– Я пока ни одного немца не убил. Стрелял, но не знаю, попадал или нет. Ждал, всё время ждал – как это случится? А сегодня уже всё равно. Уже не боюсь этого момента.
– Ты почему вчера не перевёл про христианскую гимназию? Про то, что немец верующий? Он же не раз повторил.
– А зачем? И, простите, вы язык знаете?
– Пару фраз. Мама хорошо говорила.
– Ясно. Почему не перевёл? Не он первый. Я же до разведки в штабе дивизии переводил. Точнее, при штабе. В Особом отделе.
– И как же тебя отпустили? Столько, поди, услышал – тебе за фронт нельзя.
– Воспользовался возможностью. Подал рапорт добровольцем в первые руки. Я о другом. Рассказать хочу, не могу не рассказать. Когда из Краснодара немцев выдавили, много было пленных. Румыны, словаки. Но и немцы. Из гестапо. Дмитрий Васильевич, это же после тех допросов я сюда попросился. «Зондеркоманда СС десять-а». Даже не звери. Если демоны есть, то это они. Бесы.
Дьяволы.
– Диавол один. Бесов легионы, а этот один.
– Вы же поняли! Так вот, у некоторых на шеях крестики висели. Иконки. Вот, я даже запомнил – гауптштурмфюрер Эрик Майер – тот вообще уверял, что он не с русскими, а с безбожниками борется. С коммунизмом. И при этом он пытал, он лично пытал женщин и девочек! Бил хлыстом голых женщин и девочек, пока они кричали, пока в сознании… Так что? Пытал беспомощных – по своим религиозным убеждениям? Дмитрий Васильевич, я вас никогда не пойму. Бога вашего не пойму. Которому вы молитесь. Бог ваш и Майера для меня никак не возможен. Сатана возможен, а бог нет. Сатану я видел… А вы так простенько меня тогда: «Дурак». Нет, и я не дурак, и вы не дурак. Бог невозможен. Не-во-змо-жен.
– Более, чем возможен. Он – есмь, Клим. И ты сам это сейчас себе объявил: Бог – совершенство. Он во всём абсолютное совершенство. Другого мы никогда не примем.
– Опять будете за парадоксы увиливать? Недостойно разумного человека.
– Как хочешь. Промолчу, целее буду.
– Эй, кря-кря-кря! Собирайте свои ящики, нас ждут.
Вышли в эфир тут же – понятно, что их пеленгуют уже целенаправленно, но фрицы ночью в лес не сунутся, а разведчики за день в дозорах отлежались, так что могут часиков пять пройти. Подальше от узкоколейки, которую теперь будут блюсти, как семь нянек дитятю. Идеально бы добраться до реки Кудако.
Луна огромная. А толку-то? Это в Вологде весенние сумерки позволяют и после полуночи просо перебирать, а здесь солнце село – и всё, тьма кромешная. Даже в полнолуние. Красиво, конечно, когда за ветвями рядом с тобой плывёт здоровенное бело-серое блюдо с ненавязчивым рисунком, в котором каждый видит, что хочет. Или может. Но спотыкаться и натыкаться эта красота не мешает.
Преодолели невысокий, метров триста-триста пятьдесят, перевал.
Луна поблекла, ужалась, а потом и вовсе куда-то завалилась. К тому же продолжались некрутые, но затяжные подъёмы и спуски. Несколько раз группа пересекала накатанные просёлки, и где-то в темноте начинали лаять собаки – там спали неизвестные хутора или выселки. И только когда наткнулись на взорванную и сожжённую нефтевышку, стала понятна насыщенность местности дорогами.
В долину невидимой в камышах реки вышли под утро. Первый туман уже стекал с полей и копился в русле. К пению птиц в тростнике присоединялись вездесущие лягушки. Чтобы не мокнуть и не оставлять следов, приближаться к воде не стали, на интуиции выбрали место под лагерь за холмиком почти на границе леса. На ощупь подрубили лапника, обтянув периметр ниткой с подвесным колокольчиком, легли.
Лютый и Старшой в дозоре первыми. Старшой расположился рядом, в непосредственной близости, Лютый глубже в лесу, выбрав бук поприличней, но на дерево не полез – всё равно ничего в тумане не видно. Через час их сменяли Копоть и Пичуга.
Светало здесь, как и темнело – словно при ускоренной съёмке. Собравшийся уже минут через десять идти досыпать, Пичуга, удерживая зевоту, наверное, в тысячный раз огляделся и… обомлел: метрах в ста справа налево, от дерева к дереву беззвучными сдвоенными тенями перебегали немцы. В камуфлированных комбинезонах, с веточками на мелких, не закрывающих ушей касках, автоматчики то ли обходили русских, то ли действительно направлялись куда-то мимо.
Двое, четверо… восемь… двенадцать… А где фланговые?!
Немец застыл над Пичугой – длинное, изъеденное оспой лицо, чуть ссутуленный под тяжестью ранца, подсумков и гранат, в туго перетянутом ремнями длинном, почти до колен, словно в каком-то на вырост маскхалате.
Скорострельный «ППШ» в упор разрезал десантника от паха до закинувшейся головы. Второй немец упал и закричал, трескливо из «эмпэшки» осыпая Пичугу короткими очередями. Однако не очень толстый бук, под которым лежал дозорный, отщёлкивал пули честно.
– Achtung! Achtung! Links hundert Meter! Richter ist tot! Ein einsamer Schütze!
Да заткнётся этот гад? С чего он вдруг ранен? Вдохнув-выдохнув и столкнув переводчик на одиночные, Пичуга вывалился из-за ствола, прицелился и два раза нажал на спуск.
Заткнулся. Но теперь плотно застрочили набегающие. Посвист, щёлканье с осыпью листьев и мелких веток. Посвист. Щёлканье. Отползая, Пичуга сам для себя с удовлетворением отметил – как же спокойно он выцелил орущего! Рядом длинно пробил «ППШ».
– Отходи! Я прикрою.
Старшой удобно прилёг за свежую валежину.
– Бегите все!
Командир и Лютый подхватили Пичугу, втянули, толкнули по цепочке вперёд:
– Цел? Сколько их?
– Цел! Не меньше пятнадцати. Я видел. Двоих убрал. Одного точно.
Они бежали вдоль леса, растянув цепочку на предел визуального контакта. Бежали и слушали, бежали и слушали. Вот стрельба позади оборвалась. А через пару минут хлопнула граната.
Господи! Господи… Твоя от Твоих Тебе приносяще…
Прощай, брат… Дьяк на бегу косо перекрестился: «Аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит». Брат, брат Тарас Степанович, прощай…
22 апреля 1943 года. Четверг.
От Советского ИНФОРМБЮРО:
В течение 22 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
На Кубани части Н-ского соединения отбили несколько ожесточённых атак противника. На поле боя остались сотни вражеских трупов. На другом участке гитлеровцы атаковали наши подразделения, оборонявшие одну безымянную высоту. После упорной схватки немцы, потеряв убитыми до 300 солдат и офицеров, были вынуждены отойти на исходные рубежи. Наша авиация наносила массированные бомбовые удары по боевым порядкам и военным объектам противника.
Что это было? Кто? Зачем? По описанной Пичугой экипировке – десантники или егеря, но откуда они здесь? Конкретный поиск русской разведгруппы? Или составная часть общей противопартизанской операции? И где сейчас наши первый и второй взводы? Вернулись? Или их тоже гоняют? Вопросы, вопросы…
Командир чувствовал, что ребятам пора упасть. Пробежав на юг вдоль реки километров пять, от очередной, подорванной при отступлении весной сорок второго нефтевышки, за которой виднелся какой-то хуторок, группа свернула на восток, назад к узкоколейке – чтобы вернуться в глубину лесов и постараться добраться до отрогов Маркотхского хребта. Всё, как у лётчиков: кто выше – тот и выиграл. Там будет днёвка. Только там.
Плотные заросли ограничивали обзор. Теперь они развернулись обратным клином: передовые Копоть и Лютый слева, Сёма и Живчик справа. В середине, отстав метров на тридцать-сорок, группа управления: командир и радисты. К полудню духота в густом подлеске опустошила все фляжки. Внутри сухота песочилась от горла до желудка. А по затылку, спине, пояснице и ниже сплошь потные потоки. Так что пришлось остановиться, поменять портянки.
Подождав, когда «рама» «сто восемьдесят девятого» «Фокке-Вульфа» уйдёт к горизонту, командир послал Сёму на дерево.
Старая белая акация с раскидистыми, корявыми ветвями метров на пять возвышалась над общим уровнем плотно слипшихся макушек клёнов, лещины, ив и топольков. Сёма осмотрелся в оптику – лес, лес, лес. Подъём впереди запирался гребнем с мягкими округлыми вершинами. Там воды точно нет. Позади тот же беспросветный лес. И справа, и слева. Надеяться можно только на случайный родник или колодец. Ну, очень случайный, да и то, если пойти по ложбинкам.
Справа, возмущённо треща, взлетели две сороки. Метров двести. Сёма кинул вниз камешек, отмахнул направление. Разведчики рассредоточились. Кто там?
Две немолодые, укутанные платками до глаз горянки шли быстрым шагом по еле заметной тропинке. Тяжёлые пухлые узлы били по ногам, цеплялись за кустарники. Живчик аж приподнялся, изо всех сил заглядывая в лицо командира, но тот отрицательно качнул головой.
– Куда они? Да с багажом?
– Партизанки?
– Горянки-партизанки? Забудь.
– Торговать пошли.
– Если до железки, до Горного, то топать им и топать.
– Фашисты их не трогают.
– Тихо. Командир говорит…
– Товарищи. – Командир снял пилотку. – Сегодня за нас, в день рождения великого вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина, принял героическую смерть наш боевой… брат, дорогой наш старшина, коммунист Воловик Тарас Степанович. Добрый, мудрый человек. И мы клянёмся, все здесь клянёмся, что жестоко отомстим врагу за его гибель. За его смерть и смерть других наших боевых товарищей, также отдавших свои жизни для приближения неизбежной победы нашей советской Родины над фашистской нечистью. Вечная память героям.
– Вечная память.
– Прощай, брат Тарас Степанович.
– Прощай.
– Вечная память и Царствие Небесное.
От накладывающего широкое крестное знамение Дьяка было откосились, но когда перекрестились Лютый и Сёма, то и Живчик едва остановил свою дёрнувшуюся руку.
Перевалив лысый гребень, днёвку обосновали на отроге южного склона. Неплохой обзор: на сине-зелёном горизонте тончайшей прерывистой ниточкой серела насыпь железной дороги. Печные мирные дымки отмечали станцию.