Сафронов, хмуря брови, подметил, что голос раненого заметно окреп.
— У тебя что, жана красавица и хозяйство справное? — спросил он, хитро щурясь.
Почувствовав неладное, Калачев умолк. Затем попытался что-то сказать, но слова не шли к нему. Он внимательно вгляделся в лицо Ивашки: борода всклокочена, лицо бледно и напряженно. Ивашка больше не был улыбающимся и спокойным. Гость невольно придвинулся к стене, словно колючие глазки хозяина проникли в самую душу. «Не ври мне!» — прозвучал где-то в голове приказ Сафронова, но Аверьян готов был поклясться, что не видел, как у того шевелились губы.
Калачев зажмурился. Противоречивые чувства боролись в нем — он боялся признать сильнейший страх от одного вида благодетеля рядом с собой.
Открыв глаза, Аверьяну пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. В какой-то момент показалось, будто не Ивашка, а кто-то другой смотрит на него, вылезший из глубин ада: горящие очи с колючими иглами зрачков. Какой-то демон, наблюдающий за ним — Аверьян знал это в глубине души точно, — с ненавистью зверя внутри.
— Ивашка?!
Глаза зверя моргнули, а лицо вдруг приняло человеческие очертания.
«Сестры» тут же оказались рядом и принялись менять под Аверьяном постель. Свою работу они выполняли сноровисто, не причиняя раненому никаких страданий и поворачивая его тело как большую тряпичную куклу, Он вдруг понял в этот момент, что научился наконец их различать.
Агафья русоволосая и тонкобровая, с тонкими губами, лет тридцати. Губы всегда плотно сжаты, словно в страхе, как бы невольно не сорвалось с языка что-то неразумное, роковое и непоправимое. А глаза широко открыты, ищущие, беспокойные. Говорила она торопливо, глотая слова.
В отличие от Агафьи Акулина черноволоса и смугла. Правильный овал лица, ровные, в ниточку брови. Нос прямой, без горбинки, тонкий и изящный. Она была невероятно красива. Впрочем, этого достоинства женщина, видимо, стыдилась или не догадывалась про него.
Пока Агафья выносила корзину с грязным бельем в сени, Акулина поднесла к постели раненого вареное яйцо, кусочек хлеба и чашку с ароматным отваром. Накормив Аверьяна, она молча отошла к столу и посмотрела на наблюдавшего за ней Ивашку.
— Ну што, радеть айдате, — позвал тот, вставая и потягиваясь. — Поди ужо заждалися нас голуби с корабля нашева.
Хозяева погасили лампу и друг за другом вышли из избы, а Калачев…
Все, чего хотелось ему сейчас, так это закрыть глаза и уйти в небытие. Но как только в избе воцарился мрак, Аверьян внезапно почувствовал прикосновение. Он вздрогнул и завертел головой. Изба пуста. Мужчина мог поклясться, что рядом никого нет. Однако нервы его оказались на пределе. Подрагивали собственные руки, а на шее чувствовались чьи-то пальцы. Сердце бешено забилось. Лежа, казак заставил себя думать о семье и детях: наверное, спать улеглись или ужинают чем бог послал.
Неожиданно касание повторилось. На этот раз Аверьян отчетливо ощутил чьи-то пальцы на плече, как будто к нему из темноты некто невидимый протягивал руку.
— Это сон, — прошептал он. — Я сплю ужо и зрю дурной сон.
Но сон больше походил на страшную явь. Пальцы из темноты перестали давить на плечо и переместились на горло, сжав кадык, будто собирались вырвать его. Не в силах противостоять, Аверьян закрыл глаза, приготовившись было к смерти. Но пальцы вдруг отцепились от горла — и облегченно вздохнув, мужчина открыл глаза.
То, что он увидел, повергло его в ужас. Кровь в жилах похолодела, сердце замерло. Перед кроватью прыгали странные фигуры, светившиеся во мраке сатанинским огнем и не имевшие четких очертаний.
Затем пляска закончилась, нечисть исчезла, и больной погрузился в тяжелый сон, полный кошмарных видений…
Наступившее утро не добавило оптимизма настроению Калачева. Проснувшись, Аверьян с трудом разлепил глаза и увидел пробивающиеся через окно солнечные лучи. Он не испытал от этого радости. В теле гудела свинцовая тяжесть, а сам он чувствовал себя половой тряпкой, выжатой и брошенной в ведро.
Когда хозяева вернулись в избу, Аверьян не заметил. Но сейчас их троица уже была на ногах и лица её казались бодры.
— Как спалось? — спросил его Сафронов участливо. — Не мучали кошмары?
— Плохо, — ответил Аверьян, морща лоб. — Мне привиделось, што меня хто-то душит и ломает!
— Да, — согласился Ивашка. — Эдакий сон беду сулит. Тебе бы исповедоваться!.
— Я бы рад-радешынек, токо вот попа нету рядышком, — прошептал озадаченно Аверьян. — Не сочти за труд, приведи ко мне батюшку.
Услышав безобидную просьбу, Сафронов аж подскочил на табурете.
— Ишь чаво захотел! — крикнул он возмущенно. — Попа, видишь ли, ему подавай! А нету ево здеся! Тю-тю! Революция пришла, и попа гирьяльскова зараз ветром сдуло!
Такая неожиданная реакция крайне удивила Калачева.
— А ты-то пошто эдак взбеленился? — спросил он, недоуменно глядя на Ивашку.
— Не приемлю я веры поповской, — ошарашил неслыханным ответом тот. — Православная вера никудышная и поганая! Даже Хосподь вона отверг ее действиями своеми, наслав на грешные головы православных войну да разруху!
Аверьян не поверил ушам. Такой ереси и богохульства ему еще не доводилось слышать никогда.
— Так ты большевик?! — прошептал он. — Краснопузый христопродавец?
Сафронов неожиданно рассмеялся.
— Ну и загнул, Аверьяха! — воскликнул он. — Уж с кем с кем, но с большевиками мя ешо не путали! Даже сатанистом я никогда не был. Уж не взыщи!
— Тады хто ты есть такой, ежели не большевик и Сатане не поклоняешься, а Хоспода ни в грош не ставишь? — спросил Калачев.
— Верующий я, вот хто есть такой, — перестав смеяться, ответил Ивашка. — И вера моя што ни на есть правильная!
— Фу-у-у, — облегченно вздохнул Аверьян. — Дык ты раскольник — кулугур! Как же я энто зараз сам не догадался?
— И сызнова обмишулился, башка верблюжья, — сказал Сафронов, вставая. — Я вот…
Он задрал рубаху, расстегнул пояс и с ухмылкой выставил на обозрение свою спину, наблюдая, как бледнеет и вытягивается лицо раненого.
— О, Хосподи, да ты хлыст! — прошептал потрясенно Аверьян, увидев на спине Ивашки рубцы от самобичевания. — Ты… ты…
Сафронов опустил рубаху, не спеша подпоясался и сел.
— Теперя и ты эдакий, как и я, Аверьяша, — сказал он с ядовитой улыбочкой. — Добро пожаловать на наш корабль, голубок сизокрылый!
Калачев был настолько поражен услышанным, что почувствовал дурноту. Его едва не вырвало прямо на одеяло.
— Т-ты ш-што, с-скопец, и м-меня о-оскопил, сука б-болотная?! — прошептал он одними губами. — Ты п-посмел и м-меня с-себе у-уподобить, д-душа в-вражья?!
Ни один мускул не дрогнул на каменном лице Ивашки.
— Энто не я оскопил, — сказал он, сверкая яростно глазами. — Энто судьба тебя эдак отметила! На роду, знать, эдак написано было, что снарядный осколок не убьет, а оскопит, отсеча детородные уды!
— Дык энто…
Аверьян впал в отчаяние. Он не верил, что все происходящее — не дурной сон. Его бросало то в жар, то в холод, а руки тянулись к промежности: все ли там в порядке.
— Не ишши. Оскопленный ты, — Сафронов взял его ладонь. — Милости просим на корабль наш, голубь. Таперя зараз сообча идтить будем и в горе, и в радости!
— Хосподи! Прочь от меня, аспид кастрированный! — разъярился Аверьян. — Не верю я, што осколок «хозяйства» детороднова мя лишил! Ты энто… паскудник, руку свою приложил и калекой меня сделал!
— Оскопление не есть грех, — ответил Ивашка с кислой миной. — Свальный грех и иное плотское сожительство — вот што грехом смертным зовется! Спасти душу зараз можно токо борьбой с похотливой плотью — оскоплением! А тебе вот судьба эдакий путь к Хосподу указала!
— Какой ешо путь, гад ползучий, — прошептал, заливаясь слезами, Аверьян. — Таперя кому нужон я, калека разэдакий?
— Не калека ты, не сетуй понапрасну, — покачал осуждающе головой Сафронов. — Ты таперя сыт и богат будешь! А жана с детишками… Да ежели захотишь, мы и их к себе обустроим. Оне щас поди с голодухи пухнут, а с нами в рай — и земной, и небесный — попадут и што такое нужда позабудут!
— Ну уж нет, токо не энто! — прошептал возбужденно Аверьян. — Ступай прочь с глаз моех, паскудник, а не то…
Вырвавшиеся из груди рыдания помешали закончить фразу. Он закрыл лицо ладонями, издав стон, полный такого отчаяния, безысходности и боли, что Ивашка как ужаленный подскочил и, что-то шепча себе под нос, попятился к двери.
Весь день до вечера Аверьян провел в кровати, накрывшись с головой одеялом, отказавшись от пищи и замены белья. В голове царили хаос и боль. Ему хотелось умереть, он молил Бога, но тот оказался глух.
И тогда мужчина решился на отчаянный шаг. Смастерить петлю оказалось нетрудно: пока Сафронов с «сестрами» отсутствовал, Аверьян рвал простынь на лоскуты и плел из них веревку.
Закрепив один конец веревки за спинку кровати, бедолага просунул в петлю голову. Затем попросил у Бога прощения за грех, что собирался совершить, и повалился с кровати на пол.
Как только удавка затянулась… страх пронзил мозг. Руки ухватились за петлю и стали рвать ее, не давая сомкнуться, а тело стало извиваться змеею. Боли Аверьян не чувствовал. Он просто содрогался от ужаса, от неспособности контролировать себя, от запаха экскрементов, вышедших из тела без позволения. Ноги дергались и ерзали по полу в поисках опоры, а пальцы все пытались расслабить удавку.
Веревка оказалась крепкой. Аверьян терял остатки сил. В голове нарастал шум, а перед глазами появилась яркая радуга.
Внезапно свет померк. Все чувства, включая и страх, улетучились. Темнота переросла в плотный мрак. «Вот и все! — подумал казак. — Хосподи, как все просто!» Но вдруг чьи-то руки подхватили его с пола и бросили на кровать. Те же руки сняли с него петлю.
Вокруг снова стали проступать очертания избы. Из груди Калачева вырвался кашель.
— Жив што ль, голубь сизокрылый? — послышался знакомый голос.