– Крови вроде немного.
– Внутри… вся.
– Дайте перевяжу. Бинты где?
Осторожно просовывая руку под поясницу поскуливающего, кусающего губы командира, как смог, примотал к спине и животу пропитанные йодом тряпки.
– Попить…
– Нельзя вам, наверное.
– Хоть смочить. Всё равно теперь.
Полковник, незаметно вернувшийся из беспамятства, плакал, черня слезами пыль на лице и полу.
Где-то хлопнули ещё две гранаты. Контрольные выстрелы.
И тишина.
Через час командир тихо позвал:
– Благословский… Дмитрий!
– Да, я здесь.
– Выбирайтесь. Веди его… на юго-запад. Там уже слышно. Доведи.
– Я сейчас, сейчас. – Дьяк заметался по подвальчику, толкая руками, а кое-где и плечами грубо тёсанные доски пола. Удерживающее их поперечное бревно, сучковатый бук или дуб, было ослаблено взрывами гранат, вращалось. Получилось вытащить с одной стороны из каменной кладки. Оно рухнуло, увлекая за собой несколько половых плах. Едкая известковая пыль, осыпь крупных и мелких камней. Но главное – это последовавшая следом тишина.
Опасливо оглядываясь на жалко поглядывающего из неловкого положения на животе, покрытого белесой пылью немца, Дьяк высунул голову. В провал очень даже можно было выбраться. Он ещё раз приспустился, погрозил пленному пистолетом, тот понимающе моргнул, выдавив последние капельки слёз.
В округе, кроме пения птиц и неспешного шороха листьев, полный покой.
В проходе меж заборов никого. За тремя своротами справа и тремя углами слева – никого. Дьяк постарался, как мог, бесшумно взобраться на стену дома – в ауле никого.
Поправил стянутую проволочной петлёй ногу Пичуги. Сложил стынущие, непослушно тяжёлые руки на грудь. Прощай, Клим Пичугин. Прости, брат.
Копоть лежал в подгустевшей чёрной луже, широко разбросав руки и ноги. Многократно простреленное тело, раздробленный пулями череп. Прощай, Шигирёв Прохор Никитович. Прости, брат Прохор. Прости.
Лютого за предплечья скобами прибили к амбарным дверям. Свесив голову, он неловко закосился, словно всматривался в почти касаемую коленями землю.
– Господи. Господи. Якоже солнечный круг, луна, Спасе, сокрывает, и Тебе ныне гроб скры, скончавшагося смертию плотски. Путь заповедей Твоих текох, егда разширил еси сердце мое.
Ничем не удавалось выбить, выломать скобы. Каждая попытка рвала истекающую сукровицею плоть.
– Живот смерти вкусивый Христос, от смерти смертныя свободи… Законоположи мне, Господи, путь оправданий Твоих и взыщу и выну… Вразуми мя, и испытаю закон Твой, и сохраню… Брат Антиох, брат мой Антиох…
Зенитное маленькое солнышко кололо глаза, солёными искрами вытекало из сощуренных век и угольными полосками по пыльно-серому лицу, по пыльно-серой щетине сползало на подбородок.
– Брат мой Антиох. Прости.
– Командир, это я.
Дьяк втиснулся в провал, пригнулся, слепо вглядываясь. Немец уже сидел, как изначально, около командира. Вся разница в картине – вынутый из кобуры «ТТ».
– Никого нет. Ушли.
– И вы уходите. Приказываю: доставить «языка».
– А?..
– Приказываю: доставить… Дима… надо.
Дьяк встал на колени.
– Взведи мне пистолет… Сил нет. И гранату. Под меня. Вынь чеку.
Дьяк дёрнул затвор, щёлкнул отведённым курком. Вложил в ледяную ладонь, чуть пригнул пальцы. С гранатой замешкался. А если потеряет сознание? Отогнул усики, выдернул чеку. Осторожно подложил под плечо.
– Всё, командир.
– Спасибо, Дима… В пулемётчика… не стрелял? Вера не позволила?
– Думал, он убит. Не шевелился.
– Мы… могли уйти. Как дальше… жить будешь?..
Дьяк поцеловал его в лоб.
– Не знаю. Ничего теперь не знаю.
С южного склона ясно слышалась канонада – сплошной слитый рокот с юго-востока. Дьяк огляделся. Впереди, до близкого, приподнятого следующей грядой горизонта расстилался непроглядно зелёный лес, мелко-курчавой мерлушкой покрывал спускающиеся отроги, почти ровно нарезанные балками через триста метров. Спуститься. Подняться. Ещё спуститься – там линия фронта.
Перевязал немцу руки спереди, чтобы тот мог быстрее идти. Закрепил, как смог, у него на спине вещмешок с портфелями, полевой сумкой командира. От смотанных брезентовым ремнём запястий протянул конец к своему поясу. Четыре, пять шагов, хватит. Поправил автомат, гранаты за ремнём:
– За мной! Folgen Sie mir.
– Jawoll. – Полковник кивнул. Потом сообразил: – Ja, ja, natürlich!
Спустились в балку, после солнцепёка здесь дышалось легче, хотя влажность повысилась. Пришлось буквально протискиваться сквозь ивняк. Немец шёл с пониманием, вовремя притормаживал, вовремя прибавлял, так, что «вожжа» не натягивалась и не провисала до земли. Через час сделали первый привал. Первый раз залегли неудачно – рядом оказался огромный муравейник. Рыжие активисты, заползшие в сапоги и под комбинезон, выбирались потом ещё долго. Полковник, брезгливо дёргаясь, сбрасывал, сдувал с себя мечущихся насекомых. И как бы сам себе, чуть слышно бурчал:
– Verdammter Krieg… Warum endete sie nicht vor einem Jahr?..
Дьяк не реагировал.
– Alles ist es nicht… Alles ist falsch…
Дьяк молчал.
– Weltweiter Wahnsinn. Alles ist falsch…
– Заткнись, гад! – Нет, не от тычка дулом пистолета в губы полковник откинулся, упал на спину. Немец увидел выжженные полуденным солнцем глаза Дьяка, вытекшие угольными полосками к подбородку, они теперь стали такими же, как у Копоти. Немец тихо завсхлипывал:
– Ich bin still… Ich schweige. Nicht notwendig.
– Ауфштейн. Фольге мир. И молчи, тварь.
Слава Богу, долина оказалась без реки. Так, отдельные лужи, связанные прерывающимся, теряющимся в камнях мелким ручейком. Сюда, вниз, канонада не доносилась. В три перебежки преодолели пойму. Начали подъём. Немец молча пыхтел, потел и всё равно тормозил. Дьяку пришлось смириться – тому действительно не очень ловко подниматься без помощи рук.
Так что до следующего гребня, с тремя привалами, добрались только часа через три. Золото-розовые лучи закронового солнца остро простреливали сквозь сплошное затенение листьев, неожиданно высвечивая-зажигая яркие пятна в темноте мхов и жидких лесных трав.
На последнем привале немец, напившись, как бы случайно уронил флягу. А может, и вправду выскользнула из онемевших пальцев. Осталось по два глотка.
Неожиданно лес обрезался. Впереди широко распахнулись холмистые альпийские луга, рябо фиолетовые от ирисов и сон-травы, с голубыми пятнами горечавки и розовыми розбрызгами примул. Но глаза Дьяка теперь почти не воспринимали цветности, мутная подкраска чёрно-белого мира не отвлекала от главного – детали, детали, самые мелкие детали, однако способные помешать, несущие угрозу выполнения приказа доставить «языка». В километре слева и выше жиденькая яворовая рощица маскировала от авиации батарею немецких тяжёлых полевых орудий. Судя по стволам, типа «sK 18». Такие достают на восемнадцать кэмэ. Значит, до фронта не более десяти.
Самым краешком бокового зрения Дьяк отследил реакцию немца. Тот было воспрянул, но тут же испуганно ссутулился, подслеповато высматривая что-то под ногами. Правильное решение.
Длинными перебежками широко обогнули окопы и колючку с минными полями, прикрывающие батарею, и увидели реденькую цепочку дворов, растянувшуюся вдоль активно пылящего шоссе. Гайдук? Да, густовато здесь народ живёт. Климат очень благоприятный, и море близко. Пришлось вновь подняться выше, пойти по краю леса. Склоны становились всё круче, местами даже приходилось двигаться приставными шагами. Там, где должен был быть Новороссийск, небо мутно пестрело светлыми и тёмными дымами. Канонада близилась, становилась всё разнообразнее. Из ровного залпового гула выделялись отдельные взрывы тяжёлых зарядов. Через час можно было уловить вой реактивных миномётов.
Два раза пролетали тяжело груженные «юнкерсы» под прикрытием едва различимых в высоте «мессершмиттов». Но, видимо, бомбили что-то глубоко в нашем тылу, фронтовую артиллерийскую равномерность не нарушили.
Пить хотелось страшно. Час назад Дьяк поделился остатками, стряхнул последние капельки из опустошённой фляжки себе на темечко. Рыхлый полковник молчал, но пыхтел, кряхтел и изо всех сил показывал, как ему трудно со связанными руками. Ну, будь Дьяк не один, можно было бы и развязать. Не один…
Огляделся в бинокль: где, когда кончился Гайдук и началась Кирилловка? Ожесточённость артиллерийской дуэли спадала. Конец рабочего дня? Здесь же не хуже Сталинграда – город с прошлого лета ни дня не слышал тишины. Вон, даже битая техника осталась, за восемь месяцев не вывезена. Несколько десятков покалеченных советских и фашистских танков и самоходок стащены в группы, но так и не отправлены в переработку, тут же остовы сгоревших тягачей и автомобилей, искорёженные орудийные лафеты… даже три самолёта без крыльев… Прерывисто длинные пустые траншеи. Русские и немецкие. И всюду оспины оглаженных дождями и снегом воронок. Больших и малых. Да, дорого наши отдавали здесь каждую линию обороны.
Повсюду от неуспокоенной земли, особенно из траншей, трупный дух.
Заспинное солнце скатилось к фиолетовому обрезу горы, толкая вперёд длинные тени. Ветерок помчался вдогонку солнцу, освежающе ровно гладя лицо, грудь.
Некурящий улавливает запах раскуренного табака метров за пятьдесят-семьдесят.
– Hei, nu ezita!
– Stai, vreau să mă gândesc.
– Cât timp să aștepți?
На полянке, сидя кружком, четверо румын играли в карты.
– Ai uitat care sunt atuurile?
Карабины в траве, бутыль по кругу. Крепко поддавшие горные стрелки, сдвинув на затылки свои огромные береты и крепко прижав розданные карты к груди, столкнулись лбами над россыпью битых и прикупа.
– Haide!
– Arunc-o!
– Și tu ești un prost!
Дьяк посмотрел на полковника, тот понимающе кивнул. Пригнувшись, они взяли вправо и оказались в открытом поле. С другой стороны, эти самовольщики знали, где их никто не будет искать. Никто не должен искать. Но и далеко от расположения части они не могли уйти.