Сема дозорил на вершине, Живчик внизу, остальным приказано спать. Или вылёживаться. Если внизу, в зарослях, стояла тёплая, как в плохой парилке, непродыхаемая влажность, то здесь, на горке, откровенно прижаривало. Кривые сосёнки тенью не баловали, и если бы не налётисто посвистывающий в длинных иголках ветер, то можно было зашкворчать.
Сёма, неспешно ползая по вершине, расчистил от камней и мусора по две скрытные огневые точки на оба склона. Недовольно повздыхал: брустверы, конечно, оставляли желать лучшего. Однако в жидкой траве альпийского луга собранные кучки камней – отличные ориентиры для атакующих. Уж пусть как оно есть.
В прицел пооглядывал леса. И пройденный, и особенно тот, который пройти ещё предстояло. Где-то там, под покрывалом непроглядного сплетения ветвей, развёрнутыми цепями, патрульными группами и маршевыми колоннами сейчас шагали сотни злых от жары, усталости и страха солдат, жандармов, полицаев. По дорогам разъезжали радиопеленгаторы, броневики и мотоциклы, рысили кавалерийские разъезды. Потрошились хаты и сараи сёл, хуторов и выселок, допрашивались хозяева. А на вспольях заготавливались засады и выставлялись мины. Всё где-то там, под непроглядно плотным сплетением ветвей.
Пара орлов, поймав восходящий воздушный ток, плыли кругами, всё выше и выше поднимаясь к солнцу. Но с запада нарастающе загудело, и птиц отжало к земле, снесло вибрирующим рёвом налетающих с Крыма лапотных «юнкерсов» и «сто девятых» «мессершмиттов». На Абинск? Краснодар? Горячий Ключ?
Показав сменяющему Копоти позиции, Сёма очень неспешно спустился к днёвке. Разулся, разложив портянки, расстегнул ремень и, подтянув под голову подсумок, честно попытался задремать. Но… Это ведь Старшой вчера уговорил-таки поесть. Конину. Семёныч так просил, прям как маленького, так сюсюкал, что отказать не получилось. И вот, всё правильно. И теперь там – а где это там? – Старшой в этом своём отеческом настырстве может быть собой доволен.
Сёма, конечно же, понимал, что человек вот так не умирает – просто перестав дышать и думать, но поверить, как верили его родители, а тем более деды, не получалось. В такое прописанное до самых мелочей – а кто видел-то? – Небесное Царствие. С ангельским пением, со сладкими угощениями, с кельями каждому, согласно наделанному на земле добру. Или в ад с кострищами и сковородками за зло. Слишком уж точно, слишком правильно. Конечно, в этом неправильном, неточном мире такого очень хочется.
Но…
Он резко сел, растирая занемевшую шею.
– Сёма, ты чего не отдыхаешь?
– Надо воды поискать. Командир, схожу вниз?
– Давай, только предупреди Лютикова, сейчас он там на посту.
Собрав фляги, Сёма перебежками спустился, лёжа огляделся и в три нырка ушёл в лесную тень.
– Тут под нами отшельник. Монашек столетний. – Не прошло и получаса, как Сёма раздавал тяжёлые, приятно холодные фляжки. – Землянка совсем рядом, в щели. Пусть Дьяк с ним поговорит? Как свой.
Командир и Копоть переглянулись.
– Доверите? – Дьяк правильно понял заминку.
– Хорошо. Но, сам понимаешь, ответственность.
– Понимаю. Пичуга, рация на тебе.
Действительно, в зарослях терновника под болезненно загнутой ветрами сосной таилась обложенная разномастными камнями стенка с низенькой, обитой брезентом дверкой. Плоский валун вместо крыльца, налево, в конце вытоптанной широкими террасами-ступенями площадки – чёрный трёхметровый деревянный крест с «крышей». Вдоль круто сходящей вниз, наверное, к воде, тропинки выложены объёмные связки хвороста.
– Молитвами святых отец, Господи Иисусе, Боже наш, помилуй нас!
– Аминь.
Дверка ожидаемо громко скрипнула, и на свет выглянул отшельник. Всё как полагается: длинная прозрачно-белая борода, дико всклоченные, невесть когда чёсанные длинные волосы, чёрное, выгоревшее до черепа и при этом по-монашески моложавое лицо.
И глаза.
– Здравствуйте, отче.
– Ну, это у нас ты отче, а я простой брат.
Отшельник на крыльце распрямился – а не маленький – за два метра! Так что кургузый, в ремки оборванный по подолу, замызганный подрясник едва перекрывал колени, отдельными клоками доставая до таких же древних, перемотанных верёвками рыжих сапог. Торчащие из махры рукавов чёрные руки-кости острыми пальцами перебирали какие-то декоративно-огромные вервийные чётки.
– Прости, брат. Каким именем спасаешься?
– Ты меня, отче, прости. Амвросий. Это из-за вас такой шум?
– Какой?
– Ну, видел же. На всех стенах и заборах написано: «За посягательство на жизнь немецкого солдата или офицера расстрел пятидесяти-ста заложников». Только за посягательство.
– Не видел.
– Хорошо. Значит, совесть не жмёт.
– Брат, мы за три дня трёх товарищей потеряли. Лучших.
– И чтоб нелучших не потерять, срочно слезайте с горки. Срочно! Сюда!
Отшельник, изображая возбуждённого петуха, сильно захлопал ладонями по бёдрам, запритоптывал, смешно горбясь и вытягивая шею, затряс лохматой сединой:
– Бегите сюда! Бегите!
Дьяк пролетел мимо что-то пытавшегося спросить Лютого и, уже закидывая на спину рацию, приказал немо вопрошающим командиру и Копоти:
– Срочно уходим!
– Объясни?
– Сейчас здесь злодеи будут. Надо уходить. Пичуга, аккумуляторы, за мной бегом!
Понятно, что, согласно Уставу внутренней службы РККА, младший по званию только докладывает своему начальнику полученную им информацию, открывая источник и объясняя способ её получения. А уж начальник сам принимает решение. Но здесь всё произошло, как произошло. Все без вопросов похватали мешки, затянули пояса, Живчик тоже без приказа побежал на вершину за Копотью. Ну? Все вперились в Дьяка.
– Вниз, к отшельнику!
Старик, придерживая на голове связку хвороста, уже топтался на тропинке:
– За мной! Все за мной!
По тропинке спустились к ручью, далее минут десять по воде.
– Стойте на камнях, не наследите, – и Копоти: – Пошарь, мил человек, там. За кострищем. Ищи в траве ручку. Тяни.
Заросшая дёрном дверка не поддавалась. Копоть ножом очертил полукруг.
– Давайте все туда. Все. Ховайтесь. Место маловато, на троих келейка, но потерпите.
Копоть посветил: узкая длинная нора – только на карачках.
– Командир, ты давай вперёд, вглубь.
– Да живее вы! – Старик страшно посмотрел на командира: – Это ваш ковчег.
– Благословский и Пичугин – за мной. Потом Шигирёв и Калужный. Гаркуша и Лютиков замыкают. Оружие, кроме крайних, на предохранители, гранаты наготове.
Так и полезли – как раки, ногами вперёд.
– Потерпите, я поверх костерок от собак разведу, рыбку пожарю. – Старик прихлопнул крышку, заелозил, прихлопывая и приглаживая дёрн.
Притолкались: за узким лазом пещерка расширялась, так что залечь по двое получалось очень даже неплохо. И свод где-то выше вытянутой руки.
За тонкой дверкой затрещал разгорающийся костерок, вкусно потянуло дымком.
– Во, а то мышами воняет.
– Мышами – это хорошо, значит, змей нет.
– Змей? Каких змей? Это, это… Точно нету? – Живчик вдруг забормотал почти в полный голос: – Я со змеями в темноте не могу, не могу в темноте… Я сейчас это буду… это… Эй!
Копоть перехватил дёрнувшегося Сёму за запястье, вырвал «колотушку» и, сам навалившись на Живчика, ударил за ухо гранатой. Потом, для подстраховки, ещё раз. Сполз, вернул Сёме:
– Вора только вор бьёт. Фраеру нельзя.
– Тсс!..
– Bună, bunicule!
– И вам добра.
– O să mănânci?
– Да вот, рыбки захотелось.
– Din acest pește Pârâu? E vreun pește aici?
– Нет, из реки. Господь послал. Bod mi-a dat-o.
– Stimate părinte, i-ai văzut pe ruși?
– Я же сам русский. Sunt rus.
– Nu. Cercetași ruși? Spioni și sabotori?
– Шпионы? Какие тут могут быть шпионы? Это в городах. А здесь? Что им тут выискивать?
– Dragă tată, îmi pare rău că te deranjez. Asta e ordinul. Germanii au înnebunit azi. Germanii sunt ca măgarii în seara asta. Urlă, urlă ca niște măgari turbați.
– Я понимаю, что вам приказывают. И что немцы ослы. Правда ваша, они бешеные ослы: и-аа! и-аа! и-аа! и-аааа!
Дружный смех.
– Părinte, binecuvântează-ne pe toți!
– Господь наш Иисус Христос да благословит вас и сохранит! Да подаст вам крепкую веру и добрые дела во спасение души.
– Amin! Slavă Domnului Pentru Iisus Hristos. Mulțumesc! La revedere, părinte! Feriți-vă de la SS și partizani.
– И вы берегитесь. И эсэсовцев, и партизан.
– Командир, он нас забыл, что ли? Ушёл, и с концами. – Кончики светящихся фосфором стрелок сошлись на четырнадцать десять: старик не подавал никаких признаков уже больше часа.
– Ждём. Ждём.
– Копоть, о чём он с румынами? – не унимался осмелевший Живчик. Отлежав в отключке и теперь осознавая произошедшее, он выгорал от стыда, не находя, как и чем теперь замазать такой свой прокол. Сыграть очком вору? Запаниковать разведчику? Да так, чтобы тебя по-братски вырубили…
– Немцев ругали. Потом он их благословил. – Копоть подавал пример «как-бы-ничего-не-произошло». – А те предупредили, чтобы он остерегался эсэс.
– И партизан.
– Лютиков, постарайся приоткрыть. Посмотри.
Стволом автомата Лютый отжал крышку.
– Что?
– Молится он.
– Один?
– Вроде один.
– Открывай.
– Устали хорониться? Грядите, грядите, лазари мои. Вот хлеб. Примите, ядите – и свежий, и с собой набирайте сухарики. Не побрезгуйте, не от румын. Я от них ничего не беру, знаю, чьё оно всё. Поначалу было приносили, пытались всучить, теперь стыдятся. А вы давайте-ка, сходите по-большому и малому, умойтесь и опять укройтесь. До темноты. Вдруг и в самом деле эсэсовцы явятся. С ними у меня отношения не ахти.
– Неужто? – Копоть стрельнул косым взглядом на командира.
– Пару месяцев, перед постом, так же партизан искали. Комсомольцев. Ну и со мной поиграли в «императора иудейского». Принесли с собой красный флаг из колхоза – «багряницу», повязали на плечи, из колючей проволоки скрутили венец.