ивно действовала наша авиация и авиация противника. В воздушных боях нашими лётчиками сбито 36 немецких самолётов.
Бах-бах-бах! Бах-бах-бах! Бах-бах!
На земле ещё ничего нельзя разглядеть, а в серо-голубом уже небе ярко-розово вспыхивали круглые облачка зенитных разрывов. Бах-бах-бах! Один за одним из пролетавших на приличной высоте – километров пять – тридцати наших «илюшей» четыре выпали из строя и, дымя и кувыркаясь, спикировали куда-то за перевал. Бах-бах!..
Вот же местечко для ночёвки: в каком-то полукилометре, на вершине, на которую планировалось, если что, отступать, расположилась полноценная зенитная батарея – опоясанная двойными траншеями с вынесенной колючкой, охраняемая дзотами. Девять восьмидесятивосьмимиллиметровых «флаков» со всей инфраструктурой и под прикрытием роты румынских горных стрелков! Это же сюда вчерашние маршировали. Так и подумали: раз без кухни и обоза, значит, на смену.
Срочно сползли в левую щель, растворились в даже не колыхнувшейся плотной листве.
Ну, и кто объяснит: зачем здесь такие мощные зенитки? Что они здесь обороняют? Железная дорога далеко, море ещё дальше. Так же, как и Крымская с застопорившимся фронтом. И что же тогда здесь?
Вот опять они, эти командирские мгновения: пятый день в глубоком тылу, потери четыре из десяти, а к главному заданию – взять «языка» из штабников Пятого армейского корпуса генерала Ветцеля, штурмующего Новороссийский оборонительный район, предпочтительно обер-офицеров 73-й или 50-й пехотных дивизий, его группа даже не подошла.
Но сбитые над совершенно пустынным районом четыре наших штурмовика! Сбитые едва видимыми… На кой фрицам здесь столь мощная ПВО? Что они тут прикрывают? Очень похоже, что готовится какая-то грандиозная засада, какой-то сюрприз. Который может стоить больших потерь для наступающей РККА. Если добавить те новые, не указанные на карте дороги… Авиаразведка ничего особого в этом районе не отметила, а посылать в такой глубокий рейд другую группу, специально… ну, если только парашютистов.
Командир поднял голову, оглядел старательно отворачивающихся от него бойцов. Что важнее: чёткое выполнение полученного задания или инициатива по вновь открывающимся обстоятельствам? Обстоятельствам явно чрезвычайного значения.
Пятый день. За эти дни даже у Пичугина бородёнка пробилась. Усов почти нет, а на подбородке поросль закучерявилась. Самый чемпион Шигирёв: у Копоти плотнейшая чёрная щетина от самых глаз, просто вылитый Пугачёв. От щетины щёки у всех ввалились, комбинезоны в грязевой корке, ремни на вторую дырочку переколоты.
Но как же сбитые над совершенно пустынным районом четыре наших штурмовика? Да с высоты пять километров…
И что за смущение? Отставить, руководствоваться логикой. Вот, положим, как бы здесь рассуждал товарищ Сталин? По его логике, коллективное превыше личного. Всегда и во всём. Коллективное всему – главное мерило и главный судья. Потому идеал коллектива – армия. Ведь для нерушимости единства обязательна субординация. Армия – все за одно, но каждый в своём. Ведь если ротный начнёт решать и действовать, как член военсовета, то это приведёт чёрт знает к чему.
Понятно, что по учебнику «штаб дивизии включает в план разведки те вопросы, решение которых непосредственно обеспечивает выполнение задач дивизии; в план разведки включаются также вопросы по разведке, поставленные штабом корпуса. Хорошо продуманный и чётко составленный план разведки даёт возможность правильно использовать разведывательные средства и позволяет вести разведку целеустремлённо и постоянно контролировать исполнителей».
Именно для этого «постоянного контроля» он, командир разведбатальона, здесь, с резервной группой. Потому что другого «контроля» для столь сложного плана не получится. Начштаба попыхтел, а согласился.
Поэтому, прав он или не прав, пусть разбираются те, кому это поручено. На основе общей партийной морали. Почему Смирнов не попытался разведать район с явно преизбыточной активностью противовоздушной обороны? А потому, что у него уже сейчас недостаточно ресурса для выполнения полученного приказа. У него уже сейчас предел возможности добычи штабного «языка»: присутствие русской разведгруппы в своём тылу противником выявлено, ведётся активный поиск, ещё один выход на радиосвязь в час-два схлопнет окружение преследователями.
Передвижение на предельной осторожности. Сотни приседаний на колено, десятки подъёмов из «положения лёжа» – пятый день рейда давался особо тяжело. Сотни или уже тысячи? Но, а как иначе? Контрольно-пропускные пункты и усиленные патрули не только на лесных дорогах и дорожках, но, кажется, даже на кабаньих тропах. Впереди, позади, справа, слева, на открытых подъёмах и крутых непросматриваемых поворотах, за хуторскими огородами, на бродах через ручьи – то случайные конные разъезды, то организованные засады. Сотни и сотни приседаний на колено, десятки и десятки подъёмов из «положения лёжа»… На пятый день почти тридцать килограммов продуманно подогнанного, нигде не брякающего, не царапающегося и цепляющегося боеобеспечения – это совсем не то, что в день первый. И даже в третий. Но, а как иначе?..
Лютый отползал – остальные раскатывались, разнося фланги. Через ложок, метрах в ста, развёрнутой цепью их поджидали горные егеря. Молодец Лютиков, вовремя среагировал. Отходить некуда – позади просматриваемые залысины.
Одиннадцать тридцать пять. Немцы неактивны. Ждут, значит, уверены, что русские выйдут на них. С чего бы?
Двенадцать сорок две.
Ветерок, нарастая, натянул с юго-запада низкие тучки. Тучки, срастаясь, застелили небо и начали сочиться какой-то водяной пылью. Листья и трава не просто мгновенно мокли, скатывая, собирая блёсткую пыль в уже настоящие капли, но, главное, скоро остужались. И выстужали. Комбинезоны пока держались, не промокали, но всё равно спины, животы, руки и ноги теряли чувствительность, шеи каменели.
Тринадцать двадцать.
Ветер, сделав своё подлое дело, куда-то пропал. Брошенные на произвол судьбы тучи сбились в кучу и пролились настоящим дождём. Немцы по одному укрывались под плащами. Десять, двадцать, двадцать два… порядка тридцати, может, больше. Взвод егерей напротив ополовиненного отделения разведки.
Четырнадцать тридцать пять.
Дождь пробрал, заледенил так, что вначале мелко, потом всё сильнее затряслось, пробегающей судорожной волной засотрясалось даже то, что до сего считалось бесчувственным скелетом, не способным к реакции на окружающее.
Пятнадцать двадцать.
На-до-что-то-пред-при-ни-мать. Но отяжелённая, придавленная каплями листва выдаст любое движение.
Шестнадцать десять.
Егеря снимаются! Через одного. Оставили четверых.
Шестнадцать тридцать.
Последние отползли.
Семнадцать ноль ноль.
Первым лощинку преодолел Живчик. Да, чисто.
– Командир, думаешь, они нас не заметили?
– Думаю, они нас и не отпускали. С того места, где Пичугин и Воловик…
В холодной влажности лёжки егерей остро воняли мочой.
– Да. Вторые сутки вокруг шарятся. Не особо маскируясь. – Копоть поднял вдавленный в грязь окурок «Joseffi», понюхал. Брезгливо отбросил. – И Сёма, в натуре, их дело.
Перегляд получился общим. Ну а какого не идут на бой? Смотрят – зачем мы здесь. Или за кем. Когда поймут, тогда и кончат. Попытаются кончить.
Немцы налево, значит, русским направо. Это егеря так подсказывали: сбитой росой, следами в грязи, согнутыми, вывернутыми ветками. Что ж, не будем спорить. Послушно оттоптав направо, по одному сходили на прежний маршрут. Дальше всех пробежал Живчик, сломил ветку, быстро оправился, спиной вернулся на сотню метров и свернул вдогон группы.
К Верхнебаканской вышли уже перед закатом. Организовывать наблюдение поздно. Как же в таких случаях бесценны партизаны! Да просто наши люди. Не предатели. А может, взять какого-нибудь полицая да расспросить с пристрастием? Ну, что он знает, то и расскажет. Ну, хотя бы – немцы СС или вермахт? Кто комендант, кто начальник гарнизона? Бургомистр? Сколько кухонь, конюшен, где горючее… танки-пушки?.. на сколько коек госпиталь?.. Какие-никакие, а всё сведения. Если шуцман разгильдяй, так его завтра и к вечеру не хватятся. А если идейный? По-любому, ночью искать кого-то не из herren Deutsche вряд ли будут.
– Шигирёв и Гаркуша, берётесь?
– Без базаров, командир. Ну, так точно, начальник. – Живчик сдёрнул пропотевшую пилотку, продул, выстужая. А Копоть даже ремень запоправлял, набычившись, чтобы не выдать удовольствия. – Когда?
– Погодите. Вначале с объектом определимся.
Нога, чёрт! Опухоль, вначале слегка красноватая, стала синеть на сгибе. Пичуга старался потуже наматывать портянку, предварительно подержав ногу повыше, чтобы хоть немного стекли кровь и лимфа. Так как всё равно не хватало сил смотреть по сторонам, Пичуга просто повторял поведение командира – садился на колено, падал на живот, отползая за укрытие. От достающей боли пытался уйти в отвлечённость. Думать о чём-то, требующем полной сосредоточенности. Да, не дело разведчика мысленно зарываться в память, выправляя то, что не нравилось, что не прошло так, как хотелось. И разобрать – почему не прошло. При этом на автомате повторять поведение командира: присаживаться на колено, падать на живот, отползая за укрытие. Главное – шагать, шагать, не тормозить товарищей.
Чёрт, нога! Вот почему Клим не согласен с Лютым и Дьяком? Особенно злил Дьяк, ну, Дмитрий Васильевич. Конечно, он это специально подначивает. Но очень умело. Лютиков попроще. И попонятней: сын священника, ему с младенчества веру вложили. А этот интеллигент, тоже из профессорской семьи, начитанный, умный и вот – стал священником. В то время, когда все проснулись, в сказки про счастье на том свете даже в деревнях уже не верят. Всем всё ясно, и никакой Будда, Исус или Магомет, будь они даже историческими персонажами, не боги, а воплощение представлений о божестве. В каждой культуре разном. И почему Дмитрий Васильевич упорствует в своём уклонении от разговора? Зачем? Всё равно на сумасшедшего не похож. Более того, делает вид, что в некую тайну посвящён. Куда Климу дверь заперта. Нога, чёрт!