– Пост! Страстная началась. – Старший, лет четырнадцати, с вызовом вступился за мать.
– Ша, поц! Тебе кто базлать позволил? Обнаглели при фашистах. А теперя к вам родная Советская власть возвратилась!
– Сейчас, сейчас я всё вам выставлю. Какой пост на войне? Война сама и есть пост. Минуточку. Только в погреб слажу. – Попадья попыталась вытолкать сыновей на улицу. – Ваня, да помоги же! Товарищей покормить надо. И Гриша тоже.
– Куда? Они тебя тут на ламках погодят. А вот я провожу под ручку.
Копоть, полуприкрыв глаза, терпел суету. Когда попадья и Живчик вышли, вздохнул:
– Не кипишись, поп, он юрик правильный. Так, елдачит для понтов. Ты по пятьдесят восьмой тянул?
– Пятьдесят восемь, пункт два. Три года Соловков. И пять лет на поселении в Караганде.
– Значит, о блатной власти в понятии.
Священник сжался, на лысине розово проступил кривой рубец.
– В понимании.
Через десять минут на столе теснились разнообразные керамические и железные миски с холодными, из подвала, мамалыгой и кругло отваренной картошкой, с солёными огурцами и патиссонами, с маринованными помидорами, перцами и яблочками. Посредине на рушнике – порезанная узкими ломтями половинка суржикового каравая. Перед Копотью выложили жёлтое, пахнущее чесноком сало и рыже-краплёные сырые яйца. Ещё через десять минут хозяйка внесла кастрюльку кипятка, в которую Живчик высыпал три полные горсти турецкого чая.
Торопливо, до икоты хватавший всё подряд Живчик наконец насытился. Откинувшись на скрипнувшем стуле, довольно срыгнул:
– Ништяк!
– Бери кружку и смени Сёму. – Копоть и ел неспешно, с самоуважением, и чифирем не спешил давиться.
Хозяева сидели на лавке почти бездыханно, глазами в пол. Лет пятидесяти, но какие-то рано постаревшие, изношенные, смиренно готовые к принятию следующего испытания. Сидели, молчали. Только попадья, накрыв своей ладонью кисть мужа, периодически сжимала пальцы, царапая поповскую руку.
За окнами солнце окончательно выпарило ночную влажность, насытив небо густейшей синевой, в молодо-зелёных кронах высоченных кладбищенских белых акаций звонко перекликались любящие селиться возле храмов галки.
Дождавшись, когда Сёма, доев, вежливо облизал ложку, Копоть встал:
– Пошлёшь пацанов срисовать, где у вас что: на каком дворе техника, в чьих избах офицеры, где конюшни, где орудия, где пулемёты.
– Не надо бы мальчишек впутывать.
– Они уже впутаны. Тебя ли за них, их ли за тебя – вы теперь подельщики. А с другой стороны, тебе ведь нужна эта – как её – индульгенция от Советской власти. Не ждали, что красные вернутся? Правду скажи!
– Не ждали, что так скоро.
– Теперь готовьтесь. К законам военного времени. – И вскинувшейся было попадье: – Куда? Сиди. Или, это, собери нам в дорогу. Румыны православные, приход у вас нынче богатый: «Roagă-te, roagă-te, popa!» Не то, что у каких-нибудь вятских или ярославских с ивановскими. Потому лучше не жмись. – Копоть, откинувшись, сощурился в потолок. – Ну, а мы про молодую поповну как бы не узнаем.
Старшой и Ярёма, наткнувшись на предупреждение, решили с отходом на запасной пункт сбора подождать – вдруг кто ещё здесь объявится? Выбрали место под лёжку с широким сектором обзора вдоль границы долины и взгорья. Старшой догрыз и свой початок, и Ярёмин. Высосал до самой маленькой кукурузинки.
– Чего, думаешь, теперь из-за нас будет?
– Облава. Ну, там, пока дети полицаям сказали, пока те включились. Для начала должны по реке пойти. – Старшой вдруг вскинулся. – А знаешь, может, хохлы и не доложат немцам! Может, решат отсидеться втихую, хаты там, коней покараулить. Кому охота плавни и лес прочёсывать? Огороды трудов требуют. А тут ещё пулю-дуру поймаешь.
Ярёма был бы рад такому раскладу. Но больно невероятно:
– Хохлы же. Если один даже промолчит, второй на него точно доложит. Не сговорятся они.
За час никакого движения. А не сходить ли наверх, чего там наши заметили, от кого предупреждений на кустах понавесили? Ну… Отставить! Внизу слева что-то блеснуло. Похоже… да, оптика. Бинокль? Прицел?.. Старшой заполз глубже в тень, всмотрелся, подкручивая окулярные кольца своего пэвэошного «8 × 40». И вздул усы ухмылкой – наши!
Трижды отмахнули веткой, через паузу ещё два раза. И пошли на сближение.
Ствол налево, ствол направо – Сёма и Живчик впереди, за ними Копоть и Старшой, Ярёма замыкающий.
Живчик на поисках за линией фронта просто цвёл и пах. Откуда столько сил в этом невзрачном, легкотелом двадцатишестилетнем полупарне-полумужике? Сутками не спал, не ел, таскал тяжести наравне с Ярёмой, мог пробежать с полсотни километров по пересечёнке. С передышками, но мог! И врубался в любую рукопашку с любым противником без оглядки. Раз зарезал трёх эсэсовцев в блиндаже, они даже дожевать не успели.
И сейчас Живчик постоянно уходил в отрыв, успевал, как лайка перед охотником, нарезать охватную петлю и вернуться к осторожному, всё слышащему, всё видящему и даже чующему Сёме. Сёма же, наоборот, расходовался по самому минимуму. Похоже, что он даже во время бега воспринимал мир как из засады: первое дело – почувствовать, – если это не предчувствие, и, едва заметив, тут же оценить, затем проанализировать, просчитать варианты возможного развития событий и лишь потом действовать. Поэтому каждый Сёмин выстрел нёс смерть фашистскому оккупанту.
Коронованный на зоне Копоть, попав в дивизионный разведрезерв, мудро не стал ломать сложившуюся иерархию и принял бугорство комотделения Старшого для честных фраеров, оставя под собой только блатных и блатнящихся. На этом они и сошлись. И все проблемы решали без тёрок. Старшой, повидавший всякого, ценил в людях ответственность за слово, а ещё всем была очевидна польза от гипнотического дара Копоти – самые гордые фрицы испуганно оседали от одного только зырка жёлтых волчьих глаз из-под сросшихся бровей и потом послушно шли, ползли или бежали в плен без связывания рук, затыкания рта и прочих, обычных для других разведок заморочек.
Ярёма, как человек избыточно могучий, со всеми пребывал в самых добрых отношениях, а его обстоятельность при закладке мин гарантировала успех любой диверсии.
На запасной точке сбора у высоты они оказались уже в полной темноте. Сёма покрякал, Живчик поквакал. Поднялись выше. Опять покрякали-поквакали. Поднялись ещё немного. Наконец-то из-под куска скалы, неведомым образом перетащенного сюда с вершины и кривым драконьим зубом одиноко торчащего на крутом, чуть замусоренном ещё тёплыми со дня валунами, скользко-травяном склоне, ответно просвистела-пропищала ушастая сова.
К ждущим командиру, Дьяку и Пичуге Кырдык и Лютый присоединились часом раньше. Под скалой очень кстати нашлась глубокая вымоина-расщелинка, в которой серо дотлевали прикрытые свеженаломанными ветками угли. В кипяток подсыпали поповского чая, порезали поповские хлеб, лук, яйца и сало. Знатно! Что надо! Ништяк. Яхши. А чего? На войне харам и халяль не разделяют.
Командир собрал разведданные, переписал на один лист. Дьяк и Пичуга, давясь и обжигаясь, наскоро доели и допили, приготовляясь к передаче.
«Кардинаты… высот… шерот… перед руска хутор 2 дот 1 траншея калючка мины 6 пушак 105 мм в дворах 20 т 4 и самоходы шмели 30 авто и брониход…».
«Кардинаты… высот… шерот… грецкий хутор 3 дзот 2 эскадрон и эскадрон связи и эскадрон миномётн и разведивизион штаб 2 полка 9 кавалер дивизии румын во дворах 3 т4 и 4 пушки 70 мм и 12 автофургонов гозпиталь…»
Звёзды опять расцветили небо. Луна не взошла, но жиденько оконтурила чёрный горб горы. Два часа на сон – все, кроме взобравшегося на «зуб» постового Кырдыка, сжались-слежались в единую кучку, греясь друг от друга. Пригревший спину командир терпел занемевшую руку, пытаясь отключиться хоть на несколько минут. Но для того требовалось принять решение: когда раскрыть группе задание рейда? По плану штаба это должно было произойти в районе Неберджаевской. Но после того, как Старшой и Ярёма засветились, да еще если засекли выход радиостанции, то с завтрашнего утра фашисты должны начать активные поиски группы. Точных координат они ещё пару передач не определят, и прямого гона с прочёсывания местности не будет, однако количество пеших и конных патрулей в районе увеличат кратно. Плюс раскидают по перевалам наблюдателей. Так что, ввиду возможных теперь боеконтактов и потерь, завтра на выходе нужно будет поделиться планом операции со Старшим, Копотью и… Дьяком. Воловиком, Шигирёвым и Благословским.
Ага, это Лютиков поднялся менять Азаткулова. Осторожно распрямив руку, командир отпустил себя в дрёму.
– Ты намаз совершил?
– Не намаз. Дуа. Есть три суры, читать надо от нечистоты в ночь.
– У нас тоже есть заклинательная молитва. Ко Кресту Животворящему.
– Яхши. Потом нужно дуть в ладони и обтереться. Весь обтереться, от головы, от лица. Это три раза. До утра будет защищать. От шайтана.
– А у нас крестить надо все стороны. Добрых снов!
– Тыныч йокы!
20 апреля 1943 года. Вторник.
От Советского ИНФОРМБЮРО:
В течение 20 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
На Кубани части Н-ского соединения продолжали отбивать ожесточённые атаки противника. Немецкой пехоте, действующей при поддержке танков и крупных сил авиации, несмотря на неоднократные попытки, не удалось ни на одном участке прорвать нашу оборону. Все атаки гитлеровцев отбиты с большими для них потерями. В течение дня огнём зенитной артиллерии и из пехотного оружия сбито 12 немецких самолётов. Кроме того, нашей авиацией уничтожено 11 самолётов на аэродроме противника.
– Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.
– Чего-чего? – Ярёма обернулся к идущему позади Лютому. Тот добавил громкости:
– Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю…
– А, молишься. А об чём?