Кресло русалки — страница 12 из 51

Я прошаркала на кухню и, пошарив в шкафчике, нашла пакет «Максвелл-хаус». Кофе пришлось варить в кофейнике с ситечком, которым было уже лет двадцать. Я подумала, известно ли матери хотя бы понаслышке о «Мистер Кофе». Пока агрегат булькал, я прокралась к двери спальни матери и прислушалась. Она храпела на всю комнату. Похоже, ее бессонница исчезла заодно с пальцем.

Я вернулась на кухню. Там еще стояла предрассветная полутьма и было прохладно. Чиркнув спичкой, я зажгла обогреватель, синие язычки газа пыхнули, как обычно. Сунув два ломтика хлеба в тостер, я следила за тем, как спираль нагревается докрасна, и думала о брате Томасе и о том, какой странной была встреча, когда он появился в саду из ниоткуда.

Я думала о нашем разговоре, о том, как пронзил меня его взгляд. О трепете, пробежавшем по моему телу. А потом мне пригрезился сон, о котором как-то рассказывал Хью, сон, где над тобой проносится огромный загадочный самолет и, открывая бомбовый люк, сбрасывает на тебя новое тикающее сновидение.

Тосты приготовились. Я плеснула себе кофе, ничем не разбавляя, и стала пить, откусывая маленькие кусочки. Обогреватель превратил кухню в нечто вроде каролинской кипарисовой трясины. Я встала и выдернула штепсель. Было непонятно, почему я думаю обо всем этом. Например, о брате Томасе – монахе. И не просто думаю, а так пламенно.

Я представила вернувшегося домой Хью и почувствовала себя ужасно уязвимой. Словно какая-то наиболее тщательно охраняемая точка во мне вдруг осталась без защиты, раскрылась, стала доступной со всех сторон – точка, по которой я сверяла собственное «я».

Я встала и пошла в гостиную, посетившее меня во сне чувство вернулось, страшное ощущение, что я отчаливаю. На стене мать в совершеннейшем беспорядке развесила пятнадцать, а может, двадцать фотографий в рамках, у многих края цвета сепии потускнели и обмахрились. Большей частью это были мои и Майка старые школьные фотографии. Отвратительные стрижки. Полуприкрытые глаза. Мятые белые блузы. Помочи. Ди называла это «Стеной Позора».

Единственное фото, сделанное после шестидесятых, изображало Хью, Ди и меня в 1970 году, когда Ди была грудным ребенком. Решительно вглядываясь в каждого из нас, я вспомнила, как Хью установил таймер и мы застыли в позе на диване, заботливо укрытая одеялом Ди – посередине, ее сонное личико вклинилось между нашими подбородками.

В тот же вечер, когда был сделан снимок, мы занялись любовью впервые после рождения Ди. По всем правилам до секса надо было выждать шесть недель. Однако это случилось на два дня раньше. Я прошла в детскую и увидела Хью, склонившегося над кроваткой Ди. Даже хотя она крепко спала, он что-то тихонько ей напевал. Ночник отбрасывал на потолок янтарный свет, который оседал на его плечи, словно слои пыли.

Меня бросило в жар, и я почувствовала неудержимое влечение. Это была нежность к Хью, рожденная тем, что у него в тот момент был вид человека, который кого-то беззаветно любит и даже не подозревает, что кто-то еще знает об этом.

Мною внезапно овладело чувство сокровенной близости, оттого что мы создали это существо, мысль, что ее плоть зародилась благодаря тому, чем мы занимались в соседней комнате. Я подошла и обвила Хью руками. Прижавшись щекой к его спине, я почувствовала, что он оборачивается. Его руки медленно, кругами гладили меня. «Надо подождать еще два дня», – шепнул он, а когда я сказала, что не могу больше ждать, он поднял меня на руки и отнес в постель.

Теперь я любила его как-то по-другому – более необузданно, более глубоко, и ощущения были сильнее и ярче. Это было как-то связано с Ди, словно мы с Хью принадлежали друг другу по-новому, и эта мысль казалась мне безграничной и пьянящей.

Потом, когда мы еще лежали в постели, Ди с плачем проснулась. Пока я кормила ее, Хью настраивал камеру. На мне был персикового цвета халат; я даже не успела толком застегнуть его, а Хью – стоило бы вам посмотреть на снимок, какой у него там довольный, радостный и заговорщицкий вид. Фото всегда будило во мне какое-то тайное чувство, и счастье распускалось в груди, как раскрывшийся экзотический бумажный веер. Я стояла и ждала, когда оно придет снова.

Казалось, это произошло очень-очень давно. И сейчас напоминало макет прославленного корабля в бутылке. Я не понимала, как он мог там оказаться и как его оттуда достать.

Я сняла трубку и стала набирать номер.

– Привет, – сказал Хью, и его уверенный голос показался мне твердой почвой под ногами.

– Это я.

– Только что о тебе думал. У тебя все в порядке? Я пытался дозвониться вчера вечером, но никто не отвечал.

Отлично, значит, придется купить «Мистер Кофе» плюс автоответчик.

– Мы были в монастыре, – ответила я. – Мать хоронила там свой палец.

– Выкопала ямку в земле и положила его туда?

– Именно.

Последовала долгая пауза.

– Думаю, это может быть хорошим знаком, по крайней мере на данный момент. Это может значить, что она успокаивается, что ее навязчивая идея, так сказать, уходит в подполье.

Я подняла брови, заинтригованная, почты обнадеженная.

– Ты так думаешь?

– Вероятно. Но, Джесси, ей все еще нужна профессиональная помощь. Она должна показаться психиатру. Со временем ситуация может повториться.

Я протянула телефонный шнур через стол и села.

– Ты имеешь в виду, что она способна отрубить еще один палец?

– В общем, да, хотя все может повернуться совершенно иначе. Подобные навязчивые идеи эгодистоничны, просто случайные мысли.

Я услышала негромкое постукивание и поняла, что Хью говорит по переносному телефону и сейчас в ванной, бреется.

– Не думаю, что отрубить себе палец было случайностью. Мне действительно кажется, что это связано с чем-то конкретным.

– Сомневаюсь. – Хью оставил без внимания мою мысль и меня.

Я опустилась в кресло и вздохнула.

– Я поговорю с ней сегодня, посмотрим, а вдруг…

– Полагаю, это не причинит ей боли, но я думал… Хочу приехать на остров в эти выходные. Тебе не следует брать дело в свои руки.

– Не думаю, что это хорошая мысль, – сказала я. – Мне кажется, будет уместнее…

– Это слишком сложно, Джесси, чтобы ты могла сама во всем разобраться, – снова прервал меня Хью.

Сложно, конечно. Это было все равно как если бы я села решать математическое уравнение два фута длиной; происходившее в душе матери было головоломкой, недоступной моему пониманию. Я уже собиралась сказать ему: «Да, да, приезжай, поставь все на место». Но все же это казалось мне ошибкой. Отчасти потому, что я – отнюдь не психиатр – действительно могла помочь матери больше, чем он. Что я сама смогу лучше во всем разобраться.

И, может быть, еще потому, что мне не хотелось, чтобы Хью приезжал. Я хотела распоряжаться своим временем сама, побыть самостоятельной – что в этом ужасного?

Я сказала себе, что это никак не связано с монахом и тем, что случилось накануне ночью. Я имею в виду – ничего не случилось. Нет, дело было во мне, я преследовала какую-то собственную цель. Впрочем, позднее я еще задумаюсь над этим. Разве причины всегда так ясны?

– Я сказала, что беру дело в свои руки, – произнесла я, вставая. – И мне не хочется, чтобы ты приезжал.

Получилось несколько более раздраженно, чем хотелось бы.

– Боже! Не надо на меня кричать.

Я оглянулась на спальню матери, надеясь, что не разбудила ее.

– А может, у меня такое настроение – кричать, – сказала я. Не знаю, зачем я затевала эту ссору.

– Ради бога, я всего лишь пытаюсь помочь. Что с тобой такое?

– Ничего, – оборвала его я. – Со мной все в порядке.

– Нет, с тобой явно что-то происходит, – повысил голос Хью.

– Ты хочешь сказать, что, если мне не нужна твоя помощь, значит, со мной что-то происходит?

– Послушай, ты ведешь себя нелепо. – сказал Хью, и его тон больно резанул меня. – Слышишь? Ты ведешь себя нелепо.

И тут я повесила трубку. Взяла и повесила. Налила себе еще кофе и села, обхватив чашку ладонями. Руки немного тряслись.

Я ждала телефонного звонка, ждала, что Хью перезвонит. Когда он не перезвонил, я встревожилась, охваченная тем странным беспокойством, которое появляется всегда, когда начинаешь наводить порядок на островке своей жизни и не можешь понять, как ты мог существовать подобным образом все это время.

Чуть погодя я нагнулась и заглянула под стол. Распятие находилось по-прежнему под столешницей. Иисус из штормовой палатки.

Глава десятая

В то утро, когда я меняла повязку на руке матери, мне приходилось не раз отворачиваться от раны. Мать сидела возле туалетного столика в плетеном кресле, пока я промывала кожу вокруг швов перекисью водорода и выдавливала мазь с антибиотиком на стерильную подушечку. Рана была как раз под суставом «указующего пальца», как она всегда называла его. Меня не покидала мысль о том, с какой силой надо было ударить тесаком, чтобы перерубить кость. Когда я приложила подушечку к мягкому, распухшему концу, она поморщилась.

Мельком взглянув на фотографию отца, я попыталась представить, что бы он подумал о пугающем умопомрачении, которое произошло с ней после его смерти. Что бы он подумал об отрубленном пальце? Мать обернулась и тоже посмотрела на снимок.

– Знаю, то, что я сделала, кажется тебе сумасшедшей выходкой.

К кому она обращалась – к нему, ко мне?

– Просто хочу, чтобы ты помогла мне понять, почему все так вышло, – сказала я.

Она постучала ногтем по стеклу рамки.

– Этот снимок сделали в тот день, когда он начал заниматься чартерами.

Мне тогда было пять. Я запомнила его не ловцом креветок, а исключительно как капитана «Морской Джесс». Прежде чем купить лодку, он работал на Шема Уоткинса, «наскребая на креветках», как он говорил. В то время он брал один из траулеров Шема на неделю и возвращался с четырьмя тысячами фунтов креветок в трюме. Но он всегда хотел открыть собственное дело, чтобы быть самому себе начальником и распоряжаться всем по своему усмотрению – по желанию уходить в море или оставаться дома с семьей. Он выдвинул предложение о прибрежном лове, сэкономил и купил «крис-крафт». Спустя четыре года лодка