Однако выдача диплома, свидетельствующего о высшем образовании, из-за того, что студента Благословского Дмитрия Васильевича задержали при попытке покинуть окружённый милицией частный дом, в котором отмечали Пасху тысяча девятьсот тридцать седьмого года, в том числе и подозреваемые в антисоветской деятельности, стала невозможной. Мало того, в ходе дознания выяснилось, что сын профессора как-то проучился полный курс и почти стал советским преподавателем, неоднократно отказываясь вступить в комсомол по религиозным убеждениям.
После очередной долгой беседы начальник следственного отдела, некогда студент Василия Митрофановича, переквалифицировал полного дурака – сына своего профессора из подозреваемых в свидетели, с условием: тот немедля уезжает куда-нибудь на северную стройку. Лучше всего, за Полярный круг.
Газеты «Правда», «Труд» и «Известия профсоюзов» дружно вещали о начале строительства ТЭЦ для нужд Вологодского льнокомбината. Не Заполярье, конечно, но народ там собирается отовсюду. И самый разный. Уполномоченным НКВД работа предстояла взахлёб и надолго.
– Это у вас не ошибка? Может быть, её девичья фамилия Седова? Ладно, как знаете. Имеете родственников за границей?
– Да от нашего города хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Заполнявшая документ на вселение в общежитие работница профсоюзного отдела по работе с молодёжью осторожно замерла:
– Гоголь, «Ревизор»? А разве это про Томск?
– Ну, может, и про Вологду. Когда Финляндия и Польша были нашими.
– Вашими?
«Вы-на-вы» – пароль, человеческий код, определяющий в строительном вавилоне, что они с ней «ты-на-ты».
Не надо заносчивых слов,
Не надо хвальбы величавой,
Мы явим пред ликом веков,
В чем наше народное право.
– Брюсов! А почему вы не комсомолец? – Она впервые подняла глаза на стоящего перед ней Дмитрия. Глазища!
– А вы на заочном учитесь? – Вопрос на вопрос – лучшая защита.
– Да, без отрыва от производства. В педагогическом. – Девушка писала теперь всё медленнее, уже тоскуя о близящемся расставании.
– И вы, конечно, комсомолка? – Дмитрий протянул незримую руку помощи: до конца его «личного дела» оставалось не более двадцати вопросов. Но вот вам, пожалуйста, – появились вопросы у него.
– Да.
Ну, что же отвечать так кратко?
– Будете преподавать литературу или историю? На филологическом?
Ох, какие глазищи! Благодарные.
– На филологическом.
Ну? Подробнее, подробнее!
– Люблю читать. Люблю театр. Хочу научить своей любви как можно больше детей, так что, когда они вырастут, они научат ещё многих. Своих детей и многих взрослых.
– Разве любви учат?
– «Кто из моих земляков не учился любовной науке, Тот мою книгу прочти и, научась, полюби…»
– ?
– «Знанье ведёт корабли, направляя и вёсла и парус, Знанье правит коней, знанью покорен Амур…» Овидий!
Вот это да! Теперь предстояло затосковать Дмитрию.
– Готовы ли вы, Екатерина Вадимовна, на всю жизнь стать верной подругой Дмитрия Васильевича?
– Да.
– Готовы ли вы, Дмитрий Васильевич?..
– Да!
– Прошу повторять за мной: «Перед лицом Закона нашей Советской Родины, перед своими друзьями и товарищами мы выражаем свою волю к совместной жизни как супруги, основатели семьи и продолжатели своего рода, во имя блага нашего рабоче-крестьянского государства, бессмертия советского народа, победы коммунистического будущего во всём мире и личного счастья».
«Вставай, проклятьем заклеймённый… До основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим – кто был ничем, тот станет всем…»
– Именем Закона Союза Советских Социалистических Республик, под звучание «Интернационала» торжественно подтверждаю взаимное проявление воли граждан Екатерины Вадимовны Степаньковой и Дмитрия Васильевича Благословского к совместной семейной жизни. Подтверждаю взаимную волю носить общую фамилию Благословские. Поздравляю! Отныне вы – муж и жена, с этой минуты всё для вас становится общим: труд, борьба, радость, мечты. Наше советское общество, наша партия во главе с товарищем Сталиным возлагают на вас обязанность стать родителями, вырастить своих детей честными, умными людьми, трудолюбивыми гражданами и мужественными защитниками Родины, целеустремлёнными строителями коммунизма.
– Ты как-то лишнее накручиваешь по поводу женитьбы. – Лютый, чтобы не задремать, грыз одну ореховую веточку за другой. – А всё должно происходить просто: увидел, ахнул, запылал горячкой. В температурном полусумасшествии наплевал на весь мир с его опытной мудростью и женился. Потом, когда уже чуток поохладеешь, тогда и разглядывай: на ком? Иначе провыбираешь до старости.
– Как ты? – Пичуга боролся с сонливостью заливом за ворот холодной воды.
– Я вовсе не старый. Двадцать шесть – возраст что ни на есть самый сочно спелый. Идеальный для создания первичной ячейки социалистического общества.
– Но для горячки и полусумасшествия уже поздно.
– В этом ты прав. Пиши: четырнадцать-двадцать. Состав порожняка из Верхне- в Нижнебаканскую. Паровоз, три пассажирских вагона. Семнадцать, нет, восемнадцать открытых платформ. На последней две коровы. И женщина.
Паровозик, разогнавший громыхающий состав так, что коротко привязанные за рога коровы бились задами о железные борта, оставил за собой какую-то особо вонючую угольно-дымную завесу. И патруль из четырёх жандармов поднялся над насыпью, зашагал по вырубленной полосе вдоль самого леса. Чёрный, как чёрт, ризеншнауцер подозрительно напрягся, потянул поводок. Румын-кинолог что-то шепнул, отмахнул, и остальные жандармы с карабинами наперевес, растягивая дистанцию, стали с подсидом проглядывать орешник. Ризен с рыком почти дотянулся носом до изгрызенных веточек, но вдруг взвизгнул и, чихая, затряс лохматой башкой. Хозяин отдёрнул его и, наматывая поводок на руку, рывками потащил вниз к насыпи. Трое жандармов оценили размер открывшегося терновника и, закинув карабины на плечи, тоже повернули к маршрутной тропинке:
– Spin – spini! Pot rupe fundul!
По придурочному хохотку с похлопываньем своих ягодиц их можно было понять и без переводчика.
– Всегда носи перец с собой. – После разрешающего кряканья с каргача Лютый и Пичуга вернулись к наблюдению.
– Сколько времени?
– Четырнадцать сорок. Записал этих весельчаков? – Лютый собрал свои огрызки, откинул подальше в сторону. – Знаешь, а интересно о своей женитьбе Кырдык рассказывал. У них же родители всё решают. Старшие в семье. Я его спросил: как, ты до сватанья даже не видел невесту, как с ней потом всю жизнь? Как детей рожать? Мало ли какая попадётся? Я не про плохое, но, может, она просто не такая, какая нужна тебе? Не будете понимать друг друга, тем более – чувствовать? Как можно строить жизнь с незнакомым, чужим человеком?
– И что Ильяс ответил?
– Ильяс ответил с искренним удивлением, что мы, городские люди, спрашиваем о глупостях. Вот его малый народ разбросан на тысячах вёрст: какие-то роды остались в Казахстане, какие-то прилепились в Ставрополье, есть на Кавказе. Есть ногаи и здесь, около Крыма. Роды разные, а народ един. Такой небольшой народ среди больших. И секрета никакого – традиция. Традиция! Вот в чём она, сила народная. Представь: живёт одна семья в Семиречье, а другая среди карачаев. И юношу из одной семьи женят на девушке из второй. Риск? Нет! Ведь воспитаны они традиционно. На одних понятиях – что такое хорошо, а что плохо. Как можно мужу поступить, а как нельзя. Что в жене красиво, а что безобразно. Так что им притираться нет нужды, их сегодня сводят, и назавтра они – как будто двадцать лет рука об руку. Всё с полувзгляда. Без склок, претензий. Без судов и разводов.
– Ты разведён?
– Четырнадцать пятьдесят пять. Записывай: из Нижне- к Верхнебаканской мотовагонетка со сдвоенным зенитным пулемётом «MG-34». Три румына.
В двадцать двадцать из-за поворота от Верхнебаканской на тропе вдоль противоположной стороны полотна показалась колонна местных жителей. По двое в ряд – под сотню женщин, подростков. Мужиков шестеро, скучкованных ближе к концу. Рядом с колонной, обгоняя и поджидая взрослых, бегали ребятишки. Похоже, станичники возвращались с дорожных работ. Позади всех топали пять полицаев. Местные, в чёрном. Винтовки за спиной, кепки на затылках, шли беззаботно, о чём-то оживлённо переговариваясь.
Трое мелких, лет по пять-семь – два мальчика и девочка – наперегонки побежали в сторону от железки, по лёгкому склону пересекли открытое место к самой лесной рамени. Им кричали, махали руками: «Куды? Куды? Назад! Повертайтеся!» Один полицай сдёрнул винтовку, подняв в одной руке, выстрелил. Эхо от леса остановило ребятишек. И они рванули назад.
Взрыв сухо хлопнул, вздыбив белесое облачко пыли.
И через паузу бабы, разом страшно завыв, бросились в поле. Теперь уже только полицаи орали: «Куды? Мины! Минне поле!» Да мужики все остались с частью не побежавших к подорвавшимся ребятишкам.
– Сворачиваемся. Сейчас жандармы заявятся.
Взбили, разровняли траву на лёжке, развязали кусты. Шли споро, след в след. Даже хромающий Пичуга порой припрыгивал, но не задерживал. Только у карьера сбавили темп, а потом и вовсе остановились.
– Вы пока передохните. А я на рощу взгляну. – Лютый зачем-то затолкнул за пояс две немецкие «колотушки». Ну да, у него же теперь только один магазин! Остальное в пачках по карманам.
Отдышались, прислушиваясь.
– Я же осуждал Копотя. За вчерашнего немца. Когда он этого Пауля не просто зарезал, а перед этим поглумился. Осуждал, а теперь бы сам… – Пичуга разулся, упёрся пяткой в стволик мелкой акации. – Сам.
Дьяк согласно молчал, лёжа на животе, он осторожными касаниями ногтя заставлял ползти по кругу маленького синего жучка.
– Похоже, я с этой войны не вернусь. Даже если вернусь. Всё, что-то во мне сегодня щёлкнуло. Безвозвратно.
Жучок вдруг остановился, поднял надкрылки и взлетел.