Вот Клим пришёл к марксизму сам, не через комсомол. У отца много было изданий на немецком – философия, экономика, теоретики культуры, естественные науки. С тринадцати лет, удивляя родных и знакомых, Клим до полуночи засиживался над Фейербахом и Бернштейном, Энгельсом и Марксом. Даже пытался переводить. Поэтому христианство он воспринимал по Энгельсу: как переродившееся, а изначально протестное движение бесправных рабов, бедняков из угнетаемых, покорённых Римом народов. Первоначально сами христиане подвергались гонениям, что, как и всяких фанатиков, только укрепляло их в своих убеждениях. Это потом, попав в среду феодалов, христианство извратилось, став само инструментом угнетения. Чем эта историческая истина не убедительна для Дьяка? В любом антисоветчике должна быть своя, пусть несостоятельная, логика. С которой можно дискутировать. А когда тебе только молча улыбаются в лицо, как какому-то дурачку, это злит. Интересно, стал бы Благословский улыбаться в лицо следователю? Посмотреть бы, как верующие с энкавэдэшниками бодаются. Тоже с ехидной улыбочкой? Чёрт, нога! Чёрт! Чёрт!
Обходили посёлок широкой дугой: по границе леса через каждые двести-триста метров столбики с табличками о запретной партизанской зоне, читай – о минных полях. Поэтому задерживались на пересечении каждой дороги и тропки. Прощупывали-прошаривали коридорчики с обеих обочин.
Выгрызший бочину горы известковый карьер из сотен разномерных ям охранялся ДЗОТом: со стороны посёлка над дорогой вспучилась обложенная камнями двускатная бревенчатая крыша, бруствер из мешков с песком, на сотню метров криво тянулась траншея к наблюдательной вышке. Далее – колючка. И зачем это?
Подползли. Подождали.
Тычком отрыв дверь, из ДЗОТа вышли двое, выбрались из траншеи по малой нужде – эх, румыны. Насколько же бесполезный народ.
Ждали. Ждали. Лютый и Пичуга – стволы почти в бойницы, гранаты наготове. Командир и Дьяк контролировали вышку.
Взвыли собаки, да сколько! Вспыхнули два прожектора на вышках, белые световые пятна заметались по карьерным раскопам. Собаки выли всё жутче. Кто-то орал, пытаясь их унять.
– Облом. – Копоть и Живчик вернулись явно расстроенные.
– Лагерь. Колючка по полной. Два здоровенных барака с заключёнными, три сарая-мастерские, домики администрации и охраны. Конюшня. Две вышки. И собак не меньше десятка.
– От тебя завыли? – Лютый хмыкнул.
– От меня они взвыли, а вот вас мигом загрызут. Их там человечиной кормят. Вонь трупная – нос свернуло.
Тихое гудение прорвалось взрывами в районе железнодорожной станции. Вспышки обгоняли звук на шесть-семь секунд – до места бомбёжки два с небольшим километра. Наши «ночные ведьмы»! Неспешно вспыхнул и разросся пожар. Ответно по низко притуманенному небу дёргано шарили прожекторные лучи, струями летели трассера крупнокалиберных пулемётов, где-то излишне высоко пыхала зенитная шрапнель.
– Пока шухер, рванём прямо по дороге?
– Давай, рискнём.
Лютый передовым, метрах в пятидесяти за ним остальные, простой цепочкой.
Дьяк всё время оглядывался – замыкающий Пичуга отставал уже сильно.
До станицы осталось метров триста – где-то уже должен располагаться блокпост. Свернули направо, просёлок через заброшенные огороды вывел в высаженные ровными рядами яблоневые сады. Высоченное багровое пламя – видимо, разгорелась цистерна с горючим – неестественно, как-то театрально освещало окрестности. Бомбардировка полчаса как кончилась, но суета с рёвом машин, маневровыми гудками и даже стрельбой не ослабевала.
Старые яблони с жидкими кронами, утяжелённые набухшими цветочными почками, свободно просматривались на полсотни метров: тёмно-красные листья, тёмно-красные раскоряки стволов и за ними длинные, дрожащие тени, сливающиеся мутной чернотой. Пришлось перестроиться в обратный угольник с вынесенными вперёд фланговыми дозорами. Двигались перебежками. Дьяк теперь не выпускал отчаянно хромавшего Пичугу из поля зрения.
Живчик с левого фланга прикрякнул и указал на жёлтый в багровой полутени огонёк костерка.
Замотанная в кокон из двух-трёх платков женщина укачивала на коленях закутанного в тряпьё грудного младенца. Рядом, что-то выстругивая из чурбачка, полулежал чумазый подросток лет десяти-двенадцати. Вокруг костерка ещё парились чёрный от копоти чайник и пяток разнокалиберных керамических плошек. За спинами – завешанный облезлым плетёным ковром вход в низкий шалаш или землянку.
– Мы свои. Не бойтесь.
Конечно же, командир постарался окликнуть осторожно, но после долгого молчания всё равно получилось хриплое карканье. Женщина вскинулась и свернулась, как от удара, накрывая собой ребёнка. А мальчишка прыжком заслонил её, выставив палку и нож, слепо заоглядывался через костёр. Малорослый головастый недокормок, по колено в огромном мужском пиджаке.
– Мы свои. Русские. – Командир поднялся, развёл руки, показывая ладони. – Советские. Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Дремавший грудничок от толчка едва слышно закряхтел, жалобно завсхлипывал. А старший брат, жадно осмотрев-оценив оружие вышедшего к костру, отступил и скрылся за ковёр в глубь шалаша.
– Немцев нет?
– Нет.
– А полицаи?
– Нет никого.
– Так вы что, одни здесь? – Командир приблизился, медленно опустился на одно колено.
– Почему? Не одни. – Женщина развернулась к костру, но лица не показала, ещё больше согнулась, вновь закачав младенца. – Тут Комаровы живут, Кобенки, Мироненки. Там – Петровы, там Марченки. Халиловы. В садах много землянок.
– Да? А чего в землянках? Откуда сюда собрались?
В щёлку из-под подрагивающего ковра командира разглядывала ещё пара мордашек.
– Мы до войны в колхозных садах робили. Оне двадцать гектар. Вот теперь здесь бытуем.
– Так что с домами?
– Заняты. Солдаты живут.
– Они нас осенью выгнали. – Подросток выбрался, встал поближе к матери. – Это когда первые уехали. Первые, они хорошие были.
– Молчи!
– А чего? Они с нами в футбол играли.
– Молчи, сказала!
– А чего? Злые после них пришли. Эсэсовцы. Танки везде поставили. Везде-везде. Сто танков!
– Неужели так много? Даже сто? – Командир не шевелился, пока подросток восхищённо трогал автомат.
– Да больше! Они нас и выгнали.
– Выдали двум семьям одну лопату на один день. – Женщина впервые подняла глаза. Командир едва сдержался: какая же она худая – огромные чёрные глазища в чёрных же провалах красно отблёскивающего курносого черепа. – Мол, копайте, сколько успеете. Хворостом кое-как покрыли. Землёй. А зима-то ноне лютая выпала. От века здесь такого февраля не было. Вымерзли тогда многие: Денеки, Новиковы, Дмитруки, Савские. Громовы. Бондаренки. Прямо с детьми вымерзли. У Дмитруков девять, у Бондаренок тоже девять. У Новиковых шестеро малышей поколело. У Кобенков двое.
– Чем зарабатываешь? – Командир, переменяя колено, оглянулся. Он не мог решить: вызвать ещё кого к костерку? – Кто из ваших в посёлке или на станции работает?
– Зачем вам?
– Спросить хотел.
– Не надо. Сдадут. Все боятся. Все боимся. Вон, там Липяни висят. Все висят: дед Петро, бабка Дуня, их Люська, еёные Коленька и Поленька. Дед Петро пошёл в гору на фазанов петли ставить. Попал под облаву кавказцам. Всю семью казнили как партизан. И хоронить запретили. Мы боимся.
– И ты сдашь?
– Я ничего не знаю. Бельё стираю в госпитале.
– А чего узнать? Я могу разведать. – Парнишка присел напротив командира. – Я всё тута знаю.
– Молчи, дурак! Поди спать! И вы тоже уходите. Прошу вас, уходите. Детей пожалейте. Повесят нас всех.
Парнишка встал, потоптавшись, отошёл, сердито запихивая передний край рубахи под лямки великоватых ему штанов.
– Шигирёв, Гаркуша.
Появление ещё двух разведчиков ни женщину, ни подростка почему-то не удивило.
– Ребята, это… Ну, если есть рейхсмарки.
Через минуту Живчик сунул командиру в ладонь пухлый свёрток:
– Три косаря, командир.
– Спасибо. Потом посчитаемся.
– Замётано.
Женщина схватила протянутые ей деньги, как голодная собака хлеб, мгновенно спрятала в складки своего кокона. И лишь тогда спохватилась:
– Это что? Вы… Вы же… Сына не забирайте!
– Он нас только проводит. Как звать? – Командир положил ладонь на плохо выстриженную голову аж подпрыгнувшего мальчишки. – Пойдём, Андрейка.
– Вы… Вы… Не забирайте, Христом Богом клянусь: я не выдам. – Женщина, подкинув к плечу всхлипывавшего малыша, рванулась было за командиром. Но ударилась о Копотя.
– А Карлом Марксом?
– Что?
– Карлом Марксом клянёшься?
– И Карлом! И Магометом! Не забирайте, я же никому ничего не скажу!
– Сядь здесь и жди.
– И где, Андрейка, твои сто танков?
– Так в марте укатили. В Анапу. Взамен румынов прислали. Которых Советы под Краснодаром побили. Те, вторые немцы, которые на танках, злые были, одно слово – эсэсовцы. А эти румыны, мамка говорит, вообще, звери. Хужее тех.
– Отчего это хужее?
– Пьют. Продают своё оружие горцам и пропивают всё. А как напьются, бьют всех, кто встретится, грабят последнее. И насилуют. Старух, девочек. Заражают. Они хужее!
– Потерпите. Немного осталось.
Пожар на станции пригасили. В вернувшейся темноте едва не наскочили на заграждение из колючей проволоки.
– А где железнодорожное полотно?
– Так вона, за проволоками насыпь. Можно обойти, но далеко.
– Ясно. Ну, давай, Андрейка, прощаться. Спасибо за службу. Советскому Союзу.
– Не! Я же с вами хочу. Я воевать хочу.
– Андрейка, мы об этом не договаривались. И что же ты мамку бросаешь? С маленьким таким? Братик или сестрёнка?
– Он не брат мне. Совсем не брат.
– А кто он?
– Немец. Болдырь.
– Как это?
– Мамка от немца прижила. Его всё равно Советы убьют. Или партизаны.
А вот и туман. Мучнисто наполненные лунным светом огромные волны медленно сливались с холмов, цепляясь подбрюшьями за чёрную щетинку невысоких лесных порослей. Достигая равнины, волны теряли напор и крутость, растекались, расходуя светоносность и глухоту. Подождать бы с часок, но ладно: жидковат, низковат, однако в полроста и сейчас покрывает.