– Я спрошу. Он ответит.
– Лютиков. Прекратить демагогию.
– Я?.. Слушаюсь.
Лютый сопел довольным ёжиком: а попробуйте вступить в идеологический спор со своим командиром по нашу сторону фронта! Да ещё и перемудрить его. За одни мысли о таком сразу трое суток «губы». Кстати, во время войны с Германией надо отказаться от немецкоязычных терминов. Как будет по-русски «гауптвахта»? «Военная тюрьма»? Ну, тюрьма, пожалуй, крепко. Арестантская? Темница? Холодная? Кутузка? При чём тут Кутузов? Прекратить демагогию! Даже мысленную.
А всё началось с того, что командир сам вышел на тему морали. Мол, товарищество есть основа морали в обществе. В идеальном обществе – армии невозможно даже мечтать о победе, если нет товарищества. Лютого, лежавшего рядом, словно за язык дёрнули: ну да, это вторая из главных заповедей. Чего? Ну, сказано человеку: возлюби ближнего своего, как самого себя. То ли командир устал, то ли вздрогнул близко упавший Пичуга, но он возбудился не на шутку. Политзанятие провёл по полной. Всем пришлось терпеть, пока он выкипит.
Более всего командир посчитал неуместным определение «возлюби». Его нельзя даже зафиксировать как факт, не то что измерить или взвесить. Описания же всегда разные.
Но ощущения ведь всем знакомые?
Да, но в общее, среднее общее никак не складываются. В единый опыт. Чувства вообще логике зачастую противостоят, они зависят слишком от многого случайного, их не сведёшь в некую единую форму. Поэтому взаимоотношение людей не должно только завязываться чувствами – возлюби сегодня, возненавидь завтра. Долгие, если не вечные отношения возможно построить только на взаимопризнаваемой логике. Отношения – это договора, договора личностей между собой, между личностью и обществом, государством. Всё остальное – излишество. Мораль – это свод неких неписаных законов, которые любишь не любишь, а выполнять надо. Да, кто спорит, что у людоедов Африки и у английских военных моряков понятия о морали разные, сами морали разные. Но и у тех, и у иных «возлюби» – вообще своё, личное. Не сравнимое ни с кем. Даже с другими людоедами или моряками.
В любви тоже все клянутся. А клятва, то есть присяга, выше договора.
«Лютиков, а это правда, что ты на фронте по ходатайству Калинина?»
«Правда. Писал к нему, просился на войну. На самую передовую».
«И ты его любил? Или это он тебя любил?»
«Я по результатам его ответа полюбил».
«Демагогия. Ты, Лютиков, ярчайший пример противостояния, противления личного общественному, природной вражды эгоизма и альтруизма. Знаю, помню твоё любимое противопоставление морали и совести».
«Нет, морали и страха Божия. Совесть сама по себе, она и у кошек есть».
«Повторю: мораль, как осмысленный результат множества общественных договоров выше индивидуальной совести. В коммунистическом мировоззрении общество, народ во всём превыше личности, индивида. Ваш „страх божий“ тоже общественный, только непросвещённый, и потому мы, коммунисты, перешагиваем через ваш первобытный ужас».
«Перешагиваете – куда? С какой в какую сторону? Ведь получается, вы сами это признаёте, что коммунизм – не новое мышление».
«Объяснись».
«С ваших слов получается, что коммунизм – возрождённое архаичное родоплеменное мышление. Доличностное, общинное. Где профсоюзы и колхозы – всё те же племенные союзы. Вам так же личное мнение несущественно, важно только общее, как это было у первобытных. У питекантропов».
«Да за такие разговоры – знаешь что!»
«Ваш главный аргумент».
«Лютиков, прекратить демагогию!»
«Слушаюсь».
Вот она, разведка! Попробуй кто только представить такой идеологический спор по ту сторону фронта.
24 апреля 1943 года. Суббота.
От Советского ИНФОРМБЮРО:
В течение 24 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
На Кубани наши части вели артиллерийско-миномётную перестрелку и разведку противника. Немецко-фашистские войска после тяжёлых потерь, которые они понесли за последние дни, не предпринимали активных действий. Нашими лётчиками в воздушных боях и на аэродромах противника уничтожено 18 немецких самолётов.
Туман искажал и усиливал звуки. Показалось: от горок эхом чуть-чуть отражается канонада. Реально-то её слышно не далее пятнадцати километров. И то, если залп батареи крупного калибра. Но всё равно вдохновляло.
Зелёно-пятнистый, как жаба, бронетранспортёр «Sonderkraftfahrzeug» 251-й серии остановился метров за сто до поворота. Под прикрытием башенных пулемётов три сапёра педантично вынюхали-выщупали проезжую часть, а четверо автоматчиков усердно прочесали кюветы, осмотрели заросли на обочинах.
«Alles ist sauber. Vorwärts!»
Можно возвращаться на заготовленные позиции.
По железной дороге с самого рассвета началось интенсивное движение. То туда, то сюда, надрывно дымя и пыхтя, паровозики тянули десятки платформ с зачехлённой техникой и контейнерами, тащили непосильно длинные составы цистерн. А вот по шоссе на десять тридцать прошли в сторону Владимирской – Новороссийска три колонны по десять-пятнадцать грузовиков «Opel Lightning 6700» и облегчённых «Krupp L2H143» с пехотой, да встречно прополз длинный румынский конный обоз с каким-то фуражом и тремя санитарными повозками с ранеными. Процокала пара патрулей эсэсовцев-кавалеристов в коротких чёрных бурках – казаки или горцы. Ну, и местные полицаи прогнали с сотню гражданских на какую-то подёнщину.
Солнце набрало высоту, прогревшийся ветерок принёс со стороны садов нежнейший запах цветения. Это алыча? Она же вроде первая распускается. Нет, первые абрикосы? М-да, сибиряку только по плодам можно познать.
В десять сорок две от Верхнебаканской послышался мягкий рокоток «R-12». Первый мотоцикл, приближаясь к повороту, сбавил скорость, водитель завертел головой, поджидая нагоняющий его «Опель Капитан». Длинный четырёхдверный седан, лаково-чёрный, с закрашенной никелировкой и зашоренными фарами, тоже нежно качнулся, прискрипнув тормозами, так что не готовый к остановке замыкающий мотоцикл оказался метрах в пяти от эскортируемого автомобиля.
Ну, всё, как представлялось. Отставить – планировалось!
– Всем нам свобода и честь дорога… Красная армия… марш на врага! – Командир длинной очередью сбил водителя и, кажется, зацепил вывалившегося из люльки пулемётчика. – Ведь от тайги до британских морей…
Дьяк полностью разрядил рожок в радиатор и переднее правое колесо «Опеля». Пока менял магазин, командир, выскочив к дороге, прицельно коротко разнёс водительскую половину лобового стекла:
– Свору фашистов развеем, как дым… Сталин ведёт нас – и мы победим!
Когда мимо проезжал первый мотоцикл фельджандармерии, грудь Пичуги опоясало судорогой: кожаные комбинезоны с блестящими на груди горжетами-полумесяцами, большие дорожные очки под рогатыми касками… И пулемёт, направленный точно на него, на Клима! Дважды вдохнув-выдохнув, он открыл глаза: второй уже «их» замыкающий мотоцикл притормозил точно там же, точно так же направив пулемёт на куст акации, под которым расположился Пичуга.
Пичуга не услышал выстрелов командира, он просто прицелился и нажал на спусковую скобу. Получилось вовремя.
Пулемётчик судорожно привскочил, подёргался под пулевыми ударами. И завалился вперёд на задравший ствол пулемёт. Всё! Он убил! Он, Клим Пичугин, точно убил второго фашиста! За сестру и себя! Всё!
Водитель, перекрытый камрадом, успел упасть, подкатиться под мотоцикл и открыл ответный огонь из автомата.
Лютый, экономя патроны, пытался достать его с разных точек самыми короткими очередями. Но тот огрызался дерзко, пару раз едва не зацепив Лютому пилотку.
Ну, наконец Пичуга включился. Гравий под мотоциклом закипел, зацокал, взвыл рикошетами, и фашист стих.
Живчик, выпрыгнув из кювета, дважды выстрелил из «ТТ» в переднего пассажира через дверное окно. Через ещё осыпающееся стекло закинул в салон невзведённую гранату. Секунда, две, три… и – он справа, а Копоть слева распахнули задние дверки:
– Хенде хох! Гиб ауф!
– Ком! Ком! Шнель! Шнель!
Два офицера, вытянутые за погоны, не только не сопротивлялись, они и сами бы вылезли, только ноги не слушались! Уже поставленные на дорогу, они продолжали смотреть на торчащую из-под водительского кресла деревянную рукоять невзорвавшейся «М-24». Копоть хлёстким ударом расстегнул кобуру, выдернул у высокого, рыхлого полковника-артиллериста тяжеленный тринадцатизарядный «браунинг». Немец, ещё недопереживший свою преждевременную для пятидесяти двух лет смерть, старательно поправлял фуражку:
– Ich stimme zu… Ich stimme absolut zu…
А вот когда Живчик потянулся к поясу «своего» обер-лейтенанта, тот вдруг заотступал, смешно сгибаясь и вертя задом, как баба, не давая себя разоружить. Живчик поднял «ТТ»: «Хенде хох, собака!» Но «собака» отпрыгнул за распахнутую дверку. Живчик слишком самоуверенно двинулся за ним. И они одновременно выстрелили с полушага, так что разлетелись-развалились в разные стороны. Фуражка при попадании пули в лоб взлетает до пяти метров – немец, закинувшись с выбитым глазом, ещё судорожно дёргал ногами. А вот Живчику досталось точно в центр грудины.
Копоть толкнул пленённого полковника на Дьяка:
– Уводи! Уводи!
Обежав машину, склонился над Живчиком:
– Ну! Чего ты?!
Живчик открывал мгновенно заполняющийся кровью рот, но сказать не получалось.
– Ведь от тайги до британских морей… – Командир по пятки занырнул в салон, нашарил два портфеля. Крови-то сколько: рядом с шофёром закинула набок кудрявую голову женщина в гражданском. Молодая. Ярко накрашенная. – Красная армия всех сильней… Уходим! Уходим! Шигирёв! Лютиков! Пичугин!
Копоть, рванув ворот, достал пришитый к нижней рубашке Живчика гаман. Пощупал: кольца, тяжёлые монетки, три скрутки купюр. Живчик всё ещё пытался что-то выговорить.
– Шигирёв, документы у фрица!
– Момент, командир!