Поэтому спутники Шефа часто заглядывались на палку, мечтая, чтобы он разломал ее и зажег, и можно в костерок бросать сухую бурую траву и мох, которые покрывали неровное горное плато. Это было невозможно. Но только об этом они и думали.
По крайней мере, удалось преодолеть какое-то расстояние, размышлял Шеф. Ни холмы, ни леса не задерживали их, хотя встречались болота и топи. Однако путники не вышли к озеру, на которое так рассчитывали, и все, что мог сказать Катред, — что озеро где-то дальше. Озеро, говорил он, с деревьями вокруг, а на них кора, из которой можно сделать легкий челн. Так объяснял ему Эхегоргун. «Где он, твой Эхегоргун, пусть показал бы», — снова и снова хотелось закричать Шефу, но ввиду сомнительной преданности Катреда он хранил молчание.
Еще каких-то несколько дней тому назад он мог бы сказать себе, что, по крайней мере, в отряде сохранился дух солидарности. Привычка бывших рабов безропотно переносить трудности была их немаловажным достоинством. Там, где гордые вояки стали бы препираться и обвинять друг друга, устраивая трагедию из каждой мозоли или расстройства желудка, люди в отряде Шефа относились друг к другу заботливо, как… как женщины, пришлось бы ему сказать. Когда у Марты однажды утром случились колики — что могло задержать выход, — Вилфи разыграл роль шута и отвлек на себя внимание. Когда Удд, самый слабый из всех, захромал и, все больше и больше бледнея, пытался скрыть немочь, опасаясь, что его бросят, не кто иной, как Кеолвульф, остановил отряд, смазал больную пятку Удда собственной пайкой тюленьего жира и пошел рядом с ним, ободряя и поддерживая.
Все же напряжение стало прорываться, проявляясь в мелких стычках. Особенно изменился Катред. Днем раньше Карли, по-прежнему неисправимый бабник, поймал проходящую мимо Эдит и стиснул ее ягодицы. Начиная с Дроттнингхольма он при любой возможности укладывал Эдит на свое ложе, и она не протестовала. Но идущий сзади Катред, слова худого не говоря, просто хватил Карли по уху. На мгновение Карли принял стойку. Потом увидел, что Катред нарочито открыт для прямого удара, и понял, что исход схватки будет смертельным, а потому поник и ретировался. Теперь Карли чувствовал себя униженным. Не так, как в свое время Катред, однако в отношениях людей в отряде появилась трещинка, распространявшаяся по мере того, как они принимали ту или иную сторону.
Шеф заткнул палочку обратно за пояс, посмотрел на звезды, проступающие в морозном воздухе.
— Теперь спать, — сказал он. — На рассвете в путь. Ничего больше нам не придумать. Завтра мы найдем дрова и Катредово озеро.
Когда командир слабеет, армия останавливается — так говорит пословица. Если командиру приходится шутить, значит армия уже слаба.
Откуда-то сверху за ними наблюдал Разум. Взирал на маленький измученный отряд, страдающий от холода и резей в животе, а по крайней мере один путник беззвучно кричал от внутренней боли. Разум смотрел с удовлетворением, умеряемым только некоторыми опасениями.
«Он справился с моими китами, — говорил себе Разум. — Он выдержал испытание поклоняющихся мне. Он носил мое копье, и на нем осталась моя отметина, однако он не оказывает мне почестей. Но что такое почести? Важно то, что он ослабит меня и мое воинство в Судный день».
«Да, — подумал разум Одина, — я мало спал со дня смерти моего сына. С тех пор, как у меня отобрали Бальдра и лучшие мои люди из Эйнхериара не смогли вернуть его из Хеля. Мир стал сер и скучен, и таким он пребудет до Судного дня. И если мы не победим в этот день, на что нам надеяться? Но это существо, человечишка, рожденный в постели, хочет сделать мир лучше, дать людям счастье до того, как наступит Судный день. Если такая вера распространится, откуда я буду набирать свой Эйнхериар?
Он должен умереть здесь, и его мысли умрут вместе с ним. И его последователи тоже. И все же это будет потеря, да, это будет потеря. Потому что существо с моей отметиной, с одним глазом, наделено мудростью — и мне невдомек, кто дал ему мудрость? Иногда он напоминает одного из моих сыновей. В любом случае он прислал ко мне великого воина для Судного дня, Ивара Убийцу Королей, который теперь каждый день сражается в Валгалле со своими товарищами. И тот, что идет с ним, тоже великий воин, этот калека. В Валгалле нет женщин, чтобы раздражать его; он будет здесь желанным гостем. Пусть верует в Белого Христа, сейчас не до религии; он может стать моим, попасть в мою коллекцию. Но для этого он должен умереть с оружием в руке.
Жаль было бы потерять его. И жаль потерять одноглазого, у него есть какая-то хитрость, а этого качества так не хватает в полях вокруг Валгаллы. Что же послать им? Послать ли моих волков?
Нет. Если бы волки съели их, было бы хорошо. Но сейчас они сами съедят волков и еще оближутся. Нет, у китов не получилось, и у Вальгрима не получилось, а старый йотун никогда не был моим, он, скорее, из отродья Локи. У волков тоже не получится. Так что я пошлю снег. А в снегу — моих финнов».
Снежинки начали появляться в небе сразу после захода солнца, по одной-две, сначала просто кристаллизуясь, а не падая. Затем стали расти, с севера прилетел ветер и подхватил их. Около полуночи двое дозорных, заметив, что снег усиливается и засыпает лежащие на голой земле спальные мешки, решили разбудить спящих, чтобы тех не завалило. Усталые мужчины и женщины вылезали из тепла на холод, трясли свои мешки, переходили на новое место, а когда снова укладывались, твердая земля под ними превращалась в слякоть из-за тепла их тел. Они незаметно перебирались с места на место, чтобы укрыться от ветра друг за другом; весь лагерь постепенно переместился в подветренную сторону.
Перед рассветом Шеф, разобравшись, что происходит, выложил в ряд заплечные мешки и нагреб на них снег, чтобы за этой импровизированной стенкой отряд улегся хоть в каком-то порядке: слабые в середине, а сильные по краям. Не многим удалось в ту ночь выспаться. К рассвету все страдали от усталости и голода, а костра так и не было.
Безмолвие и темнота, пока не кончился снегопад, а это произошло лишь через несколько часов. Путешественники вглядывались в белую равнину, искали спрятавшееся за облаками солнце. Шеф ощутил острый укол неуверенности. За ночь он потерял всякое чувство направления. А солнце спряталось… Он слышал, что бывают прозрачные камни, которые собирают солнечные лучи, через них можно увидеть солнце даже за облаками, но в отряде таких камней не было.
Он подавил страх. Куда они держат путь, сейчас не так уж важно. Необходимо найти дрова и укрытие, и любое направление, которое приведет к ним, можно считать подходящим. Выкопав из-под снега лыжи, Шеф попросил Торвина и Кеолвульфа, единственных опытных лыжников, пройти в разных направлениях как можно дальше и поискать край плато.
Только после того, как они ушли, Шеф догадался посчитать людей. Одного не хватало. Потерялась Годсибб, белокурая, молчаливая, печальная девушка, которая без единой жалобы проделала весь нелегкий путь от Дроттнингхольма. Даже Карли не счел нужным попытать с нею счастья. Она никогда не отвечала на его «доброе утро!». Ее тело нашли в сугробе, на удивление далеко от лагеря, что показывало, на какое большое расстояние они сместились за ночь.
— От чего она умерла? — спросил Шеф, после того как путники руками разгребли снег вокруг Годсибб.
— Холод. Истощение. Голод, — ответил Хунд. — У людей бывают разные уровни сопротивляемости. Она была худенькой. Может, спальный мешок промокал. Ночью никто не заметил, что ее нет. Снежная смерть легкая. Это совсем не то, что уготовила ей королева Аза, — добавил он, стараясь отвлечь Шефа от печальных мыслей.
Шеф взглянул в бескровное лицо, слишком усталое для юной девушки.
— Ей пришлось много пройти, чтобы умереть здесь, — сказал он.
И, умерев, она создала проблему. Похоронить ее в замерзшей земле невозможно. Оставить в снегу, под сугробом? Когда они снимутся с лагеря, могила будет выглядеть вполне пристойно, но никто не отделается от мысли, что произойдет, после того как растает снег.
Хунд тронул Шефа за рукав и молча показал вдаль. На бугорке в сотне ярдов четвероногая бестия сидела и, высунув язык, наблюдала за людьми. Позади нее собирались другие звери, они садились или ложились рядком.
К волкам в отряде относились по-разному. Некоторые англичане вполне к ним привыкли, считали, что они почти неопасны. Против этого со своей обычной решительностью возражал Бранд.
— Вы от них натерпитесь, — предсказывал он. — Совсем не боятся людей. Конечно, они не нападут на отряд из двух десятков вооруженных воинов. А вот на одного-двух в лесу — запросто.
Появление волков означало, что не следует оставлять Годсибб, пока не найдутся земля, огонь, чтобы размягчить землю, и камни, чтобы засыпать могильный холм. Нести ее? Это отнимет много сил. Может появиться еще один труп, который придется нести, потом еще…
Шеф подозвал двух человек, велел завернуть тело в спальный мешок, привязать веревки и волочить по снегу. Он отмахнулся от настойчивого предложения Фриты выстрелить в волков из арбалета. Пустая трата боеприпаса. Может статься, эта стрела понадобится по-настоящему. Поскольку охотничьи луки ночью потерялись, позабытые где-то под снегом, Шеф выстроил отряд в линию и велел прочесать ногами и руками всю площадку, по которой они кочевали ночью, начиная с места первоначальной стоянки. Удалось найти два из четырех луков, но только один колчан со стрелами, весь набор лыж и чей-то забытый вещевой мешок. Было около полудня, а они еще ни шагу не прошли по маршруту. Плохое начало для первого дня непогоды. Шеф смерил сердитым взглядом человека, который потерял свой мешок, и закрепил урок выговором:
— Держи все при себе. Или на себе. Ничего не оставляй даже до утра. Иначе утро может для тебя не наступить. И помни: твоей мамаши здесь нет!
Вернулись Торвин и Кеолвульф, до отвращения жизнерадостные и разогретые после нескольких часов бодрого бега на лыжах.