– Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего.
– Вот это правильно. – Ярёма, чтобы не мешать товарищу, прибавил шагу. – Это очень даже правильно. Это всем нам необходимо.
К рассвету группа, перейдя крохотную, но злую, напористо бьющую по ногам речушку и преодолев нетрудный перевал, оказалась на вольно всхолмленной, почти безлесой равнине. Разбившись на четыре вчерашние группы – головные Копоть, Живчик и Сёма, за ними командир, Дьяк и Пичуга, потом Кырдык и Лютый, тыльные Старшой и Ярема – пересекли отрытые места перебежками. И к полудню были на берегу Наберджая.
Справа, вниз по течению, на карте отмечен колхоз «Политотделец». Налево вверх река вела к станице Неберджаевской.
Осмотрелись. Туман уже сдуло, и река ярко играла тысячами солнышек, по долгой прямой разогнавшись перед бурунным поворотом. Судя по ширине, здесь и было самое мелкое место.
Первая группа перебрела довольно удачно – уже на выходе Живчик чуть присел в воду. Проверив тот берег, первые дали отмашку. Командир и Дьяк пробрели уже за глубину, каждым шагом нащупывая крепкую опору для стоп, как сзади раздался вскрик – Пичуга по грудь погрузился в ледяной, сильно давящий поток. Он стоял на коленях, на вытянутых руках держа мешок с аккумуляторами, а раскачиваемый течением автомат бил его стволом по скуле и подбородку.
Дьяк пропустил мимо себя возвращающегося командира и всё так же внимательно-неспешно добрался до берега. И только сбросив рацию и оружие, кинулся на помощь. Принял у командира мешок с батареями и – снова на сушу. Подождал, пока старлей вытаскивал уцепившегося в него Пичугу – тот умудрился вывихнуть стопу. Пичугу спешно разули – и чего? Подошли, тоже босые, Копоть и Сёма.
Несчастный переводчик терпел боль под осыпью тихих, но лютых матерков.
Наконец переправились Старшой и Ярёма. Старшой, разогнав босоногих, а то и бесштанных советчиков, поколдовал над уже не скрывающим слёзы Пичугой.
– Зажмурься! – Раздался тихий треск, громкий вскрик, и довольный Старшой запринимал ахи и охи восхищения.
Пичуга, вытерев лицо, сначала едва-едва, потом всё сильнее прожимал, прощупывал опухшую лодыжку, опасливо шевеля стопой.
– Накрути две портянки: сухую, как обычно, а поверх мокрой сустав затяни. Да ты бы штаны отжал, не то в сапоги много натекёт.
Выше прибрежного ивняка вдоль реки опять широко и глубоко разлеглись обзорные поля, по которым пролегал шлях. Растянувшись редкой цепочкой, двинулись навстречу течению по-над самой рекой. Перепрыгивая по накатанным половодьем валунам, пугали ныряющих лягушек, обжимались, обходя бочком вокруг отделившихся от основного тока, быстро прогревающихся луж, в которых серыми тенями метались стайки гольянов. Река то стихала до мурлыкающего журчания, то, на поворотах, набирала голос, сотнями встревоженных струй плеща через разноразмерные каменные пороги.
– Землю заборонили. Они здесь, поди, уже в марте пашут-сеют. – Лютый, сменённый Кырдыком, спустился по осыпи вниз к реке. – Хотя суглинок. И камней много. Думаю, урожаи не ахти.
– Пашни, значит, колхоз уже рядом. – Ярёма послеживал за хромающим Пичугой. – Слышал, фашисты колхозы не распустили?
– Не слышал и тебе не советую. – Лютый притормозил, увеличивая дистанцию.
– Ну, я это так.
– Да-да, кто бы сомневался.
– Нет, правда.
– Иди-иди. Политики мне тут не хватало.
Лютый дождался Дьяка. Тот понуро брёл, выглядывая что-то под ногами, как-то откровенно сгорбясь, словно радиостанция набирала вес с каждым днём.
– Ты чего, отец диакон? Скорбишь о некошерности сала?
Дьяк слепо поднял глаза, и – вновь в ноги.
– Правда, чего ты? Что за неуставное уныние у бойца Рабоче-крестьянской Красной Армии?
– Брат Антиох, как ты понимаешь: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет»? – Дьяк осторожно обошёл так и замершего на месте Лютого.
– Ты, это… Это там, где «как во дни Ноя: ели, пили, женились, выходили замуж»?
– Помнишь. Молодец.
– Помню! Ещё как: «…до того дня, как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп и погубил всех. Так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится. Итак, бодрствуйте». – Лютый рванул догонять сгорбленного Дьяка. – Только к чему это ты?
Длиннющая пулемётная очередь посекла листву прямо над головой. «Косторез» «MG-42» бил встречно, но не с русла, а по-над обрывчиком заросшего ивняком высокого берега.
Разведчики припали к камням, присели, прижимаясь к осыпи. Прямо перед Лютым сверху, оставляя на гальке ярко-красные мазки, сползало буквально перебитое шестью пулями тело Кырдыка. Только что сменившего его в дозоре.
– Ильяс… брат…
Впереди рванула граната, вторая. И пулемёт смолк. Цепь развернулась, разведчики перебежками возвращались к повороту – за углом, возможно, удастся перегруппироваться. Лютый взял автомат и вещмешок, Ярёма взвалил на плечи тело. Ильяс, брат…
– Там с дороги два бортовых к нам свернули. – Живчик в голос докладывал сверху. – Остановились. Метров триста. Высаживаются. Около взвода.
– Калужный, задержи фрицев. Остальные – на переправу! – Командир толкнул в воду Пичугу, за ним Лютого. – Лютиков и Гаркуша, занять позиции с той стороны. Прикроете Калужного, потом отходите.
Река здесь была куда как глубже. Но теперь-то они шли вместе, держась за вещмешки, опираясь и поддерживая друг друга.
– Ярёма, уходи!
Бегом, бегом, бегом. Вода чмокала в сапогах, штаны, залипнув, до судорог леденили и так неохотно слушающиеся ноги. Ярёма бегом нёс обильно сочащееся кровью при каждом встряхивании тело Кырдыка.
– Шесть, на. Семь, на. – Выдох, ловим промежуток между ударами сердца. Фигурка бегущего в кресте прицела. Ровно нажимаем спусковую скобу. – Восемь, на.
Целиться нужно в живот, даже если фашист попробует залечь, пуля попадёт в грудь или в голову.
– Девять, на. – Сёма, перекатываясь от камня к камню, уворачивался теперь от двух пулемётов: к вновь заработавшему левому добавился прямой, принесённый с машины. Сёма уже дважды валил пулемётчика, но его тут же сменяли. А требовалось окучивать и всю развернувшуюся по пашне атакующую цепь, тоже плотно стреляющую из прицельных маузеровских винтовок. Чересчур частые и близкие посвисты и рикошетные взвизги пьянили, переполняли какой-то ражевой уверенностью в его, Сёмы, неуязвимости, заговорённости. В почти бессмертии.
– Двенадцать, на.
Однако немцы были уже совсем близко, подползали на бросок гранаты – у их колотушек ручки длинные, могут и достать. Спрыгнув с обрывчика в пойму, Сёма бросился в реку и, буруня воду, быстро пробрёл метров десять. Но один за другим три взрыва за спиной сбили сосредоточенность, и Сёма завалился, упал. И поплыл, несомый и вращаемый, как в детской ледянке с крутой горки. Хотя прикрывающий автоматный огонь Лютого и Живчика остановил фрицев, прижал, рассеял по кустам, не позволяя спуститься в русло, но вот-вот они должны были подтащить пулемёт.
– Мужики! Уходите! Уходите. – Вряд ли крик из рычащей и гудящей воды мог долететь до своих, но Сёма, вдруг поймав ногами упор в огромную подводную глыбу, успел перекинуть ремень «токаревки» через шею и плечо, освободив руки. Теперь-то можно плыть по-настоящему, а не мешком с навозом.
Пулемёт некоторое время искал ребят, и когда ударил по реке, Сёма уже был за поворотом. На карачках выбравшись на галечный пляж, стуча зубами, выдернул затвор, слил воду из «магазина». Потом побежал в заросли. Вовремя – две винтовочные пули, одна за одной, вспылив, щёлкнули по камням прямо под ногами. Ах вы, паскуды!
– Тринадцать, на!
Быстро выкопать ножами могилу в смеси песка и гравия даже совместно непросто. Чуть присыпав тело, навалили холмик из камней, прикрыли сосновыми ветками.
– Товарищи. – Командир оглянулся на своих, хоть и не выстроившихся шеренгой, но честно вытянувшихся по стойке «смирно», бойцов. – Мы провожаем в последний путь нашего друга, настоящего разведчика-красноармейца, настоящего русского солдата Азаткулова Ильяса, сына Исы. Он не был коммунистом, но он пал героем в неравном бою с фашистской нечистью. Советская власть с первых своих дней встала костью у всей нечеловеческой мрази. Империалисты, а за ними фашисты пытаются уничтожить нашу Родину, вставшую на путь коммунистического строительства, растерзать ее на куски, поставить на колени. Но этого им не удалось сделать двадцать лет назад. И не удастся сейчас, потому что всегда на пути нечисти вставали и встают простые русские люди, простые рабочие, крестьяне и, вот, пастухи. К сожалению, в этой беспощадной классовой борьбе гибнут лучшие. Гибнут в первую очередь, потому что не прячутся за спины своих товарищей. Прощай, ефрейтор Ильяс Азаткулов. Вечная память героям! Смерть фашистским оккупантам!
– Вечная память.
– Земля пухом.
– Не поминай там лихом.
– Вечная память, брат.
Копоть наклонился к уху Дьяка:
– А как у мусульман с царствием небесным?
– Не знаю. Но, думаю, солдата нигде не обидят.
Все задрали головы: слева, приближаясь, нудно гудела «рама». Ну, вот и началась серьёзная ловля.
– Разойдись! Укрыться!
– Командир, дозволь мне и Старшому поискать Сёму?
– Отставить! Как положено обращаться к командиру в РККА?
Ярёма аж задохнулся. Но принял:
– Товарищ старший лейтенант! Разрешите нам со старшиной Воловиком выйти на поиски Сёмы! Калужного!
– Не так. Пойдёте ты и Лютиков. На поиски – два часа. Не более. Встретите или нет, сбор на точке. – Командир расправил карту. – Это Свинцовые горы. Сбор здесь. Ориентиры: петля ручья и обрыв на западном склоне высоты. Сейчас десять сорок семь. Значит, в тринадцать часов на точке.
– Так точно.
– Найдите его. Мирон, обязательно найдите.
Ярёма с почерневшими от заскорузлой Кырдыковой крови спиной и плечами бежал впереди, как разъярённый лось. Лютый не успевал отслеживать вокруг ничего, он только догонял. И это по взбудораженному, раздразнённому боем тылу противника. Если фрицы самолёт на поиски запустили, значит, отнеслись к засечённой группе разведчиков архисерьёзно. Надо бы открыть глаза на затылке, развернуть слоновьи уши и нос вытянуть, как у лисы. А тут – он только догонял, догонял, догонял чёрные от свернувшейся крови спину и плечи.