Осторожничая, пересекли выпасной луг между железной насыпью и шоссе. Метрах в трёхстах впереди – крутой левый поворот на Волчьи ворота. За ним в паре километров, согласно карте, отвилок в Убых. И далее, через Раевскую, к Анапе. На развилке обязательный блокпост. А тут просто идеальное место для засады. С отходом через лес на Маркотхский хребет.
Взять «языка» можно только здесь, дальше начнётся прифронтовая зона, там и войсковая плотность, и режим охраны совсем другие. Там вокруг любого лейтенанта сотня стволов, вокруг штаба – батальон.
– В пять часов отмена комендантского часа. Откроют дороги – первым идёт патруль с сапёрами. С шести ждём. Берём легковой автомобиль. Если с эскортом, значит, птичка высокого полёта – наша цель. Но не более пары мотоциклеток. Я и Благословский – встречаем от поворота, на левой стороне. Лютиков и Пичугин отсекают с тыла. Шигирёв и Гаркуша идут на захват. Вам тоже лучше справа, где пассажир, зарядиться. Возьмёте, выводите сюда, через дорогу. Мы с Благословским подхватываем, и вместе в лес. Лютиков, Пичугин, вы замыкаете. Всем всё понятно?
– Товарищ командир, а если «язык» с той стороны, из-за поворота?
– Из-за поворота мы не увидим, если оттуда за ним целая колонна. Из-за поворота всех пропускаем. Начало по моему выстрелу. Сверим часы: четыре ноль семь. Всё, по местам.
– Пичуга, чего не переобуваешься? Зря, натрёшь мозоль. – Лютый скрутил снятые портянки, пропихнул в вещмешок.
– Не могу, нога распухла – сапог не снимается.
– Да ты чего?! Чего молчал-то?
– Думал, дотяну. Теперь понял, что нет.
– Не дури. Давай стянем.
– А если потом не наденем?
– Разрежем.
– Не надо. Я вот так лягу, может, отольёт кровь. – Пичуга перевернулся на спину, поёрзав, подполз к дубку. По стволу вытянул ногу вверх. – У вас вода есть? Пить хочется.
Лютый протянул ему флягу. Господи, помилуй, парень-то совсем смялся. Как же он раньше не заметил? А теперь, если перестал за собой следить, это примета верная. Плохая и верная. Господи, помилуй.
– Клим, у тебя «магазины» готовы? У меня-то только один рабочий.
– А попробуйте, вдруг мои рожки к вашему подойдут.
– В смысле?
– Нате, попробуйте в свой «ППШ» вставить: мои мне Старшой напильником подгонял. Тарас Степанович. Они тоже клинились. Только, Антон Аникиевич, это, ну… можно встречную просьбу? Я хочу ещё немца убить. Увидеть, что я точно его убил. Можно, я первым выстрелю? Дам очередь, увижу, что попал, а потом вы?
– Постараемся. Конечно, Клим, ты первым.
– Благословский, смотри. Вот на карте точки с могилами наших. А это места наблюдений. Отсюда – вот, в блокноте: это передаёшь с первыми координатами, далее отсюда – со вторыми, отсюда с третьими. Как передашь, блокнот уничтожь. Лучше сожги. Отставить! Буду жив, сам продиктую, это на особый случай. На передачу выходим сразу же после взятия «языка», потом рацию бросаем. Больше не пригодится. Всё понял?
– Всё. Только отдайте мне аккумулятор тоже. На особый случай.
– Засыпай. Через час сменишь. – Командир подтолкнул мешок к Дьяку.
Какие же у него собрались люди, какие люди! Вот ведь по отдельности – каждый лом да заноза, а сошлись и сложились. В другом месте и в другом деле и дня бы мирно не протянули. Это военный комиссар штаба дивизии после доклада особиста обозвал его второе отделение резервного взвода дивизионной разведки – «ноев ковчег: семь чистых и пара нечистых». Вернёмся, надо будет, как бы между делом, у Благословского или Лютого уточнить: в чём подковырка? Про семь и двух. Ведь если наши воры – два нечистых, то тогда что, он, убеждённый атеист, да и вон Пичугин тоже каким-то образом к верующим примыкают? Или же наоборот: верующие к коммунистам и комсомольцам прикладываются? Семь чистых. Каламбур какой-то. Диалектический.
С двенадцатого мая целую неделю шли воодушевляющие сообщения о нашем наступлении под Харьковом, но к двадцатому голос Левитана вновь стал обыденно сухим. А сегодня и вовсе Информбюро спало с пафоса: «В течение ночи на 26 мая на Харьковском направлении наши войска закреплялись на занимаемых рубежах. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели оборонительные бои с танками и пехотой противника. На других участках фронта существенных изменений не произошло». Изменений не произошло. Значит, отступаем.
Катя едва дотерпела до конца работы. Первой забрала Улю из детсада. Хотя до завода добираться девять остановок, но ещё полчаса с дочкой пришлось челночить перед пропускной Станкостроительного. Весна заканчивалась осыпью отцветающих ранеток, свежая зелень заполнила палисадники и просто обочины, скворцы, кормящие своих севших на яйца самочек, всё равно находили минутку воспеть счастье продолжения птичьей жизни.
Они десять раз просмотрели фотографии ударников трудового фронта и победителей коммунистического соревнования, разъяснили для себя, кто такие «передовики», чем они отличаются от «пионеров».
– Пионел всемь лебятам пимел.
– Да. А передовик – всем взрослым.
– Дядям и тётям?
– Да.
Дмитрий как начальник сменной бригады вышел одним из последних.
Катя едва дотерпела, пока он попрощается со своими рабочими. У Дмитрия же, заметившего жену и дочь, ослабели ноги. Он, с усилием удерживая грудь и плечи развёрнутыми, с деланой улыбкой неспешно подошёл к ним. Нагнулся, на всякий случай опершись ладонями на широко расставленные ноги:
– Гуляем? Погода-то радует. Как моя маленькая провела смену? Воспитатели довольны?
– Папа – воспитательницы! Они осень. Осень довольны.
Дочка, сопя, пыталась вскарабкаться ему на руки. Дмитрий поднял, прижал к груди и лишь тогда заглянул в глаза Кате:
– Ну?
По возвращении из столовой есть пять минут, когда можно откровенно побездельничать. Екатерина откинулась затылком к стенке, отключилась, прикрыв глаза, и вздрогнула, когда над ней нависла Эльвира. Дочь новоназначенного замначальника третьего, «контрреволюционного», отдела областного НКВД работала в бюро с его основания, возглавляла соседний жилищный отдел и с первого дня взяла покровительство над новенькой. Ну, предложила дружбу, в которой не отказывают. Взамен Кате вменялось раз-два в неделю провожать Эльвиру после работы до дому. По пути они должны были заглянуть в парикмахерскую, в вещевой магазин или в буфет Дома офицеров. Или пройтись по набережной, по которой гуляли раненые из переделанного из храма госпиталя, делавшие им комплименты.
– Катя, Катерина! Замуж хочу. Но не за наших, скучных хряков. За приезжего. Издалека. Чтобы ни он про меня, ни я про него ничего не знала. И чтобы как у тебя: чистый, умный, красивый.
Уля ждала возле раздевалки, всхлипывая, смотрела, как забирают из садика последних детей.
– Дремлешь? Пойдём, подруга, покурим.
И такое приглашение не игнорируют. Тем более некурящие.
– Отцу выслали документы из Томска. На твоего Благословского. Он, оказывается, проходил по делу контрреволюционного «Союза спасения России». Свидетелем. Но почему тогда уехал до окончания следствия? Ты знала? Теперь тебе лучше тоже сменить работу. И место жительства. Буду скучать.
После того как выяснилось, что Ежов – враг народа и заговорщик, в начале сорокового в Вологде прошли аресты высшего состава областного управления НКВД. По делу об искривлениях политики партии по вопросу практики оперативной чекистской работы и о нарушении постановления ЦК ВКП(б) и указаний лично товарища Сталина, дискредитации всех органов НКВД СССР отдельными работниками УНКВД по ЛО и ВО. Начальника Жупахина расстреляли. За ним к высшей мере приговорили ещё семь старших офицеров. Просочилось и слухи: Анисимов, Воробьёв и Антипин вывозили осужденных в лес и лично отрубали им головы топорами. На какое-то время доносительство поприжалось. В газетных передовицах акцент теперь ставился на трудовую доблесть, а не на разоблачения. Дмитрию даже казалось, что самое страшное теперь позади. Однако владыку не выпускали. А потом началась война. И всё стало проще.
Москва. 22 июня 1941 года. Патриарший местоблюститель Сергий, митрополит Московский и Коломенский: «Пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви. В последние годы мы, жители России, утешали себя надеждой, что военный пожар, охвативший едва не весь мир, не коснется нашей страны, но фашизм, признающий законом только голую силу и привыкший глумиться над высокими требованиями чести и морали, оказался и на этот раз верным себе. Фашиствующие разбойники напали на нашу родину… Нам, пастырям Церкви, в такое время, когда отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией… Положим же души своя вместе с нашей паствой…»
Москва. 11 октября 1941 года. Патриарший местоблюститель Сергий, митрополит Московский и Коломенский: «…Во имя этой от Бога данной мне власти я как архиерей, имеющий силу вязать и решать, призываю к покаянию всех, поколебавшихся из-за страха ли или по другим причинам, а тех, кто покаяться не хочет, объявляю запрещенными в священнослужении и предаю церковному суду для еще более строгого вразумления. Бог поруган да не будет. На тех же, кто, не щадя своей жизни, подвизается за защиту Святой Церкви и родины, и на всех, кто своими молитвами, сочувствием, трудами и пожертвованиями содействует нашим доблестным защитникам, да пребудет благословение Господне, Того благодатию и человеколюбием всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
– У Елены Фёдоровны мне сделают медсправку, что Уля остро нуждается в домашнем уходе. Поедем к маме в Грязовец.
– Меня с «брони» не отпустят.
– Дима!
Дмитрий, сильно побледнев, смотрел куда-то в небо, машинально прижимая к груди уже отбивающуюся, уже желающую спуститься на землю дочку.
– Вы езжайте. Я что-нибудь придумаю. Спрошу владыку, как он благословит.
– Из тюрьмы? Или в тюрьме?