или рассеянных Римом народов». Но, увы…
Что мама? Мария Иоанновна, урождённая фон Сидов, была лютеранкой, и её всегда смущала «византийская пышность посреди соломенных крыш». Так что она и ранее разделяла мужние идеи о ликвидации анахронизма монастырей, об упразднении всевластия невидимого простым прихожанам Синода, о переводе служб на местные языки и некоторые подобные. Хотя, когда в августе тридцать второго владыка умер от паралича сердца, она оплакивала его искренне. И как свидетеля своей молодости, радости и красоты.
А Дмитрий, с четырнадцати лет уже никого не спрашиваясь, к пяти утра ходил на ранние службы, проводимые для своих то в Преображенском соборе, то в Благовещенском, то в Никольском храме на Монастырской-Семашко. Потом, когда почти не осталось священников, собирались вокруг псаломщика Николая Богданова, служили мирянским чином «изобразительны». Последним держался настоятель кладбищенской Вознесенской церкви на улице Иркутской протоиерей Илья Коровин. Коренной томич, закончивший местную семинарию, с псаломщика до протоиерея никогда не покидавший город, отец Илья в последний раз был арестован весной и расстрелян осенью тридцать седьмого по обвинению в участии в «Союзе спасения России».
Дождь окончательно выложился, и сразу всё затянуло туманом. Так что дорогу пересекли без проблем. А дальше начинался бескрайний лес, плотно покрывающий мелкие горки и щели вперёд на запад от Нижнебаканской до Верхнебаканской и справа на юг до Маркотхского хребта. Лес, в котором просто обязаны быть партизаны. Местные коммунисты, непробившиеся окруженцы или сбежавшие из плена, но быть должны. Однако у штабных данных не имелось.
Везение продолжалось. На границе поля и леса они буквально ткнулись в пасущуюся лошадь. Чёрно блестящая от дождя, пузатая, тонкошеяя кобылица испуганно всхрапнула и лёгким намётом ушла в туман. Да никак стреноженная! Сёме нужен был только кивок командира.
– Дьяк, Лютый, нагоните на меня. Слева загребайте.
Большим обходом им удалось обогнать невидимую кобылку и, похлопывая по бёдрам и почмокивая, погнать вдоль лесной кромки назад. Жалобное ржание, топот – лошадь забилась, придушенная Сёминым арканом.
– Тпрру! Тпрру, милая. Не балуй.
Лошадь, страшно закатывая глаза и скаля зубы, хрипела, мотала головой и крутилась, наматывая на себя и верёвку, и самого Сёму.
– Не балуй. Тпрру. Милая. Ну, милая?
Минут через пять Сёма всё же уговорил, остановил истерику и, перехватив армейскую уздечку, приотпустил петлю.
– Вот и хорошо. Хорошо.
– Она немецкая. Пичуга, как будет «тпру»? И «но»?
– «Трпу» – «хей», «но» не знаю. «Кобыла» на немецком «штуте».
– Так и назовём: Штука.
– Штуте!
– Штука, Штука. – Сёма погладил кобылку по переносице, она ответно покивала, доверяясь новому другу. – Штука.
– А что, Сёма, твоя сивка-бурка какой грузоподъёмности? – Живчик просто ужом вертелся возле чужого прибытка. – Вон, рацию бы на неё навесить, да и ещё есть. Жаль, раньше бы такую захомутать. Я бы пулемёт прихватил.
Лес в тумане – ещё то удовольствие. Пройдя, точнее, проковыляв, спотыкаясь о погнивший валежник и выпирающие из каменистой почвы корневища, пару километров, сделали привал. Выкопав двойную ямку под скрытный костёр, долго поджигали, раздували стружку, шишки, лом сухостоя.
По трое посменно грелись, сушились. Мелкими глоточками пили кипяток.
– Осенью, поди, тут на каждом дереве фрукт.
– И фрукт, и овощ. Но – осенью.
– А сейчас?
– Сейчас весна. Нюхай цветочки.
– А также олени, косули, кабаны? Фазанов-то и зайцев мы видели. – Пичуга разбинтовал ногу. Опухоль покраснела.
– Ты задирай её. Ляжешь, упрись пяткой в дерево. – Старшой, продавив сустав большими пальцами, наблюдал, как быстро восстанавливаются вмятины. Переглянулся с командиром. – И не робей, до свадьбы заживёт.
– Охотиться времени нет. Так бы, конечно, хорошо кабанчика или косулю добыть. – Командир положил ладонь на плечо Дьяка. – Сменишь Шигирёва. Через час Тарас Степанович заступит.
Однобоко обогревшиеся, наскоро прокалив штаны и портянки, кучно валились спать на нарубленный под расстеленные плащ-палатки пружинистый еловый лапник. Укрывались тоже по-товарищески – один плащ на двоих. В этом преимущество четырёхугольных советских солдатских накидок перед немецкими треугольными «цельтбанами». Сменяя Копотя, Дьяк неспешно взобрался на старый-престарый вяз. Поудобнее расставив ноги на толстенной, даже не согнувшейся под ним ветви, правым боком привалился к стволу. Огляделся.
Облачность на востоке отжалась, выпустив почти уже полноликую луну. И освещённый туман цедился под блестящими росой кронами живыми струями, стекал в темноту ущелья. На западе всё ещё мутно дождило, на севере багровое пятнышко отмечало далёкий пожар, а на юге – может, это только воображение? – проявились горы, настоящие Кавказские горы.
Не в осуждение, просто вспомнилось: «Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща: недостоин же паки, егоже обрящет унывающа. Блюди убо, душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши, и Царствия вне затворишися, но воспряни зовущи: Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас».
Блюди убо, душе моя… Какая же ширь и полнота Божьего мира. Почему человек не видит этого? Вот уже тысячелетия смотрит на эту луну, эти звёзды, облака – и не видит. Ничего не видит, кроме праха земных вещей.
Ладно, не отвлекаемся. Что у нас внизу?
Костерок на дне ямки быстро догорал, подмерзающие ребята сонно жались друг к дружке. Подвязанная длинной верёвкой Штука что-то громко выщипывала под туманным течением. Собственно, подойти к ним могли либо с дороги, либо с горки. А с ущелья? Да там всё сплошь завалено буреломом, похлеще казачьей засеки, днём-то не пролезть. И с дороги вначале наткнутся на лошадь, она загодя учует. Тогда горка? Опять же, лес, как пить дать, с партизанами, ночью по нему никто не шарахается. Всё равно внимание туда. Осторожно поменяв ноги, теперь налёг на ствол левым плечом. Там, за горами, Чёрное море. Подумать только – Чёрное море! Читал, слушал, смотрел фильмы – «Дети капитана Гранта», «Сокровище погибшего корабля», а вот какое оно, настоящее море?
Ярёма утверждал, что вроде бы одно и то же море на самом деле везде разное. Разный цвет, разный запах. Солёность. Любил вспоминать, как в тридцать девятом он с женой и дочками «ходил» на теплоходе из Ялты в Анапу. А там море мелкое-мелкое, песочек горячий-прегорячий, купи мороженого – и для детишек полный праздник. А для отца на каждом углу «Анапа крепкая» на разлив. «А для жены?» – «А для жены счастье детей и мужа – уже праздник. Только-то купить ей новый сине-полосатый купальник – как у всех в Анапе, а не как её красно-полосатый ялтинский, белую шляпку и шлёпки для пляжа – как у всех в Анапе, ещё соломенную шляпку для прогулок по базару, ну, как у всех в Анапе, зонтик для прогулок к водолечебнице Будзинского, ещё местные туфли для танцев, к туфлям платьишко, лучше два, к платьишкам сумочку, на вечер плед-накидку, на полдень прозрачную кофточку, к ней духи и не забыть про цветы. Всё! Жена точно так же счастлива, как и муж, и дети».
Ярёма, Ярёма, дорогой ты наш Мирон Никифорович, как ты чернел, наливался кровью, когда в разведрезерв являлся почтальон. И опущенные в работу глаза предательски блестели, пока ты старательно что-то подтачивал, подшивал, подгонял по росту. Каждый ремешочек, каждый подсумок доведён до предела удобства, что уж там обувь или вещмешок! Пистолет при передёргивании затвора не то что не клацал, даже не чакал.
А мы ведь, дундуки, потом ещё два-три дня бесцеремонно счастливо делились семейными новостями. Кырдык хотя бы знал, что его жена и сын дома, не под фашистами. Как ты рвался в дело, как ловил сводки: Сталинград отбили, Краснодар освободили – так вперёд, вперёд, вот мы близко, всё ближе к Крыму!.. к Ялте… Ярёма, Ярёма, прости ты наше самотничество. Наш благополучный эгоизм. Упокой, Господи, душу раба Твоего Мирона, прости ему прегрешения вольные и невольные. И нас, Господи, прости и помилуй.
Штука перестала щипать траву, вскинула голову, острыми ушами заловила что-то, её встревожившее. Дьяк довернулся, сменив затёкшие ноги, переложил автомат поудобнее. И кобылка внизу тоже нервно перестукнула передними копытами, потянув воздух, чуть слышно всхрапнула. И Сёма услышал! Через секунду он уже присел рядом на одно колено, приложив приклад винтовки к плечу. Во как они быстро сошлись! Где-то далеко за ущельем одиноко залаял-завыл шакал. Очень далеко. И Штука, покрутив ушами, успокоилась. Сёма нежно потрепал, погладил её по шее: увы, угостить нечем.
А внизу покряхтывал Старшой: смена, пора спускаться.
– Не люблю волчий вой.
– Это не волк, а шакал.
– Всё одно не люблю. Подсади! – Кряхтя ещё жалостливее, Старшой забрался на ясень. – И как петух на насесте торчать тоже не люблю.
– На горку поглядывай. Не любя.
– Иди, спи ужо.
21 апреля 1943 года. Среда.
От Советского ИНФОРМБЮРО:
В течение 21 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
На Кубани части Н-ского соединения отражали ожесточённые атаки значительных сил противника. Гитлеровцы непрерывно штурмовали советские позиции, стремясь любой ценой добиться успеха. В наиболее напряженный момент боя советские самолеты произвели мощный удар по боевым порядкам наступающих частей противника и нанесли в его рядах опустошительные потери. В результате упорного боя все атаки немцев были отбиты.
Солнце сегодня что-то не спешило. Они спустились, пересекли завитое, наглухо заплетённое лианами, страшно и красиво обвешанное мхами ущелье с крохотным ручейком, переполненным орущими лягушками. Вскарабкались по мокрому склону на горку. И только тогда солнце легло на спины и плечи розовым негреющим лучением. Парило всё – листва, трава, камни, одежда. Такая лёгкая-лёгкая дымка над всем пережившим ночной дождь.