Я бросила взгляд на Кэт, которая сидела в другом конце комнаты, потирая переносицу. Похоже, поведение матери оказало на нее отрезвляющее действие; я никогда не видела ее такой притихшей. Еще раньше, стоя у кровати, я видела, как Кэт закрыла глаза и сжала кулаки, словно принося какую-то клятву самой себе, по крайней мере мне так показалось.
– Он идет, – сказала я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно непринужденнее. Внутри у меня все боязливо сжалось.
Это была первая наша встреча после того, как я занималась любовью с Уитом. У меня появилось безумное чувство, будто все мое тело усыпано маленькими алыми клеймами, которые выступили, как веснушки от солнца, и которые он легко сможет прочитать. Там, в бухте, ночью, вышвырнутая из своей иллюзорной штормовой палатки, остро осознавая свою способность извращать факты в соответствии со своими желаниями, я думала, что мой шок ограничен исключительно тем, что происходит с матерью. Но теперь, при виде Хью, мне словно открылся весь мир моего обмана, вроде карты с указателем: «Вот ты где». Вот где. Там, где сердце и его страсти заглушают все: совесть, ум, волю, бережно переплетенные жизни.
Боль внутри причинял сгусток вины. Хью поставил на меня свою жизнь и проиграл. Но здесь притаился и вызов. То, что я чувствовала, что сделала, было не только неудержимой, долго сдерживаемой эротической потребностью, не просто похотью, либидо или бешенством матки. В этом заключалась часть реальности. Разве такой орган, как сердце, не участвовал в этом? Маленькая фабрика чувств, которую при необходимости можно заставить заткнуться. Как несправедливо. Чувства, волновавшие Уита, обладали силой и мощью, возможно, иногда с согласия души. Я ощущала это на себе, и я увидела, как моя душа подняла руку, чтобы благословить происходившее со мной.
– У тебя есть расческа? – спросила я Кэт. – И помада? Сумочку я тоже забыла.
Подняв брови, он протянула мне тюбик с помадой и маленькую расческу.
– Вид у меня дерьмовый. Не хочу, чтобы он думал, что без него я стала распустехой.
– Что ж, удачи, – пожелала Кэт и улыбнулась.
Переступив порог приемной, Хью посмотрел на меня, потом отвел взгляд. Я вдруг снова подумала об Уите и почувствовала, как все внутри меня переворачивается, как мне нечем дышать и как мне хочется только одного – сбежать на болотный островок, за миллионы миль от мира, чтобы погрузиться в прохладную темную воду.
Мы все, даже Кэт, с трудом преодолели стадию первых приветствий, всех этих «как поживаете». Отчасти я не хотела знать, как поживал он, – от страха, что у меня подогнутся колени, но отчасти я чувствовала, что если он во всех подробностях опишет боль и страдания, которые я ему причинила, то это будет меньшее, чего я заслуживаю.
Добрых три-четыре минуты мы с Хью настраивали эмоциональный термостат. Крутя его и так и эдак, держась то слишком дружелюбно, то слишком чопорно. Только когда фокус беседы сместился на случившееся с матерью, мы все почувствовали себя уютнее, что немало, учитывая, какой скверной была ситуация.
Мы сели в обитые деревянные кресла у окна вокруг кофейного столика, заваленного старыми журналами, некоторые еще от 1982 года. Я получила возможность заново ознакомиться со всем, начиная от назначения Сандры Дей О'Коннор в Верховный суд до перчатки Майкла Джексона.
На правом запястье у Хью был тонкий браслет, на вид из переплетенных вышивальных нитей – синих, желтовато-коричневых и черных, – что привело меня в крайнее недоумение, поскольку Хью терпеть не мог носить никакие украшения, кроме обручального кольца. Оно, как я заметила, по-прежнему было у него на левой руке.
Он увидел, как я таращусь на браслет.
– Это от Ди, – сказал Хью. – Она сама его сделала. Кажется, она сказала, что это браслет дружбы. – Он в смущении поднял руку, пожимая плечами оттого, что такая странная и забавная вещь оказалась здесь, что дочери захотелось скрепить их дружбу. – Мне строго-настрого приказано не снимать его. Мне сказали, что произойдет нечто ужасное, если…
Нелепая тревога о жутких последствиях, принимая в расчет, что они уже совершились, заставила его прерваться на середине фразы и опустить руку.
Он не знал, что Ди сделала один из таких браслетов для своей подружки из средней школы, Хезер Морган, чтобы утешить ее после того, как ее выгнали. Это был акт сестринской солидарности. Ди никогда не сделала бы такой браслет для Хью, не знай она, что между нами случилось. Неужели он рассказал ей?
– Замечательный подарок, – сказала я. – По какому поводу?
– К десятому апреля, – испытывая неловкость, произнес Хью.
Его день рождения. Я забыла. Но если бы даже и вспомнила, то вряд ли бы позвонила. Учитывая ситуацию.
– С днем рождения! – что еще мне оставалось сказать?
– Я жалел, что мы пропустили варьете в этом году Может, в следующем? – Он уставился на меня испытующим взглядом, в котором читался молчаливый вопрос насчет «следующего года».
– Варьете? – сказала Кэт. – Звучит забавно.
– Нам надо поговорить о матери, – попросила я, чувствуя себя явно неуютно, моя уклончивая тактика была настолько прозрачна, что Хью даже слегка улыбнулся.
Я мельком взглянула на бланки документов об опеке, лежавшие на пустом кресле рядом со мной, у них был такой вид, будто в кресле сидит некто грузный, угрожающе-мрачный, требующий внимания.
Хью потянулся и взял бумаги. На больших пальцах обеих рук у него были приклеены маленькие кусочки бактерицидного пластыря. От волдырей. Натер, работая с культиватором. Я смотрела, как он листает страницы, глядя на свои руки. В какое-то мгновение мне показалось, что по его рукам я могу прочесть всю историю нашего брака. В волосатых запястьях, в линиях ладони, в пальцах, помнящих прикосновение ко мне. Тут, именно тут было таинство, соединявшее людей.
– Хорошо, – сказал Хью, кладя бумаги на колени. – Поговорим о Нелл.
Я начала с пролога.
– В ту ночь, когда я приехала на остров, я застала мать за ритуалом – она хоронила свой палец рядом со статуей святой Сенары, помнишь, я тебе об этом рассказывала.
Хью кивнул.
– Я спросила, зачем она отрубила его, и она начала рассказывать… понимаешь, так говорят люди, прежде чем вспомнят, что это тайна. Она упомянула имя моего отца и отца Доминика, а потом, когда поняла, что сказала, остановилась и не захотела продолжать. Так что отец Доминик каким-то образом явно замешан. – Я бросила взгляд на Кэт. – Конечно, Кэт со мной не согласна.
Кэт даже не стала отнекиваться; отчасти я и сказала это, чтобы посмотреть на ее реакцию. Но она в ответ только воззрилась на меня и закинула ногу на ногу.
– Ты говорила с отцом Домиником? – спросил Хью.
– Да, и он сказал мне, что некоторые вещи лучше держать в тайне.
Хью наклонился вперед, зажав руки между коленями.
– Ладно, забудем на минутку про отца Доминика. Ты-то что думаешь, зачем она отрубает себе пальцы? Ты была с ней почти два месяца. Что подсказывает тебе нутро?
Нутро? На мгновение я лишилась дара речи. Хью спрашивал меня, что я чувствую нутром, причем в области, где считал себя специалистом. Раньше он кратко излагал мне свою медицинскую точку зрения – прямо по учебнику или медицинской энциклопедии – и начисто отметал все, что думаю я.
– Мне кажется, что причина в прошлом, в том, что, как ей кажется, она сделала, – ответила я, взвешивая каждое слово, мне так хотелось быть точной. – Что-то, имеющее отношение к отцу и такое ужасное, что это буквально свело ее с ума. Думаю, безумное желание калечить себя – своего рода покаяние. Она пытается искупить вину.
Помню, как Кэт отвернулась и слегка покачала головой, как люди, которые чему-то не верят.
Я была полна решимости убедить ее не меньше, чем Хью. Я процитировала Писание, где говорится, что если правая твоя рука соблазняет тебя, то лучше отсечь ее, нежели все тело твое будет ввержено в геенну.
– Ты хотя бы догадываешься, какой грех пытается замолить Нелл? – задал вопрос Хью.
Кэт поднесла руку ко лбу и потерла красное пятно, образовавшееся на коже. Я видела, что глаза ее широко раскрыты, и в них, да, в них читался испуг.
Я уже собралась было ответить, что мне не раз приходило в голову – у матери была с отцом Домиником интрижка, но вовремя остановилась. Сказать такое было немыслимо. Это было слишком близко к правде о самой себе. И потом – какие улики у меня были? Как отец Доминик спросил мать, сможет ли она когда-нибудь простить их? Что он написал неподобающий монаху отрывок в своем буклете, предполагая, что эротика ни на йоту не менее духовна, чем божественная любовь? Что святая Эудория, с которой, возможно, соперничала мать, была проституткой?
Я пожала плечами.
– Не знаю. Но наказание – только часть. Думаю, она верит, что, делая все это, может стать своего рода спасительницей.
– Что значит «спасительницей»? – спросила Кэт.
Я рассказала им о двух книгах, которые мать взяла в монастырской библиотеке. Историю святой Эудории, которая отрубила палец и посеяла его в поле, и Седны, чьи десять отрубленных пальцев, упав в океан, обратились в первых морских существ.
Рассказывая, я не сводила глаз с Хью, чтобы понять, воспринимает ли он то, что я говорю, с долей юмора или считает, что это всерьез заслуживает доверия. Мне хотелось бы не обращать внимания на его мнение, но я не могла. Мне хотелось, чтобы он сказал: «Да-да, ты докопалась до правды. И сделала это ради матери».
– Вот что значит «спасительницей», – ответила я. – Думаю, расчленение, которым она занимается, на самом деле связано с ее потребностью вырастить что-то, создать новый мир и как-то по-новому сочлениться с ним.
Расчленение и сочленение. Эта мысль пришла мне в голову только сейчас.
– Интересно, – сказал Хью и, когда я закатила глаза, решив, что он снова посчитал все, что я говорю, бредом, покачал головой. – Нет, действительно интересно. Более чем.
Он улыбнулся мне грустной, растерянной улыбкой.
– Я всегда говорил так, чтобы придать гл