здесь выхода наверх? Просто соединительная коммуникация для военных нужд. Может, в конце там вовсе не выход на поверхность, а дверь в глубоко зарытый бункер?»
Сделав еще шагов сто вперед, я все-таки решил возвращаться. Остановился, прислушался. Акустика ломовая. Током воздуха каждый звук приносит. Далеко над головой опять возня, доски трещат. Новая атака началась. Обратно идти? Зазвенело над головой. Крик, и тут же хлопнул выстрел. Я развернулся на месте. В глубине за поворотом — быстрый топот сапог, яркий свет фонариков. Погоню за мной устроили. Ну, сквозь мертвецов прорвусь как-нибудь, что для меня мертвые французы, фашисты, коммунисты? Нечисть, цветная пыль! Назад.
Вынырнув из-за поворота, белый луч фонаря плоским кругом хлестнул по глазам. Секунду я ничего не мог разглядеть, кроме темных движущихся пятен за световым барьером. Кричали, кажется, по-немецки, потом я отчетливо разглядел каски. Они были уже метрах в двадцати от меня. Что-то мелькнуло в воздухе под земляным сводом, чиркнуло по ближайшей каске, фонарик выпал и погас. В рассеянном свете мелькнули острые короткие крылья.
— Кромвель!
Он метался, как бешеный, шипел среди яростной ругани военных мертвецов. Дикие стоны и топот, новые удары короткого клюва. Наконец, решившись, я побежал по коридору назад, все-таки рассчитывая прорваться в дом. В этот миг и взорвалась граната. Граната, наверное, была настоящей, но все равно: и от бутафорской гранаты бутафорский свод обязан обрушиться.
Взрывной волною меня толкнуло в грудь. Потом сверху опустился большой теплый пласт, и я задохнулся в нем, как в густой темной воде, потерял сознание.
II
Очнувшись, я почти сразу, через полминуты, услышал голоса:
— Ты как считаешь, он нас видит? — спросил кто-то, склоняясь надо мной так низко, что на щеках чувствовалось его дыхание.
— Если бы он нас не видел, вообще бы сюда не пришел. Настоящий-то проход еще в сорок пятом завалило. Он бы здесь не уместился.
— Чудно. Живой вроде, а мертвое видит.
Рядом чиркнула спичка.
— Скажем ему?
— Зачем, пусть сам разбирается! Смотри, Петрович, он очнулся, кажись?
Я присел и обнаружил себя там же, под землей. Рядом возле темной стены колыхалось пламя свечи. На досках сидели два человека. Оба небритые, оба в ватниках. Один был без шапки, у другого на голове рыжий треух. У того, что без шапки, прямо поверх ватника пристегнута широкая портупея. Из кобуры торчит округлая рукоятка револьвера.
— Привет! — сказал я как мог весело. — Как дела?
— Были бы дела… — пробурчал недовольно треух. — Задохся бы ты, если б мы вовремя не поспели. Скажи спасибо, лопатка с собой нашлась. А то и поспели бы, да не откопали.
Упомянутая лопатка — острый саперный инструмент — была у него в руках. Взрыв немецкой гранаты перекрыл путь назад. Вслушавшись, я не уловил ни единого звука, никакого шума, никакого боя. Тишина. Я взял у него лопатку и уже собирался копнуть завал, но мужичок в треухе попросил:
— Брось. Не сейчас. Тут часа на три работы. Тебе идти надо.
— Ты иди, — добавил мужичок, затянутый в портупею. — Ты иди, а мы пока раскопаем. У нас времени навалом, а у тебя его совсем нету.
Я отряхнулся, пришлось даже расстегнуть штаны, чтобы высыпать из одежды всю землю. Я решил не задавать глупых вопросов. Мужичок в треухе сразу начал копать, посыпалась на доски жирными комьями земля, а тот, что в портупее, сказал:
— Пойдем, провожу тебя малек. А то ведь опять засыпешься.
— Куда пойдем-то? — уже двигаясь за ним по туннелю, спросил я.
— В штаб!
Пламя свечи, конечно, отпугивало сырую темноту, но недалеко. Никакого просвета в конце туннеля, как ни присматривался, я не видел. Спрашивать ни о чем не хотелось. Напротив, хотелось вернуться, проделать хоть какой-то лаз и посмотреть, что там в доме после атаки. Я решил, что выйду на поверхность при первой возможности и уже тогда бегом назад.
— Я с тобой дальше не пойду! — Пламя свечи остановилось и осветило небритое квадратное лицо. — Слушай, значит, так: поворотов здесь всего два. Увидишь слева свет, не ходи туда, двигайся вперед. Минут через двадцать сам увидишь, куда дальше. А я, пожалуй, вернусь, а то Петрович там без меня заскучал небось.
— Чей штаб-то? С кем воюете? — спросил я, когда он уже повернулся, чтобы идти назад по туннелю.
Небритое лицо неожиданно надвинулось на меня. Свеча, отражаясь в больших голубых глазах, подчеркивала их неожиданный холод.
— Мертвый после смерти — это не живой, — сказал мой провожатый. — В мертвом сущность важна. Был человек немножко дурачок при жизни — после смерти совсем дурак. Был немножко злодей — одна черная сила и прет… А вообще, мы что, мы разве люди?.. Мы так! — Голубой глаз подмигнул и сразу повеселел. — Гармоничное движение электронов. Колыхание тока, как в проводе! Нажмешь выключатель, и нас не станет! Так что можешь не сомневаться: коли уж мы не поленились, пошли и откопали тебя, то уж точно не подведем. Ты же живой? — Я непроизвольно кивнул. — Ну вот, так что, выходит, мы на стороне живых, хоть сами и не совсем уже того, не совсем живые!
Улыбаясь, я зашагал в указанном направлении. Нужно было, конечно, расспросить получше, зря не стал. Главное, не одни мы здесь. Так что существует еще шанс на благополучный исход. Вот только бы в доме никто не пострадал. Не разломали бы мою Майку эти злые покойники!
Спертый воздух подземелья заметно посвежел. Без всякой свечи я мог уже легко видеть собственную руку, поднесенную к лицу. Я понял, что где-то совсем рядом дыра, и вскоре обнаружил источник света. Слева за поворотом туннель завершался белым несимметричным отверстием. Это был выход наружу.
«Возвращаюсь в дом», — решил я.
Мне очень хотелось поверить, что все обошлось, что все в порядке, хотелось доказать себе это, и я, наплевав на просьбу откопавшего меня мужичка в портупее, полез в дыру.
В самом узком месте я чудом протиснулся, в какой-то миг показалось, застряну, но все же выкарабкался наружу. От солнечного света я на некоторое время ослеп. Только неприятный рокот боя пощекотал нервы и заставил усомниться в правильности выбора.
III
Завалившиеся столбики, обрывки колючей проволоки и какие-то желтые лужицы повсюду. Метрах в ста впереди стоял большой серый сарай. В первую секунду я даже не понял, что это всего лишь заброшенная казарма. Ни одного стекла, плоские позеленевшие, почерневшие стены, под ногами опять бетон. Поворачиваясь на месте, я догадался, что стою на взлетной полосе. Вокруг было много ржавого металла. Бетон прогнил и проваливался под ногами. Слева от здания выступала башня — точнее остатки навигационной башни. Только приблизившись, я различил кривую свастику, намалеванную краской на стене; наверное, ее нарисовали деревенские школьники — такая она была неряшливая и ненастоящая. Обогнув здание, увидел и самолеты — то, что осталось от самолетов. Много лет назад их бомбили, не давая взлететь. Неровное от давних взрывов, нашпигованное металлом и ржавыми боеприпасами пространство будило лишь одну ассоциацию — Люфтваффе.
Действительно, кто-то говорил, что здесь, недалеко от деревни, в последнюю войну немцы заложили большой аэродром с расчетом на скорость продвижения своих войск. С размахом строили, на тысячу лет. Аэродром уничтожили практически в один день. Ковровая бомбардировка, артиллерийский шквал. Зажигалки, фугаски, разрывные, осколочные, раскаленная шрапнель. Здесь в считанные минуты полегли тысячи людей, а остальные бежали.
Как жила она, эта деревня, рядом с самолетным кладбищем? Ведь даже землю не очистили! Впрочем, сколько народу в деревне? Наплевать им просто.
Немецкие пилоты горели в машинах на земле, падали в простреленных парашютах, выбрасывались из окон горящей казармы. Я долго разглядывал пустые провалы. Образ сгоревшего заживо фашистского аса показался в сотни крат трагичнее, чем тривиальный образ некоего герцога, заколовшего свою жену в своем родовом замке. Но если герцог потом бродит по замку сотни лет, мучается, то каково же должно быть красавцу-лейтенанту победоносных немецких войск? Вот здесь это произошло, вот отсюда, из этих окон, вылетали сумасшедшие черные птицы. Точнее, из окон выпадали живые летчики, чтобы превратиться…
— Перестаньте! — прозвучал совсем рядом знакомый голос. — Бросьте!..
Но рядом никого не было. Только в небе роились уже знакомые черные точки. Мне стало неприятно. Мертвые могут говорить с живыми, оставаясь для них невидимыми. Налетел легкий ветерок с запахом гари.
— Где вы? — спросил я, прилагая все усилия, чтобы голос мой прозвучал твердо.
— Здесь… Поднимайтесь на второй этаж…
Теперь я узнал этот голос. Я слышал его несколько часов назад, голос пьяного монтировщика, Свирида Михайловича. Но Свирид Михайлович остался в деревне, в осажденном доме, это во-первых, и во-вторых, Свирид Михайлович — обычный живой человек. Скорее всего, кто-то пользуется голосом монтировщика, чтобы заманить меня внутрь разрушенной казармы.
— Свирид Михайлович? — осторожно спросил я.
— Свирид, Свирид, Свирид… — будто слабое эхо повторило мои слова. — Свирид…
— Кто вы?
— Он не пойдет! — сказал такой же знакомый женский голос.
— Он не пойдет! — подтвердил голос монтировщика.
— Ну и черт с ним!
— Ну и черт с ним!
Черные точки над головою, медленно укрупняясь, обращались в птиц, они кружили, и казалось, я слышу уже шорох их больших крыльев. Войти в здание? И что? Ясно же — ловушка. Но очень уж глупая ловушка… Вряд ли там и перекрытия этажей-то сохранились.
«Кто-то овладел знакомыми мне голосами, — думал я и вдруг сообразил: — Нужно возвращаться в дом: там Майка, они же ее по винтику разберут».
— Посмотри сюда! — сказал за моей спиной голос Майи. — Тимур!..
Я замер. Опять налетел ветерок прямо в лицо. По земле, по прогнившему бетону метались прямо под моими ногами длинные тени крыльев.
— Чего ты испугался, Тимур, обернись! Ты не можешь войти, ты боишься, но подумай, какая разница, ударят тебя в спину или в лицо. Мне кажется, в лицо лучше. Когда бьют в лицо, ты видишь, кто тебя бьет…
— Правильно! — согласился голос монтировщика. — В лицо лучше…
Зажмурившись, я попытался себе представить, как падает немецкий летчик с высоты нескольких тысяч метров, как обмерзающая рука рвет и рвет кольцо, а парашют не раскрывается, как горит одежда в воздухе. Как горит одежда в воздухе, когда ты падаешь с такой высоты, с такой скоростью? Одежда в воздухе сгорает в считанные секунды… Я уже догадался, что происходит, и принял решение: «Насколько это возможно, я обязан сделаться своим для этих тварей, притвориться. Что мы знаем о крепах? Ничего. Об этих птицах мы знаем еще меньше».
— Хороший мальчик! — сказал голос Майи. — Он все понял! — В голосе угадывался сдерживаемый смех. — Он понял, как это было печально… Как это было страшно…
— Он ничего не понял! — возразил голос Анны. — Он ничего не понял! Ничего не понял…
По ушам ударил рев. Звук падающих фугасок. Тот самый звук, та самая похоронная музыка, под которую был стерт с лица земли аэродром. Я ненадолго оглох. Воздух наполнился запахом гари, таким сильным, что я чуть не задохнулся. Оглушенный и почти парализованный грохотом и вонью, я все же устоял на ногах.
Огромная двухмоторная машина — коричневый новенький бомбардировщик, — выпячивая свои свастики и посверкивая фонарем кабины, за гранеными стеклами которой ясно различались дутые шлемы с наушниками, разгоняясь по бетонной полосе, двигалась прямо на меня. Шипели огромные новенькие шасси, я даже видел, как из-под этих шасси летит во все стороны тонкая свистящая пыль. Если бы я кинулся бежать, птицы, конечно, настигли бы меня и забили своими клювами, но, зажав уши ладонями, я уперся взглядом в левый вращающийся винт бомбардировщика и, чуть наклонившись вперед, замер. Я хотел перетерпеть наваждение.
Поток воздуха отбросил мои волосы назад, но сверкающие лопасти винта были еще в нескольких метрах, а я уже понял, что спасен. От настоящего винта поток воздуха должен быть в несколько раз сильнее. Только в последний миг я дрогнул и зажмурился. Чувство было такое, будто тело подбросило в воздух и разрубило стальным ножом на тысячу частей.
Пот застилал глаза, а вокруг с незатихающим ревом и грохотом падали бомбы. Горела казарма, звенели лопающиеся стекла. Я видел, как спиною вперед выпал человек, почему-то он сжимал в кулаке фуражку, форма на нем горела. Он не долетел до земли: острые черные крылья развернулись — он обратился в птицу и взмыл в небо. Дымом заволокло, казалось, все вокруг. Потоки падающей земли, осколки металла. Мечущиеся в огне, в расползающихся струях горящего бензина человеческие фигуры. Я вытер пот со лба и улыбнулся.
«Они совершенно безвредны, — подумал я. — Чистая иллюзия. Насколько материальны клювы самих сумасшедших птиц, настолько же невесомы эти картины. Они совершенно эфемерны, они легче любого призрака в тысячи раз: только проекции — и ничего больше, колебание света и запаха… Колебание воздуха!»
Повернувшись на месте, я увидел, что дым тает; его разметало в считанные секунды, стерло с синевы, как легкую грязь, как мел с доски. Прекратился и грохот. Нужно было возвращаться в дом. Невозможно было сказать, сколько времени отняло сумасшедшее представление, но оно не было коротким. Солнце садилось.
Деревня находилась за казармой; нужно было пройти по бетонной полосе почти до конца, и оттуда, вероятно, я смог бы ее увидеть, но я не сделал и нескольких шагов. Темной тучей низко развернулась птичья стая. Казалось, вот только что плавали в небе отдельные точки, и вдруг они сомкнулись, как металлическая крошка слипается на сильном магните.
Я подумал: может, если бегом, быстро, то их клювы меня не достанут, но сразу отказался от попытки. Нападение было странным, нелогичным, как, впрочем, и все остальное. Тактика этих летучих чудовищ не оставляла надежды.
Птицы пикировали, их острые клювы, приоткрываясь, издавали неприятный скрежещущий звук, они поворачивали почти у земли, в каком-то метре от меня, и взмывали в небо, чтобы через секунду повторить свою «мертвую петлю». Их были сотни, от их крыльев стало темно.
Я попятился и вдруг понял, что стою рядом с той самой дырой, откуда вышел на поверхность.
IV
Уже падая головой вниз, в дыру, я ощутил острую боль в лодыжке — один из клювов все-таки настиг меня и обжег.
Подтянув ноги, я протиснулся в ход. Снова глаза ничего не видели, стало душно, на голову сыпалась теплая сырая земля. Сверкнул луч фонарика, и знакомый голос сказал с укоризной:
— Ну чего ж вы меня не послушали? — Он подал мне руку, помогая встать на дощатом полу подземелья. — Времени-то потеряли сколько. — Он был искренне раздосадован. — Пойдемте теперь. Пойдемте быстро.
— Раскопали? — спросил я, вырывая руку из его теплой крепкой руки.
Он горько вздохнул. Я понял, что ничего они и не собирались раскапывать.
— Всегда они так? — с трудом поспевая за ним, спрашивал я. Нога неприятно саднила, наступать было больно.
— Да! — отозвался мой провожатый. — На территории аэродрома всегда кино. Зато в других местах они уж клювами орудуют: ни живых, ни мертвых не щадят, как говорится, ни женщин, ни детей… Люфтваффе, Эсэс, гестапо… Одна лавочка!
«Сколько же таких аэродромов по всей земле? Сколько сгоревших дотла городов, а мы еще думали, что одни у себя такие. Может быть, мы и были у себя такие одни — благополучные? — размышлял я, двигаясь за мужичком в треухе по подземному коридору. — Потому что их сотни тысяч за все века — городов-призраков. Наш уютный город — просто исключение из правила, подтверждающее правило».
Немецкий фонарик через некоторое время ослаб и погас. Свечу партизан зажигать не стал, и остаток пути мы прошли в полной темноте, нащупывая подошвой пол, прежде чем сделать следующий шаг. Мне захотелось сказать ему, что это немножко не вяжется с продекларированной срочностью, спросить, откуда же у него фонарик, если завал не раскопали, и вообще, куда делся второй партизан, его приятель? Темнота крутилась перед глазами, как самолетный винт.
— У вас препараты остались? — спросил он вдруг, остановившись и нащупывая что-то во мраке впереди себя.
— Какие препараты?
— Ну, я не знаю, цветок, таблетка!
Раздался негромкий скрип, и распахнулась деревянная дверь. Подземелье заполнилось неярким светом.
— Нет, последние таблетки я проглотил, наверное, час назад… Может быть, два… Не могу точно сказать. — Мой провожатый обернулся, щетина на его лице неприятно съежилась.
— Тогда вам лучше сразу наружу выбираться, — сказал он. — Как только действие препарата прекратится, вы просто задохнетесь здесь, под землей. Засыплет вас.
Неровный стук пишущей машинки, усталые лица военных медсестер. В подземном прибежище мертвых партизан пахло йодом; здесь было шумно, даже как-то по-домашнему суетно, используемые вместо дверей брезентовые пологи летали, как легкие занавески, пропуская людей из комнату в комнату; позвякивали стаканы со спиртом, раздавались стоны раненых, стучали сапоги. Смех, разговоры, даже гитара.
Только теперь я почувствовал, как устал. Боль в ноге заставила сразу же опуститься на табурет. В большой подземной комнате, куда меня привели, собралось человек пять, почти все курили. Прикрепленная к бревенчатой стене большая карта что-то мне напомнила. Присмотревшись, я сообразил: во многом она соответствовала рисунку Олега.
— Мы вас ждали значительно раньше, — поворачиваясь ко мне, сказал худой бородатый партизан, одетый в выцветшую от времени гимнастерку без погон, такие же галифе и новенькие немецкие ботинки на скобках. — Теперь от вас никакого толку. Боюсь, вы даже не успеете выйти наружу.
— Может быть, и не успею.
Вокруг послышались сдержанные смешки. Табачный дым в комнате заколебался.
— Можно закурить?
Одновременно ко мне протянулись сразу несколько рук. Я выбрал длинную папиросу «Казбек».
— Вы по образованию электронщик? — спросил худой бородач. — Инженер? — Я покивал. Папироса была, пожалуй, уж слишком сухой, от дыма запершило в горле. — Тогда у вас, может, и получится, если успеете, конечно, выбраться наверх…
— И пройти сквозь все посты, — добавил кто-то другой.
— Да, конечно. — Бородач уже чертил по карте желтым длинным пальцем. — Смотрите, вот здесь бункер. В бункере девять роботов. Ваша задача — их отключить.
— Зачем? Зачем я должен их отключать?
— Он ничего не понимает! — сказал кто-то слева от меня.
— Ну, если он не понимает, так объясните же ему…
Карта поехала в сторону, ее будто заволокло тонким слоем черной пыли. Я смотрел на партизана и видел, как постепенно бородатое сосредоточенное лицо растворяется в воздухе, становится прозрачным, колеблется. Действие таблеток заканчивалось. Нужно было быстро выходить на поверхность. Голоса вокруг звучали, но они были уже еле различимы. Десятки слабых рук подхватили меня. Отшвырнув брезентовый полог и рванувшись к лестнице, я не рассчитал — подвела больная нога, — упал, поднялся. Совсем рядом я увидел огромные женские глаза, белую наколку с красным крестом. Прозрачные губы давно умершей санитарки прошептали:
— Скорее! Наверх…
Воздух вокруг мгновенно загустел и высох. Ухватившись руками за перекладины лестницы, я двигался вверх, но каждое следующее движение давалось труднее предыдущего.
«Так глупо погибнуть! Я не должен так глупо погибнуть… Нужно было выйти хотя бы на минуту раньше… Почему эти партизаны не могли поговорить со мной на свежем воздухе?.. Вынесли бы свои карты, развесили их на кустах…»
Наверное, я попытался крикнуть — не помню, но во рту оказалась земля. Земля была сладкой. Последним безнадежным движением рука пробила барьер. Еще одно движение — и я понял, что на голову падает дождь.
— Тимур?!
Это был голос Алана Марковича. Перед глазами шевелился серый край его плаща.
— Пожалуйста… Помогите мне выбраться.
С неба действительно падал дождь. Холодный, колючий, он возвращал силы.
— Что случилось? — спросил Алан Маркович, разгребая землю вокруг меня. — Как ты здесь? Почему?
Высвободив руки, я уже сам выкапывался, мне больше не требовалась помощь.
— Кончилось действие таблетки, а я не успел вовремя выйти наружу.
Дождь закончился так быстро, что я не успел даже намокнуть. Только теперь я разозлился по-настоящему. Нога, поврежденная клювом сумасшедшей птицы, просто горела. В раздражении я ткнул здоровой ногой в деревянную крышку люка. Алан Маркович смотрел на меня, как мне показалось, с удивлением.
— Спасибо! — сказал я. — Если бы не вы, задохнулся бы…
V
Проводив его глазами, я какое-то время стоял еще над отброшенным люком, смотрел в яму. Если все, что рассказал Алан Маркович, верно, то, конечно, нужно бы поспешить. Если не обезвредить роботов в бункере, в ближайшие часы появятся новые крепы.
Крепы! От этого слова меня почему-то передернуло. Вероятно, крепы теперь ассоциировались еще и с этими странными птицами.
Я пытался увидеть дно ямы, рассмотреть, что там внутри, но ничего не видел. Впервые за много лет я был совершенно слеп к мертвым. Половина мира исчезла для меня. Я не мог ни видеть, ни слышать их, тогда как знал: они-то прекрасно и видят, и слышат меня.
Ночной лес вокруг, тишина, сверкающие в лунном свете капли на ветках и кустах, сыроватый горький воздух — все это привело мои чувства в порядок, и, выбравшись на опушку, я больше не сомневался.
«Конечно, нужно было сразу идти, когда этот в треухе сказал. Чего я вылез? Нога бы целее была. Ведь еще чуть-чуть, и задохнулся бы, заживо погребенный в партизанском штабе. Таблетку бы теперь… Цветок!»
Луна была полной, и я легко сориентировался на местности. Неплохая все-таки у них партизанская карта — с одного взгляда запомнил. Даже какая-то бодрость появилась — шаг ускорил, но меня не оставляло ощущение, что я-то слеп, а вот Алан Маркович видит. У него, я точно знал, не было ни луковицы, ни лепестка, у него не было таблеток, но он видел, а я нет. Неужели его вера сильнее моей? Неужели я настолько слаб, что, не проглотив розовую таблеточку, сразу теряю все то невидимое, к чему привык и что люблю.
Вдали что-то треснуло, вспыхнула над полем желтая осветительная ракета. Разлетелись моментальные тени, чернота на мгновение рухнула. Ракета с шипением погасла. Налетел ветерок. Ощутив острый приступ страха, я ускорил шаг. Вокруг должно быть полно мертвецов, агрессивных мертвецов, мертвецов, задача которых — не пропустить меня в бункер. Слепой среди зрячих — таким я себя ощущал, — я бегом пересек поле. Один раз, зацепившись ногой, упал, вскочил, лихорадочно огляделся и снова побежал. Мне казалось, если остановиться — удушат тут же; мне казалось, что я чувствую их скользкие легкие руки на своем горле, их множественное зловонное дыхание, уколы в спину, в грудь, удары под коленные чашечки. Но может быть, это были лишь прикосновения краткого дождя, может быть, кололо просто на нервной почве.
Только увидев перед собою щель в бетонной стене, я остановился и перевел дыхание.
«Если я не вижу мертвых, значит, ракету выпустил кто-то из живых, — подумал я. — Неужели я стану драться с живыми? Погони нет! — сказал я себе. — Меня просто упустили из виду, решили, что я задохнулся. Если бы они действительно преследовали меня, им не составило бы труда меня, слепого, остановить».
Громко стукнуло рядом, еще один щелчок. Черная крупная птица сидела на земле и била клювом в бетонную стену. Она делала это с таким видом, будто хотела мне что-то сказать.
— Кыш!
Я махнул рукой. Крылья птицы дрогнули, но она сдержалась, не поднялась в воздух.
— Ладно, — сказал я. — В конце концов, ты мне ничем не мешаешь. Я не знаю, что тебе нужно, но ты мне не мешаешь.
Птица снова ударила клювом, поскребла лапами, и что-то выкатилось из-под ее распахнутых черных крыльев. Сверкнуло под луной что-то круглое. Я наклонился и поднял фонарик. Без сомнения, тот же самый, немецкий, или точно такой же.
— Ты подумала, что мне пригодится фонарик? — спросил я и указал на темноту в бетонном разрезе. Птица снова дернула крыльями и стукнула клювом в стену. — Спасибо за заботу!
Я ошибся дважды: первый раз, когда полез через дыру на самолетное кладбище, второй — не послушав голоса и не поднявшись на второй этаж. Фонарик, который я теперь держал в руке, со всею ясностью доказывал это.
Направленный луч рассеял темноту внутри бункера — здесь было совсем неглубоко. Вниз вели от силы двадцать ступенек. Ступеньки прогнили и осыпались. Приходилось, прежде чем перенести вес на ногу, сначала потопать. Внизу была дверь. Переложив фонарик в левую руку, я нажал — дверь подалась. Что бы я делал здесь без фонаря?
Вдоль стены стояли роботы. Девять штук. Если бы не одинаковый их рост и полная неподвижность, я бы не сказал даже, что это машины — так хорош был дизайн. Осветив лицо одного из них, я долго рассматривал щеки, открытые глаза, нос. Я просто не мог поверить, что все это можно заставить двигаться естественно. Ведь машина должна, ко всему прочему, имитировать и дыхание, и речь. Я участвовал в разработках человекоподобного робота, но даже мой шедевр — вахтер Ипполит Карпович — уступал этим. Эти были — новое поколение.
Несколько минут я медлил, просто стоял перед ними, не мог ни на что решиться. Потом, расстегнув на роботе пиджак и рубашку, вскрыл белый пластиковый корпус. Робот был совершенно доступен, внутренности распахнулись перед моими глазами при первом нажатии. До этой секунды, рассчитывая на чудо, я все-таки надеялся на какую-то мистику, на работу древних мастеров, а теперь сразу понял — чистая электроника.
«Включить его? Посмотреть, как это функционирует? Почему я не могу запустить хотя бы одну их этих машин? Я же потом всю оставшуюся жизнь буду жалеть. Все равно не разобраться, — убеждал я себя, ощупывая пальцами стык за стыком. — Все равно я ничего не пойму. Я не верю, что оно может работать. Я хочу посмотреть, как оно функционирует. Эх, сейчас бы всю эту механику в мою лабораторию, разобрать по винтику ее всю, проверить. Переписать программу. Как он вообще включается? Может быть, кодовым сигналом, просто с голоса?»
— Внимание! — громко сказал я и провел ладонью перед стеклянными глазами. — Внимание, приказываю: активизировать все системы!
Глаза моргнули и удвоили отраженный свет моего фонаря, щеки натянулись, робот показал белоснежные ровные зубы.
— Система активизирована! — прозвучал мягкий баритон. Артикуляция была не идеальна. На меня смотрели прищуренные живые глаза. — Вы не имеете права находиться здесь, — сказал он.
— Проверка! — сказал я пересохшим ртом и вдруг понял, что отключить его мне так же легко не удастся. — Проверка всех систем, пофазное выключение.
Но, конечно, никакого пофазного отключения не последовало. Робот шагнул к стене, протянул руку и дернул рубильник. Вспыхнул свет. Рука, лежащая на деревянной рукоятке рубильника, была одета в белую перчатку.
— Встаньте в угол! — Со всею ясностью я увидел имитацию ласковой улыбки.
— Куда?
Только теперь сообразив, какую ошибку совершил, увлекшись чудом техники, я сосредоточился на все еще раскрытой пластиковой его груди. Конечно, если ударить по скуле, я ничего не добьюсь. Я вообще не смогу его ударить — у него должна быть идеальная реакция. Но если что-нибудь кинуть, если попасть прямо внутрь, в дверцу?..
— К стене! — повторил робот, и рука в белой перчатке показала мне, куда именно я должен встать.
В бетоне слева раскрылась небольшая квадратная ниша, в нише стоял черный телефонный аппарат. Рука в белой перчатке сняла трубку, а другая рука уже протянулась к металлическому диску. Я швырнул фонарик. Удачно. Фонарик попал прямо в нутро робота. Рука уронила трубку и задергалась в воздухе.
— Вы нанесли мне повреждение… Вы нанесли мне повреждение… — Теперь это был уже механический голос машины, лишь срывающийся на мягкий баритон. — Параметры повреждения…
Фонарик застрял, и по серебристому корпусу побежали коротенькие искорки. В сыром воздухе возник легкий запах горелой изоляции. Глаза робота, моргая, некоторое время смотрели на меня, потом погасли. Я озирался, как дурак. Теперь в ярком электрическом свете можно было как следует все осмотреть, но осматривать было нечего — только бетонные стены, низкий потолок, и роботы в черных костюмах, выстроенные в ряд слева от двери.
Телефонная трубка повисла на растянувшемся черной спиралью шнуре. Раздался гудок, потом неприятный голос:
— Кто вызывает штаб? Какого черта? Штаб слушает!
«В деревне нет телефона! — подумал я. — Наверное, какой-то внутренний телефон, да, просто полевой телефон! Если они сюда провели электричество, значит, у них достаточно средств».
— А-л-ло!
Мой кулак рефлекторно рванулся к улыбающемуся лицу, к раскрывшимся губам и налетел, естественно, на скрытый под искусственной кожей металл. Я потер ушибленный кулак о ладонь. Рука в белой перчатке поднесла трубку к уху, рука робота даже не дрогнула.
Я повернулся и увидел, что все оставшиеся восемь роботов активизированы. Все они теперь смотрели на меня. Улыбаясь.
— Полевой штаб, — сказали в трубке. — Что у вас там случилось?
— Неприятности у нас. — Свободной рукой робот указал на открытую дверь. — Одна из машин повреждена.
«Кто их включил? — мелькнуло у меня. — Бежать?»
Но еще один черный костюм уже загородил выход. Он продолжал улыбаться. Пиджак чуть топорщился на узкой груди. Он не вошел еще до конца в рабочий режим; движения показались мне несколько замедленными, но прорываться сквозь этот улыбающийся костюм было все равно, что прорываться сквозь стальной лист. Первый робот так и стоял с телефонной трубкой в руке. Я попятился. Слева от меня оставались другие семеро, а справа из стены двумя толстыми медными концами торчал оголенный кабель. Кабель наверняка был под напряжением.
VI
За неприятной тишиной со всею отчетливостью можно было уловить звук мотоциклетного движка. Мотоцикл подкатил к бункеру и остановился. Скрипнули чьи-то шаги. Один человек? Судя по шагам, один… Наверное, живой. Если бы это был мертвый, я бы его не услышал.
«Все-таки глаза неважно у них смотрятся, — думал я, вглядываясь в девять пар горящих искр. — Обойдется без рукоприкладства. Сейчас дотронусь до кабеля и сгорю. Один уголь останется. Интересно, какое здесь напряжение?»
— Какое здесь напряжение, ребята? — спросил я как мог бодро.
— Убейте его! — сказал тот же голос в трубке.
— Он живой! — возразил робот.
— Пусть будет мертвый. С мертвым мы справимся. Мы выслали патруль на мотоцикле.
— Патруль?
— Вы убейте этого парня, а они его тогда арестуют. — В трубке отчетливо захихикали. — В плен его возьмем.
Блестящие лакированные ботинки роботов, медленно переступали по бетонному полу, оттесняя меня, и, чтобы не дотронуться до кабеля, я уже выгибался весь, когда вдруг зашуршали крылья и черная птица ворвалась в бункер. На полной скорости она атаковала лампочку. Лампа погасла. Какого черта?! Роботы, уж наверное, видят в инфракрасном, а я как раз нет.
Но птица, к счастью, изменила тактику. Вцепившись когтистыми лапками в стриженую голову робота, пернатое исчадье наносило теперь быстрые удары клювом прямо в фотоэлементы. Костюм загудел, и это уже не было человеческим голосом. Растопырив руки, он завертелся на месте, и я смог проскочить мимо него на лестницу. Остальные шагнули следом, все разом. Я захлопнул дверь и задвинул толстую металлическую щеколду. Стало темно. Изнутри раздавались удары железных кулаков и шипение взбешенной птицы.
В проем над лестницей заглядывал худенький офицер. В рассеянном слабом свете, все же просачивающемся через щели, ясно различался серебряный череп на его черной фуражке. Я снова видел мертвых? Точно, я снова видел мертвых. Наверное, нужно было очень сильно испугаться, чтобы зрение вернулось. Но меня уже не интересовали причины, главным было то, что вернулось оно как раз вовремя.
— Выходите, — сказал неуверенным голосом офицер. — Выходите, иначе я буду стрелять!
— Да стреляй ты сколько хочешь!
Пули, выпущенные в упор, слегка щекотали мне щеки и грудь, когда я поднимался по крепким бетонным ступеням. Немец стрелял из «вальтера», а когда я был уже наверху, схватил автомат. Но я не люблю щекотки. Автомат полетел в одну сторону, фуражка с черепом — в другую, и нацист рухнул вниз, в проем. Было слышно, как он воткнулся головой в железную дверь.
Возле бункера остался немецкий мотоцикл с коляской. Горела фара. Потрескивал мотор на холостом ходу. Из коляски раздавался сочный храп мертвеца. В небо целился ствол пулемета. Пулеметчик крепко спал, от него воняло шнапсом. Протянув руку, я выключил мотоциклетную фару. Медленно светало. Небо из черного сделалось грязно-серым, низким и противным. Я надвинул пилотку со свастикой на нос пьяного солдата и быстро зашагал по полю.
Хотелось пить, в горле пересохло. Я все ускорял шаг, опасаясь погони, когда услышал звук нового мотора, — грузовик шел со стороны деревни. Не желая связываться, я залег в какой-то канаве. Канава была мокрой, но жажду это не утоляло, я все время зачем-то облизывал губы.
«Немцы где-то раскопали цистерну со спиртом», — думал я, глядя, как вихляются по рассветному полю фары грузовика.
Когда машина приблизилась, в подтверждение своей мысли я услышал разухабистую пьяную песню. Орали сразу на трех языках. В развевающемся надорванном брезенте кузова я успел разглядеть нелепые фигуры, и машина пронеслась мимо. Ее колеса проскочили рядом, в каком-то метре от моей канавы. Никто меня не заметил.
«На подмогу поехали, — размышлял я, как можно быстрее двигаясь опять в сторону деревни. — Это понятно, пьяные и веселые. Но почему птица спасала меня? Сперва они пытаются поговорить со мной чужими голосами, потом хотят напугать до смерти, а теперь спасают. Зачем? Впрочем, пугали они меня большой компанией, а спасала-то одна-единственная птица».
Над деревней желтым шипящим веером распустилась еще одна ракета. Теперь я уже не мог со всею твердостью сказать, что стреляли живые. Я был зрячим. Таким же, как все последние годы.
Метрах в ста от первого дома поле было изрыто взрывами, из земли, в первом утреннем свете неестественно белые, проступали неподвижные лица и руки, валялся новенький миномет. Судя по клочьям ватников и пилотке со звездочкой — ее я поднял и, счистив грязь, как следует рассмотрел, — отсюда партизаны пытались обстреливать деревню, но были в конечном счете уничтожены. Сколько они продержались? Что все-таки происходит?
Тихое постукивание копыт привлекло мое внимание. Через секунду я увидел лошадь без седока. Лошадь была, кажется, ранена. Кавалерийское боевое седло висело криво, сбруя волочилась по земле. Лошадь проковыляла мимо и исчезла в полутьме. Хорошо они здесь дрались. Крепко. Оружие бы мне какое, не идти же с пустыми руками…
Не рискнув идти открыто посреди улицы, я какое-то время крался вдоль заборов, пригибался, желая подольше оставаться незамеченным. Еще один электронный костюм громоздился посреди улицы. Робот был точно такой же — коротко стриженный молодой человек, жирные волосы зачесаны на пробор, вот только ботиночки немножко запылились. Он выстрелил из ракетницы. Все залило мертвенным желтым светом. Ракета еще горела в воздухе над деревней, когда раздался взрыв.
Все смешалось: крики боли, стон раздавленного аккордеона, бессмысленные выстрелы. Полицаи в пылающей одежде, размахивая руками, метались во все стороны, то ли гогоча от удовольствия, то ли захлебываясь от ужаса. Робот с ракетницей сразу исчез. Я только подумал, что, вероятно, сигнал ракеты должен был привести в действие еще какой-то военный механизм.
Несколько домов горели, дым волнами расплывался по деревне, и в этой суматохе, в этом дыму я побежал по улице. Хаос сделал меня невидимым для всех.
Поравнявшись со зданием почты, я увидел танк — старинный, с огромными гусеницами. Несколько французов, спешившись, под прикрытием танка стаскивали и укрепляли на деревянной станине длинные медные стволы. Если они собираются стрелять по живым из этих стволов, значит, не все еще кончилось. Если собираются стрелять, значит, есть еще по кому стрелять.
— Поспешите!
Обернувшись на голос, я увидел гвардейского офицера. Офицер был ранен. Весь забинтованный, он с трудом держался на ногах.
— Они живы?
Офицер покивал.
— Спасибо!
Проскочила мимо немецкая мотоциклетка и, с визгом развернувшись, перегородила мне дорогу. Завибрировал перед глазами крупнокалиберный пулемет. Пули застучали в грудь. Неприятное ощущение. Срезанный очередью свинца, офицер повалился навзничь. Я зачем-то склонился над ним, но офицер уже не шевелился, лицо его побелело.
— Оставьте. Оставьте его, Тимур! Ничего ему не сделается. Мертвые не умирают!
— Анна?
Сидя на корточках, я смотрел на нее снизу вверх. Знакомый красный плащ колыхало ветром.
— Почему вы пытаетесь нас убить? — поднимаясь на ноги, спросил я. — Вы хотели, чтобы мы с Майей…
— Погодите, Тимур! — Ее рука протянулась и легла, прохладная и дрожащая, на мои губы. — Погодите, вы ничего не понимаете.
Ее просто трясло от холода, хотя было довольно тепло. Лицо ее кривилось, и я против всякой логики испытал к этой женщине жалость. В эту минуту я почти доверял ей.
— Командую здесь не я! Они сумасшедшие… — Она задыхалась и сыпала быстрыми словами, смысла которых я уже не мог разобрать. — Сигнала еще не было, но я уверена, новые крепы существуют… Разрыв неизбежен… Я думаю, это конец.
За дымом и грохотом я и не сразу заметил еще одну ракету. А когда увидел, она уже угасала в небе. Еще одна ракета — похоже, из бункера. В отличие от предыдущих, ракета была зеленой.