До рассвета всё было, как положено: Лютый и Копоть впереди, Живчик замыкающий. Но с восходом солнца между ними встряла забота: Сёма никак не мог втащить наверх Штуку. Лошадь изо всех сил старалась, короткими галсами, точнее – зигзагами, не хуже иной козы преодолела две трети пути, но дальше – всё. Осыпь, по которой и человеку лучше не ходить, если он не разведчик. Сёма снял с неё поклажу, да он, похоже, готов был потащить Штуку на себе…
– Командир. Покажи куда, я вас догоню.
– Ты о чём?
– Командир…
– Калужный, ты о чём?!
Сёма присел, накрыв голову капюшоном. Он всегда так выражал отчаянье.
– Сёма, давай ты теперь впереди пойдёшь. – Старшой жестом остановил командира. – Преодолеешь низинку. На том перевальчике подождёшь. Ориентир – бук.
Через два часа группа поднялась на перевал. Маленький, съёжившийся Сёма сидел под гигантским буком, сидел, не снимая капюшона, чтобы не увидеть принесённые мешки с почерневшими, прокапывающими конской кровью швами.
– Лютиков, а ты чего жмёшься?
– Да, товарищ командир, заморочка вылезла.
Когда снайперская пуля попала в рукоять автомата и практически оторвала приклад, Лютый взял Ярёмин. И только вечером выяснил, что «ППШ» Ярёмы был не вятский, как у всех во взводе, а алма-атинский. То есть их магазины – ни диски, ни рожки к нему не подходили. Дома можно подточить, переделка, в принципе, не особо сложная. Но то дома. А здесь реально рабочим оставался только один диск. Остальные магазины можно выкинуть.
– Да уж, заморочка. Раздай магазины. Поменяйся на гранаты.
Неберджаевская – станица знатная. И дорога к ней не сонная: за два часа наблюдения – три конных обоза по десять-пятнадцать телег, колонна из четырёх грузовиков с жандармами в сопровождении двух мотоциклеток. Четыре раза туда-сюда прорысил конный патруль. Всё румыны. С высоких обзорных холмов въезд контролировали два ДОТа, посредине укреплённый КПП с колючкой от леса до реки, глубже – две полные линии траншей. Понятно, что перед этим – минные поля.
– Смотрите, товарищ старший лейтенант!
Пичуга притащил сорванный со столба фанерный щит с натрафареченным:
«ВНИМАНИЕ – ПАРТИЗАНЫ! Строго воспрещается для мирного населения, а также военным появляться в запретном районе. Всякий, кто появится в запретном районе или зоне, будет расстрелян».
– Молодец! Умница. Шигирёва и Гаркушу ко мне.
– Мы здесь, командир! – Копоть и Живчик как черти из-под земли.
– Значит, партизаны точно есть, и мы смело работаем под них. Берём «языка». Немца. Румын для нашего Пичугина – что мёртвый.
– Копоть, ты же на ихнем базарил? Ну, с тем боровом тогда! – подсуетился Живчик.
– Звякало держи. Я на молдавском. И то пять слов из шести – матерные.
– Короче, нужен только немец. Мы здесь наблюдаем до девятнадцати-ноль-ноль. После отойдём за холм. Похоже, дождь ещё вернётся, а вот здесь, по карте, полевой стан должен быть. Думаю, сейчас пустошь, но какие-никакие стены. Сверяем часы: девять тридцать семь.
В каждом поселке на Кубани всегда есть заовражная-заполойная-заречная-залужская улицы. Улицы, отделённые оврагами-речками, а главное, желанием жить не под наблюдением местной власти. Просто босота, охотники-рыбаки, отсидевшие за дело и по ошибке. Имелась такая улица и здесь.
Самые крайние хаты – босота. Давно не белёные, в рыжих пятнах навозных подмазок, плоские крыши, чёрные от старости, с выпирающими из-под слежавшегося камыша рёбрами стропил. Даже плетни разжиженные, хорошо, что подпираются сухим репейником.
А вот четвёртый домик очень даже ухожен. За высоким забором сад, позади коровник, две мазанки-сарайки. И собака лает солидно, хриплым басом. За час по двору несколько раз промелькнула гладкая моложавая бабёнка. Мужик-то где? И детей, судя по развешанному белью, нету.
Под взглядом Копоти серая кавказская овчарка рычала, но пятилась. Потом трусливо тявкнула и, поджимая хвост, угремела цепью за сарай. Откуда только нервно подскуливала. Копоть, прихватив приставленные к стене вилы, пошёл за ней.
Живчик бесшумно распахнул дверь:
– Здравия желаем, хозяюшка!
– И вам не хворать.
Как быстро люди успевают рассмотреть и оценить друг друга? Живчик в черноте большущих, длинноресничных глаз как перед доктором разделся. Типа, так всеми наколками и оголился. У-у, волчица!
Среднего роста, но в полной южной пышной красе, где надо подчёркнутой приталенной казачьей кофточкой – мелкоцветастой, на медных пуговках, с кружевцом по белой шее – тридцатилетняя красавица хозяйка улыбалась холодно, но бесстрашно. Вроде как ожидала гостей. И ничего, что они увешаны оружием сверху донизу.
– Проходьте, товарышы партызаны. Воды податы?
Горница, отделённая от кухни расписанной красными и синими квитками печью, просто сияла сытой чистотой. Обвязанная белыми кружевами белая бязь на окнах, на божнице, на полочках с фарфоровой посудой. В углу раскрытый, с поднятым никелированным хоботком звукоснимателя над немецкой пластинкой патефон. В задней комнате – большой, с резьбушками, платяной шкаф, городской столик с зеркалом и соблазнительная кровать с атласным покрывалом над толстенной периной. С горкой из четырёх уменьшающихся подушек.
Живчик поплыл.
– Воды? Да ты, гагара, берега попутала?
Чего это Копоть? Разве здесь так надо?
– А чаго панове бажають? – Хоть бы ресница дрогнула. – Самогон будуть?
– Всё будем, всё! И воду тоже. – Живчик попытался, как ему почудилось, исправить неправильность Копоти. Ну не нужно тут басить! И так всё исполнится.
Но Копоть пёр за предел.
– Хороший дом. Жаль, сгорит. Гадаю пока: с хозяйкой или так?
– Чего гадать? – Наконец-то хозяйка и его разглядела. С его наколками. Голос заиграл, сбиваясь заискиванием. – Всё, панове, що забажаэте. Я, ведомо, жинка беззахисна, сперечатися не можу.
– И не надо тебе спорить. – Копоть взял табурет, обошёл стол, сел лицом к двери. Давай честно, подстилка, без пурги. Фриц нам нужен. Или Ганс. Елдарь твой, что патефон и пудру подарил. Или это румынчик тебя пудрит?
– Нимец! Пауль. Вин у штаби бухгалтером служыть.
– Когда явится?
– На обид.
– Тогда накрывай на троих.
Пауль лежал на животе, раскинув ноги. Руки за спиной до локтей скручены телефонным шнуром. Кровь из рассечённой брови заливала лицо, расплывалась по свежекрашенному охрой полу. Здоровенный бухгалтер, такому бы гаубицу толкать, а он при штабе притёрся.
– Панове. Панове… – Хозяйка про приговор себе поняла, едва на пороге возник Живчик. И, главное, поняла, что он не из партизан. Так что ему все равно: сдавала ли она каждый месяц в лес по ведру самогона, полпуда муки, фунт соли и сахара по требам? И что командир партизанской разведки тут порой до утра задерживался. Обещая ей захыст от большевиков, коли повернутся. Поняла, но подумала, что легко обведёт этого, с порога пустившего слюну, шибздика. Отчаянье подступило в перегляде с Копотью. Такого не купить. Но держалась, до последнего держалась – а вдруг? Вдруг Пауль почует. Заподозрит: почему она его не встречает и собака молчит? Нет, дуралей саксонский бросил велосипед на дворе и с шоколадкой бегом до хаты. Может, всё же этот мелкий ещё подмякнет?
– Пане мий. Пане мий…
Но Живчик уже выгреб, вывалил ящички столика и, выбрасывая одежду из шкафа, деловито совал в потайной кармашек найденные деньги, серьги, бусы.
Копоть, приклонив к себе бутыль, понюхал самогон, сплюнул и начал расплёскивать из горлышка на шторы, скамьи и табуреты, остатки слил на порог.
– Панове! Пане мий…
Живчик пнул зацепившуюся за сапог юбку, посмотрел на кровать, одним махом перевернул перину. Собрал разложенные по тоненьким, завёрнутым в советские и немецкие газеты, пачечкам купюры. Обернулся на хозяйку:
– Как погоняют?
– Що?
– Имя как?
– Наталия.
Копоть первым рывком поставил Пауля на колени, вторым поднял в рост. Толкнул не сопротивлявшегося немца к двери:
– Заканчивай тут. Без мазни. И догоняй.
– Name? Nachname? Geburtsjahr?
– Paul Ewald. Neunzehnhundert zwanzigsten.
– Двадцать три года. Где родился? Wo wurde er geboren?
– Zwickau, Sachsen. Mein Vater ist Direktor des Gymnasiums. Es ist ein katholisches Gymnasium. Wir sind gläubige Familien!
– С какого года в армии? Seit welchem Jahr in der Armee?
– Звание? Капрал?
– Oberstabsgefreiter.
Допрашивали в лесу, буквально в паре километров от станицы. Старшой, Сёма, Лютый заняли оборону на все стороны. Пропавшего могли – и должны были! – уже искать. Но тащить его дальше тоже не было смысла.
Немец, прижимая большие, с красивыми, как у музыканта, пальцами руки к груди, говорил ломающимся от едва удерживаемых рыданий жалостливым голосом. Он очень хотел быть полезным. Он очень хотел остаться в плену. Ведь война так ужасна. Пичуга иногда что-то переспрашивал, уточнял, но, в общем, переводил практически синхронно. А командир выделял действительно важное:
«В станице располагаются части 3-й Горно-стрелковой румынской дивизии генерала Дрогалину, выведенные из посёлка Эриванский и аула Карасу-Базар. Это 22-й батальон полковника Василеску, 3-й запасной батальон подполковника Крайнику, 3-й артдивизион полковника Менереску. В основном это призыв 1939–1942 годов. Солдаты прошли краткосрочную подготовку, большинство офицеров из запаса. Номер полевой почты дивизии 62. Также позавчера прибыл полк, точнее, то, что от него осталось – не более батальона 9-й кавалерийской дивизии. Из-за низкого морального духа союзников с участившимися случаями массовой сдачи в плен штаб румын контролируют солдаты вермахта – 2-я рота обер-лейтенанта Отто Штумфа из 97-го резервного батальона 97-й лёгкой пехотной дивизии генерал-лейтенанта Эрнста Руппа. Да, 6-й полевой армии. Связь тоже осуществляет вермахт, оперативное подразделение штабс-фельдфебеля Марка Шаумана. Противотанковые орудия – …зенитные орудия – …миномёты – …самоходные орудия – …бронетранспортёры – …пулемёты – …огнемёты – …»