– Били?
– И заушали, и бичевали. Ох и намолился я тогда. Благодатно! Истинно, «не ведают, что творят». И всё бы ничего, да то знамя уже заскорузлое было. От чьей-то прежней крови. И, слава Богу, справа зубы остались, есть, чем жевать. Давайте-ка, друзья мои, не расхолажайтесь. Потерпите ещё. Там, чтобы накидки не доставать, постелите, что есть – коврики, мешки. Ну, какие ни есть, подстелите под себя, чтоб не подстыть. Стены известковые, а дальше и вовсе трещина наружу, так что воздуха довольно. А ты, отец, останься. Побеседуем.
Копоть и командир опять переглянулись.
– Вы тоже желаете? Мы про веру, про церковь. Про чудеса и небеса.
Командир первым полез в пещерку.
– Поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному. Кресту Твоему покланяемся, Христе, и святое Воскресение Твое поем и славим. Крест-то сей надмогильный. В двадцать седьмом тут двадцать монахинь убито. – Дьяк и старец сидели на заплетённом диким виноградником протяжно протянувшемся стволике дуба. – И не простые гэпэушники тогда из Москвы приехали, явно сектанты какие-то. Старообрядцы, скорее всего. Хоть и в форме, с мандатами, но зверьё, не люди, хуже зверья: истязали сестёр люто, потом расстреляли. Сбросили тела так, кучей, и прикопали слегка. Я ночью стал на молитву и услыхал стоны. Разрыл – три сестрёнки оказались живы. Остальных перенёс, перехоронил поглубже, хоть не по отдельности, но всё же рядком положил. А для раненых углубил нижнюю пещерку. Двух – Пелагею и Матфею – выходил, а Иоанна через неделю всё же померла. Мученица.
– Откуда здесь монахини?
– Со всей империи. Монахини, монахи. Первые ещё до смуты собирались вокруг старца, игумена Феодосия. Это который шестьдесят лет на Афоне подвизался. Тут и огороды, и пасека знатная, и лесопилка были. Аз грешный сюда пришёл, после того как в двадцать втором нашу Глинскую пустынь разорили, ну это уже после ареста старца Феодосия. При мне комсомольцы и храм разрушили. С энтузиазмом. Где они ныне? Все ли по-человечески похоронены? Но мы днём вроде как сельхозобщина, а по ночам служить продолжали. Нашёлся иуда, донёс, и последних кого пересадили, кого и постреляли. Тех, кто разбегаться не хотел. Куда бежали? В горы, в Грузию, в Абхазию. А кто и в Таджикистан, тоже в горы. И меня было тоже как члена «контрреволюционной церковно-монархической организации» прихватили. Продержали год в ростовской тюрьме, потомили, да выгнали. Старый, доходяга, думали, помру скоро. А Господь держит и держит – кому-то молитву нести надобно. На месте алтаря поруганного. И по сёстрам литии служить надо. Сам видишь, какая тут ответная благодать: на их крови родничок пробился.
– А вы про ковчег почему вспомнили? В спецотделе дивизии так нашу группу называют. Мол, каждой твари.
– Точно! Очень точно подмечено. На семь чистых пара нечистых. А когда одним кивотом собраны, то и спасётесь. Только все мы здесь нечистые, все. Един Он безгрешен. А вот, отец диакон, скажи: ты Сергия поминаешь?
– Местоблюстителя?
– Значит, поминаешь.
– А вы?
– Вот те на! Это что за хулиганство? – Старик нарочито строго закосил глаза на своё правое плечо, в которое вцепился поползень, пытаясь вырвать торчащую из разошедшегося шва шерстяную нитку. Птичка ответно тоже строго косилась, смешно выкручивая плоскую чёрную головку. Дёргано взмахивала крылышками, но нитку не отпускала.
– Меня людские слёзы вразумили. До самого прихода сюда германцев я не поминал. Более, осуждал, прости, Господи. И право дело, что Сергий перед властями всегда метался. То он с обер-прокурором Синода масоном Львовым во Временном правительстве сошёлся, то его в чекистские обновленцы занесло. Конечно, после публично покаялся Патриарху, что для архиерея сильно. На людях-то – очень сильно. Но вскоре, при живом ещё Петре, опять начал командовать, да всё как-то в угоду огэпэу, по указкам Тучкова. Тогда-то я себя в иосифляне вписал. После смерти сестёр особая злоба в сердце вошла. Ледяным таким свинцом задавила. Господи, помилуй. Столько лет от озлобления слёз на молитве не приходило, вообще, она двигалась. А тут фашисты материнскими да детскими слезами враз промыли! – Старец коснулся ладонью плеча Дьяка, и того обожгло сквозь комбинезон, гимнастёрку и рубаху. – Это они пострадали, а я прозрел: как же всё-всё промыслительно! Всё. Это же не против Сергия, это я, в гордыне, против воли Божией восстал. Господи, прости и помилуй. Никогда не борись с Богом. Страшно это.
– Я ведь тоже не поминал. Зарубежникам верил. Пока в тридцать седьмом в их храмах на сугубой ектенье не возгласили: «Еще молимся о христолюбивом вожде народа Германскаго, о державе, победе, пребывании, мире, здравии, спасении его, и Господу Богу нашему наипаче поспешити и пособити ему во всех и покорити под нози его всякаго врага и супостата». Мы же в них верили: там, на свободе, они русское Православие в чистоте хранят. Верили, что они… за них на страдания шли! В тюрьму. Да под расстрел люди шли! И вдруг такой, по самой вере удар: «пособити» «покорити»! Это про Россию, о нас, русских, сами русские такое.
– Ты как дитя неразумное: верить нужно только в Бога. Только Богу. Единому безгрешному. Мы же, люди, всегда грешим. А кто тебя в армию благословил? Саном ведь рискуешь – вдруг кого убьёшь? Ладно бы в тылу возницей, как я в свою. Или санитаром.
– Духовник. Архиепископ Варлаам из вологодской тюрьмы письмо передал. Благословил, мол, возьмут в связисты. Так и вышло. Вот уже второй год стараюсь не убить.
– Старайся. Хотя на всё воля Божья. Может, и не твоё оно, в алтаре-то стоять. Только у престола или келейно, однако поминай о душе преставившегося раба Божьего Иова. От завтрашнего утра поминай.
Поползень вновь сел на плечо старика-отшельника.
– Ты чего? Пока совсем рукав не оторвёшь, не отстанешь? Совести нет.
Птица опять построжилась, постращала, но улетела без добычи.
Лютый извёлся: ему бы тоже со старцем поговорить. Назрели темы. Но командир вряд ли даст «добро» на проведение церковного собрания. Антикоммунизмом и так густо пахнуло, особенно от дружбанов-румын. Нет, конечно, никто не стуканёт, особисты к ветеранам разведки даже не трутся: без толку, никого не вербанёшь. Но есть же приличия. И предел наглости.
– Лютый, а что за масть такая – отшельник? – Живчик сначала осторожно, потом всё смелее прижимал к шишке за ухом холодную флягу.
– Это как бы зэк наоборот.
– Чего-чего?!
– Ну, представь: всё, абсолютно всё, что урке в лом, то отшельнику в кайф. И от чего урок тащится, то у монаха западло.
– Ну, про баб я в курсах. И про бухло с картами.
– А самое главное: вор среди всех для себя живёт. А инок отдельно, но для других. Для всех.
– И зачем же тогда отдельно? Для чего отдельно? – Пичуга честно пытался задремать. Но как при таких-то беседах?
– Для сосредоточения, собирания воли.
– И куда её потом? Для какой цели собирание?
– Для самопожертвования.
Где-то глухо хлопнул взрыв, начавшаяся плотная винтовочная стрельба скоро подхватилась пулемётными очередями. Километр? Меньше?.. Похоже, с гребня?.. Из пещерки ничего толком не определишь.
Занырнул Дьяк, за ним дверка прихлопнулась, притоптались щели, и вновь затрещал, разгораясь, хворост.
– Оружие: крайние к бою, остальные на предохранители! Гранаты наготове.
Стрельба поумерилась и стала как-то быстро стихать, удаляться. Значит, пошли прочёсывать по ту сторону перевала.
– Эсэсовцы вашу днёвку обнаружили, но собаки их по встречным следам повели, за гору. Так что давайте, по ручью версту-другую спуститесь и вправо уходите. Есть у вас теперь пара часов.
– Откуда, дед, ты всё знаешь? – Командир убедился, что в пещерке ничего не забыто, поправил рацию на Дьяке.
– Птичка поведала. – Старик улыбнулся Дьяку и размашисто – ото лба до ремня – перекрестил командира: – Христос в помощь! Да не стойте же, бегите! Бегите! Мне надо успеть всё попрятать.
Растягиваясь, цепочка разведчиков заплюхала по прозрачно залитым ручейковыми струйками мокрым камням. Длинные ивовые косы, напутствуя шепотливыми колыханиями, пугливо касались стволов прижимаемых к груди автоматов и прощально гладили пилотки и придавленные ремнями плечи.
– Святый и великий Архистратиже Божий Михаиле, низпровергий с Небеса диавола и воинство его! К тебе прибегаем с верою и тебе молимся с любовию, буди щит несокрушим и забрало твердо Святой Церкви и православному Отечеству нашему, ограждая их молниеносным мечом твоим от всех враг видимых и невидимых.
Вот и всё, кроме лёгкого журчания, ни звука. Даже листва онемела.
– Буди вождь непобедим христолюбивому воинству нашему, венчая его славою и победами над супостаты, да познают вси, противляющиися нам, яко с нами Бог и святии Ангели Его. Аминь.
Лютый и Сёма вытоптали ложный выход налево, Сёма растянул нитку и приклинил веткой «лимонку» с вынутой чекой. Вернулись к основной группе и по пружинисто тоненькому стволу недавно упавшей ели ушли с ручья.
– Наверху растяжка сработала. Я её на тот склон поставил. – Заняв место между Дьяком и Живчиком, Сёма не мог не похвалиться: – Потому-то туда и пошли искать.
– Если те же, то второй раз не поведутся, – урезонил Живчик. – Ещё и дедка нашего расколют. Эсэсовцы ему точняк звякало разнуздают.
– Убьют они его. Вечером или утром.
– Что за пурга?
– Он нам хлеб отдал. Весь.
Живчик бы ещё посомневался, но поймал взгляд Копоти и увял.
А ещё старец благословил Дьяку иконку. Латунный нагрудный, в пол-ладони складешок «Всех скорбящих Радость», с архангелами и святыми на створках: «Солдатика одного, Нифонта. Со шведской, семьсот восемьдесят восьмого».
Копоть, шедший передовым, припал за валежину, отмахнулся. Залегли все. Копоть приподнял руку, растопырив пальцы, указал налево и направо. «Пять, десять, пятнадцать». Побегали, теперь поползаем. Да пятками вперёд. Главное – сучки не ломать. И ещё бы траву не мять. И чтобы тяжеленные подсумки под мышки не тыкали.