– Фьють! Вы куда?
Если бы Лютый не задохся, он бы, пожалуй, успел выстрелить на подсвист. Сёма! Чего он делает? Надо же было крякнуть. Или квакнуть.
Сёма поднялся, точнее, вырос из ниоткуда. И как они его не притоптали? А Сёма ещё и отругал:
– Вы чего, как лоси, ломитесь? Немцев догоните.
– Где они?
– На десять минут впереди. Пятнадцать солдат. Два офицера.
– Тогда успею…
Ярёма сбросил автомат, мешок, подсумки и кобуру с ремнём, сдёрнул куртку и рубаху, вжал их в большую межкаменную лужу. Начал быстро и сильно жулькать. Вода тут же покраснела. А Сёма и Лютый, шаря глазами вверх-вниз по течению и вверх-вниз по берегам, старались не видеть трескавшиеся кровяные коросты на его голой спине, плечах, руках.
– Всё, пошли. Пошли!
– Всё. Идём.
И тут Сёма вскинул винтовку прямо около виска Лютого, и, встав как на картинке, – левая нога вперёд, правый локоть отведён в сторону, чуть склонил голову к оптическому прицелу:
– Четырнадцать, на.
Ответно тоже выстрелили, но Ярёма и Лютый в два ствола подавили всякую вражескую активность.
– Идём!
Бежали уже больше часа. От рощи к рощице, от рощицы к пучку кустарника, от кустов к одиноким деревьям. Падали, отдыхивались. То сзади, то спереди, то слева, то справа прямо по лугам меж холмов с надсадным треском пропрыгивал бронетранспортёр, кружили мотоциклы. На рысях туда-сюда носились усиленные до полуэскадронов разъезды. А они бежали и бежали. Падали в траву, выжидали и снова бежали.
Хуторок спрятался от ветров на самом сломе орешниковой рощицы в пологий спуск в овражек. Три крытые камышом хаты, пяток небелёных стаек, грязно занавоженные, оцепленные молодой крапивой загоны. Останки телег, бороны. За хатами приготовились к цветению абрикосы, вишни, яблони, груши, сливы. С высокозадранной жерди колодезного журавля слетела ворона, за ней молча подались в рощу ещё с десяток сидевших на земле. Жуткий смрад. И жирные зелёные мухи.
Перед входом вся семья – старик со старухой, две бабы, мужичок, два подростка и семеро мал мала меньше. Расстрелянные в спину лежали рядком, лицами в землю. Лежали уже с неделю – трупы вздулись и были сильно потерзаны падальщиками. Птицы, зверьё – всюду следы бурных пиршеств и свар.
Зажав рты и носы, обошли хату. Там ещё двое. В изношенном солдатском и босые. Окруженцы? Партизаны?..
Сёма сильно торкнул Ярёму и Лютого в плечи и первым свинтил за стайку. Девять всадников на рысях направлялись прямо к хутору. По их следам? Или просто проверить?
Немцы, похоже, не знали про расстрелянных. Кони занервничали, закрутились, наездники ответно дёргали поводья, били лошадей под живот пятками. После минутных обсуждений пятеро спешились и, передав поводья камрадам, пошли проверять постройки. Но на первом же пороге задержались, позаглядывали через приоткрытую дверь. Потом бросили внутрь гранату. Врыв выкинул рамы, даже крыша подпрыгнула. Один солдат достал зажигалку, запалил пучок соломы, ткнул его под стреху. Хлопнул взрыв во второй хате, опять полетели стёкла, вынесло облачко муки. На стайки немцы гранат пожалели, просто пробили по несколько очередей.
Пожар взлетающими с крыш пучками-факелами сухого камыша в несколько минут охватил хутор. Загорелись плетёные, тонко обмазанные навозом с глиной стены сараек. Лопнула, растеклась огненными ручейками бочка с дёгтем. К трупному духу добавилась вонь подгорающего мяса.
Немцы, сдерживая беспрерывно ржущих лошадей, сделали несколько кругов, внимательно выглядывая – нет ли кого живого? Пару раз выстрелили в разбегающихся крыс. И ушли также на рысях.
– Про ямку забыли.
– Теперь знаю: компост – сила.
Прокопчённые, вымазанные и вымоченные в отзимовавшей ботвяной гнили, разведчики, трудно продираясь сквозь сплошной тонкий тальник, спустились в овражек. Но воды там не было. Прошли метров триста – покрытый слоем сухой глины плоский, как мостовая, щебень. Пришлось выбираться неумытыми.
Дальше опять пришлось бежать по открытым луговинам. Падали от гула – но это летели бомбардировщики. Слева направо – наши. Справа налево – фрицы. «Рама» больше не появлялась. Бежали, падали. Убедившись в безопасности, вставали, бежали. Бежали, падали, бежали.
Уже должен был показаться указанный командиром на карте петляющий ручей. Очередная ясеневая или кленовая рощица вполне могла подпитываться его водой. Наконец-то можно будет отмыться. Последняя перебежка.
Лютый первым увидел украинских шуцполицаев. Точнее – услышал и учуял запах табака. Это потом, позже до него дошёл каламбур: «чуять» по-украински и есть «слышать».
Три молодых, здоровых полицая, вольно развалясь в тени мощного ясеня, самозабвенно играли в карты и, похохатывая, подкалывали друг друга. Серая униформа – мобильное подразделение. Две винтовки «Маузер-192» и «ППШ». Ещё кто есть?
Лютый, махнув Ярёме и Сёме сховаться, прополз мимо игравших в глубь рощицы. Две привязанные лошади, опустив головы, дремали у двух тентованных телег. А где остальные шуцманшафты? Слева, у ручья, ещё четверо у почти бездымного костра готовили обед. Обильно снимая пробы, особенно сала и самогона. Все?
И тут Лютый увидел собаку. Молодая немецкая – чепрачная, с характерно подсаженными задними ногами – овчарка самозабвенно следила за поварами, сглатывая слюну, заглядывала в рот каждому снимающему пробу. Но собака есть собака, и стоило начать отступление, как она насторожилась. Лютый блином влип в землю, невидимый и неслышимый. Но запах! Запах… У овчарки на чёрном загривке поднялась шерсть. Она зарычала, и повара, переглянувшись, похватали оружие.
Лютый длинной, почти в половину диска, очередью завалил двоих. Двое других полицаев попрыгали за деревья и начали бестолково отстреливаться. Собака, истерично лая, носилась вперёд-назад, всё ближе подбираясь к Лютому. Тот, отбегая к телегам, короткими очередями не давал «поварам» подняться. За спиной тоже началась пальба. И тут же кончилась: ребята кончили картёжников. Хорошо бы больше никого в роще не было!
Лошади, храпя, бились, взбрыкивали, пытаясь оборвать привязь. Да ещё собака, заходя со спины, всерьёз метила вцепиться в задницу. «Повара», продолжая беспорядочно стрелять, уходили вниз к ручью. Но кто бы их отпустил? Сёма уже забежал им во фланг. «Шестнадцать, на»? Или за сегодня уже семнадцать?
Последний шуцполицай отбросил карабин и провопил из-за дерева:
– Не стриляйте! Я здаюся! Росияны, не стриляйте!
– Выходи! Подними руки и выходи. – Ярёма тоже, оказывается, успел подобраться к шуцу.
– Я здаюся! – Полицай поднялся, изо всех сил вытягивая руки. – Росияны, я здаюся!
Лет тридцати – тридцати пяти. Невысокий, плотный. Если бы не форма, самый обычный крестьянин: крупно-конопатый, белесый, даже ресницы светлые, как у хряка.
– Иди сюда. Какая часть?
– Мы? Двисти восьмый допомижный батальйон.
Лютый последний трассерный патрон истратил на совершенно одуревшую от злобы и страха овчарку. И тоже встал в рост.
– Жучку зачем? Щенок ещё. – Ну, только Сёминого укора сейчас не хватало.
– Щенок?! Да она уже фашистка. Её уже на людей травили. – И сдавшемуся «повару»: – Травили?!
– Двисти восьмый. Допомижный. Ни. Ни! Собака взагали не наша!
– А чья? – Ярёма выдернул у полицая из ножен немецкий штык, охлопал карманы.
– Гера штабс-фельдфебеля. Нимец. Вин там, в тий сторони.
Ярёма вдруг дёрнул головой и, взмахнув руками, завалился на тонкие прутики шиповника.
Вторым выстрелом снайпер раздробил приклад лютовского автомата.
– Сё-ма!
А Сёма уже выдохнул и, поймав промежуток между ударами сердца, ровно нажал на спусковую скобу: «Восемнадцать, на!» Немец, падая с самого большого ясеня, бился о ветви, переворачивался. Каска зацепилась ремешком и повисла над самой землёй.
– Ах ты, тварь! – Лютый догнал убегающего полицая, с маху ударил в шею ножом. – Тварь!
Вдвоём они едва дотащили Ярёму до ручья, положили ногами по течению, обмыли. Умылись сами, прополоскали комбинезоны. Лютый показал на ближний холм, поросший караганой, Сёма кивнул. Пропустив ремень под мышки, они заволокли тяжеленное тело на вершину. Глина с мелом копалась легко, через час на холме свеже белел ошлёпанный ладонями бугорок.
– Вот. Прощай, брат! Лютый, ты скажи, как надо. Как положено.
– Упокой, Господи, душу раба Твоего Мирона, прости ему прегрешения вольные и невольные и даруй ему Царствие Небесное. А на земле сотвори ему вечную память.
– Вот. Вечную память. – И Сёма тоже перекрестился.
– Какого черта вы в бой ввязались? А Ярёма где? – Желваки командира вздулись орехами. Сощуренные глаза из синих стали белыми. – Вы понимаете, что нас теперь… здесь накроют? Понимаете? Окружат на этой лысине. И кончат.
– Ярёма там. – Сёма показал пальцем направление. И сел, скрючился, накрыв голову капюшоном. Объясняться пришлось Лютому:
– В полпути выселки. Ну, хуторок махонький. Каратели всех, кто там был, и маленьких детишек тоже, расстреляли. За укрывательство двух красноармейцев. Которых тоже так на устрашение бросили. Немцы подъехали, хутор сожгли, но они явно ни при чём. А потом мы наткнулись на шуцманов. В роще. Да, точно, те самые! Из двести восьмого вспомогательного. Форма серая – мобильные, не местные. Местные в чёрной. Да и поостереглись бы местные открыто детей оставить. Прикопали бы. А главное, в телегах награбленное: часы, крупорушки, маслобойка, швейная машинка. Посуда, обувь. Даже игрушки. Куколки, мячик. С полицаями немец-снайпер был. Он Ярёму…
Повезло!
Протяжные, быстрые белые облачка, нанесённые южным ветерком от невидимого Маркотхского хребта, тоже оказались разведкой. Буквально через полчаса небо плотно и низко затянуло, где-то даже рокотнул гром. И пошёл хороший, полновесный дождь. Можно было возвращаться на заданный маршрут.
– Подойдём к Неберджаевской с юга, за шляхом леса хорошие. Осмотрим. От неё по прямой семь-восемь километров к железной дороге. На станцию Нижнебаканскую. Наблюдаем. – Командир, Старшой, Копоть и Дьяк, соприкасаясь лбами под прорезиненной немецкой накидкой, в пятне туманящегося их дыханием фонаря следили за передвижениями карандаша по карте. Сантиметр туда, три сюда: всё понятно. – Опять по железке двадцать кэмэ поднимаемся до Верхнебаканской. Отнаблюдаем. Далее шесть кэмэ – Убых. Здесь авиаразведка отметила особую активность фашистов, но с хорошей маскировкой. И зенитки там зачем-то пятидесятимиллиметровые, танки пробивают. В Убыхе и приказано брать «языка». Далее у нас Волчьи ворота, и на Гайдук, Кирилловскую. Переходим фронт севернее Новороссийска.