Немец во всём копировал поведение Дьяка. Бежал, приседал, залегал, если требовалось, полз. Батареи дальнобойных орудий и гаубиц сменились батареями полевыми и миномётными. Все доминантные возвышенности венчались ДОТами, перекрывающими друг друга секторами обстрелов.
Всё, передовая. Впереди из темноты слева в темноту справа протянулась вторая или третья оборонная линия. Полноростовые, в бревёнчатой опалубке, зигзагообразные траншеи с нишами хранения боезапаса, с окопами-отводами в укреплённые блиндажи, с окопами-выводами к ДЗОТам и пулемётным точкам. За бруствером где-то заливались дождём «фландрские заборы» из колючки и минные поля.
В траншее от поворота до поворота пусто. Постовые, как пить дать, сидят где-то под навесами. Дьяк, прихватив левой рукой за воротник, подышал в лицо полковнику, пока тот не поднял глаза.
– Всё ясно? Alles klar?
– Ja. Ich werde es nicht mehr tun.
Поверим. Полковник первым перевесил ноги вдоль брёвнышек стенки, неловко спрыгнул в лужу. Рядом присел Дьяк, медленно, поворачиваясь всем телом, огляделся. И тут же толкнул пленного дальше, не вставая с приседа, подставил плечо: пошёл! пошёл! schnell! Вскарабкался, упал рядом. Опять не вертя шеей, вместе с плечами оглянулся и ящеркой метнулся за бруствер: пошёл! пошёл! schnell!
А вот теперь и начинались проблемы.
– Alles nach mir. Minenfeld.
– Ja! Ja!
«Господи, помози ми. Господи, защити мя. Господи, научи мя творити волю Твою». Шомполом под углом протыкая землю перед собой, Дьяк полз медленно-медленно, и полковник дышал ему в подошвы. Через час завиднелась следующая траншея. Здесь, сразу после линии обороны, мин не должно быть. Будем надеяться, что их нет. Прогребая ладонями прямо перед собой, дополз до края второй траншеи. Там кто-то разговаривал.
Дьяк мгновенно откатился и вдавил кончик ножа под челюсть полковника. Они лежали, почти обнявшись, дыша в лицо друг другу, глаза в глаза. Ещё утром свежевыбритый и пахнущий дорогим парфюмом, хорошо позавтракавший, уважающий себя и уважаемый сослуживцами ветеран, кавалер трёх крестов, заместитель начальника штаба дивизии – сейчас грязный, в разорванном кителе, перенёсший за этот проклятый день три истерики и дважды обмочившийся, с почерневшими от перетяжки кистями и разорванными губами – щурился, боясь отвести взгляд от волчьих глаз тощего, как негр, закопчённого, заросшего недельной щетиной, явно сумасшедшего русского солдата. Von einem verrückten russischen Soldaten.
Голоса стали удаляться.
– Ich werde schweigen. – Едва слышным шёпотом. В ответ так же тихо:
– Хорошо. Гут.
Дьяк ещё раз осмотрел пленного. Со связанными руками, конечно, не наползаешься. Но куда фиксировать? Лучше бы за шею, но… слишком жестко. За пояс или за руку? Или всё же за шею? Ладно, пусть за пояс. С его животом – под грудь.
Опять сползли в залитую дождём траншею. Дьяк присел, подставляя спину и плечо. Но полковник не сумел удержаться, соскользнул, плашмя шлёпнулся в грязь, сдержанно застонав. Секунда, две, три… пять… Дождь подустал, мелкими редкими каплями слабо булькал в лужицах, громче стекал со стенок. Вроде обошлось. Со второго раза выбрались, сползли за бруствер. Теперь оставалась настоящая передовая.
Подрезанная колючая проволока глухо звякнула наполовину залитыми дождевой водой консервными банками. Секунда, две… Опять обошлось. Шомпол легко входил в размокшую землю, изредка цокал, царапал о камешки или осколки.
Одинокие пулемётные очереди. Одинокие, от дождя в паровых пузырях, осветительные ракеты. От холода тряслись руки, тряслась челюсть. А как немец? Полз бочком, как мормыш.
Слева командный пункт. Батальонный? Ротный? Четыре крытых брёвнами в три слоя блиндажа: командирский, коммутатор со связистами, медпункт, самый большой – для взвода резерва. В окопчике сообщения с траншеей линии обороны притаился наблюдатель, от него нужно держаться подальше.
Кончик шомпола неожиданно упёрся. Неожиданно или наконец? В лицо словно кипятка плеснули: всего пара занятий, да и то в основном на пальцах. Обычно в таких случаях впереди полз Кырдык. На худой конец Ярёма. Дьяк осторожно поскрёб пальцами, нащупал деревянный короб. Противопехотная. Главное, не тянутся проволочки в стороны. Протыкивая дорожку правее, Дьяк указал точку полковнику: «Minen». – «Ja, ja. Danke».
Дождь окончательно прекратился. Зато вернулся пронизывающий ветерок, наверное, с невидимого моря. Они поползли вдоль передовой траншеи, вслушиваясь, вглядываясь в её жизнь. Похоже, что все спят по блиндажам. Одинокие пулемётные очереди. Одинокие осветительные ракеты. И отупевшие от ночного дождя и ветра дозорные. Хотя в траншею-то поди не задувает.
Попробовать перебраться здесь? От угла до угла метров тридцать. Есть кто-то? Грозно оглянувшись на мелко кивающего полковника, Дьяк подполз и заглянул в почти полную темноту. Грязевые протоки на стенках меж осклизлых брёвешек, чуть подрагивающие от дальних разрывов лужи на дне. Слева ничего необычного. Справа опалубку обвалило взрывом, но разрушение подремонтировано новыми светлыми досками. Прямо напротив – окопчик, выводящий к пулемётной точке. Откуда будет легче выползти на нейтральную полосу.
Часовой, обесформенный плащом-накидкой, неспешно прочавкал по жидкой глине. Скоро, наверное, смена караулов. Это хорошо, это нам объясняли. Как же всё замечательно прописано в учебнике: «При обратном переходе через линию фронта из тыла врага в расположение частей нашей армии не забудьте о тщательной разведке. Изучите хорошо маршрут и участок перехода. Дайте знать частям нашей армии о предстоящем переходе». «Знать» дадут фашисты, когда начнут стрелять в задницу. А про «изучение маршрута» – ну, они ни разу не возвращались тем же путём. Это для ротных или полковых. А глубокий поиск вряд ли даже предполагает возвращение на прежний участок фронта. Хотя, наверное, в штабе рисуют какие-то стрелочки на карте.
– Vorwärts! Давай, давай!
Полковник и Дьяк сползли в траншею одновременно. Вперёд! Vorwärts! В окопчик-вывод к пулемётному гнезду.
Осталось всего каких-то метров двести. Линия колючки, минное поле немецкое, минное поле русское. Русская колючка. И ружейный, пулемётный и миномётный огонь с обеих сторон. Ну, ещё попытки захвата разведгруппами.
«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое; победы православным христианом на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».
Немец тоскливо смотрел, как Дьяк выставлял гранату, протягивал, прятал в грязь проволочку. В нише для боезапаса в ящике под брезентом плотно серели пачки с патронами. Сюда вторую «эргэшку».
Замотанный в накидку часовой возвратился, так же медленно переставляя ноги. Даже почудилось, что тормозит около «их» отнорка. Нет, только показалось. Всё. Можно выдвигаться.
Только сил нет… Пустота, ознобная невесомость неслушающегося тела, полного нервного разорения… Немощь, которую нельзя показать, нельзя дать почувствовать, даже заподозрить. Пленный ведётся не верёвкой – страхом.
– Vorwärts! Вперёд! Вперёд.
После изобретателя Гильотена на втором месте по проклятиям, конечно, изобретатель Бруно. Нужно найти разрыв в бесконечной злой пружине из колючей проволоки, причём споро, пока не приползли сапёры его заделывать. Есть такое! Найдено. Дальше опять вспаханная разноразмерными минными и снарядными воронками земля косо протыкивалась шомполом. Каждую минуту ракета. Вражеская или советская. Изредка длинные очереди для острастки противника. В спину или навстречу.
Краткий передых в яме из-под авиабомбы. Ветер усиливался. Пленный как-то подозрительно успокоился. Перестал искать жалости. И вдруг Дьяк поймал себя на том, что всё знакомо поплыло: теряя резкость, поплыло справа налево, и в ушах сердечный пульс слился в некогда знакомый, всё повторяющийся аккорд. А вот этого нельзя! Господи, помоги! Нельзя же!
И тут у немцев грохнула граната. За ней вторая. И началась беспорядочная стрельба. В небо почти разом ввинтился с десяток свистящих ракет, раскачивая землю безжалостно яркими белым, голубоватым и желтоватым светом. В этом покачивании зашевелились несколько десятков трупов, задёргались два давно выгоревших танка – советский «Т-34» с оторванной взрывом боезапаса башней и завалившийся набок немецкий «Pz.Kpfw». Посвисты, чоканья и взвизгивания рикошетов заполнили чуть загустевший испарениями воздух.
Минут пять пришлось вжиматься, вдавливаться в ледяную грязь, потом они короткими рывками поползли к ближнему «Pz.Kpfw». Но не успели.
К винтовочной и пулемётной перестрелке присоединились миномёты. Поле было пристрелянным – от русских позиций волна взрывов двинулась навстречу. Опять отлёживались в воронке. К трупному запаху добавилась свежая кислятина тротила. Дьяк не сразу понял, отчего левое бедро никак не подтягивается. Потом стало щипать, но что там – грязь или кровь? – в темноте не поймёшь, всё липкое. Кое-как, практически за счёт одних рук выгреб из ямы. Полковник выбираться отказался. Что-то шептал и вжимался в жирную глину, а потом начал торопливо обмазывать себя грязью:
– Tod… Tod… wir werden sterben…
– Ты, вперёд! Успеешь сдохнуть. Вперёд! Vorwärts! Vorwärts!
Спустившись назад, Дьяк орал немцу в ухо, тыкал стволом в рёбра, но тот отмахивался и сипел:
– Tod… wir werden sterben…
– Найн! Нет смерти. Нет смерти! Врёшь, нет её!
– Tod… Tod… Tod…
– Не ври: смерти нет…
Опять всё поплыло. А если этот бросится бежать? Стрелять в ногу? Даже ударить сил не оставалось. Этого жирного борова. Этого… faschistisches Schwein.
Несколько хлопков – это не миномёты. А что? Что это?.. Дьяк из последних сил выглянул из воронки.
Вдогон им косо наползала дымовая полоса, и за ней – с ней, в ней! – наверняка двигались фашисты. С наших окопов встречно кидали осветительные ракеты, плотность огня была максимальная, но это ничего не решало. Красные и белые трассеры прожигали завесу, но она близилась, близилась. И накрыла.
Дьяк был совершенно уверен: врёт. Фашист врёт – нет смерти… Почему же нет?.. Почему?.. Пальцами левой руки он сжимал последнюю «лимонку», в правой удерживал у груди всё тяжелеющий пистолет. Полковник, увидев вытянутую чеку, обмяк и наконец-то смолк. Согласно опрокинулся на спину, сложив ладони на своём горле. Зажмурился.