Видимо, Пирууси понял слова низкорослого лекаря, потому что энергично закивал.
Шеф увидел, что Хунд и Пехто обмениваются кружками, и сообразил, что обречен. Он осторожно поднял кружку, подавил возникшую от сильной вони тошноту и отпил треть. Снова уселся, отпил еще треть. Сделал ритуальную паузу и допил остатки.
На этот раз его душа быстрее вышла из тела, словно уже знала, что делать. Но полет, в который она устремилась, не привел ее в другой климат и в другое время суток. Он вел во мрак. В темноте лежала бедная деревушка; Шеф видел таких десятки в Норвегии, Англии и Дитмаршене. Все одинаковые, с одной грязной улицей, пригоршней жилых домов и клетей в центре, а на околице, на опушке прилегающего к деревне леса, россыпь амбаров, хлевов и сараев.
Он оказался внутри амбара. Люди в ряд стояли на коленях на голой земле. Благодаря своим детским воспоминаниям Шеф понял, что они делают. Принимают христианское причастие, тело и кровь своего Бога, который когда-то был и его Богом. Однако отец Андреас ни разу не совершал это таинство в таких неподходящих условиях, в заваленном мешками амбаре, при двух тусклых свечах. Не так относился к нему и отчим Шефа, Вульфгар. Для него месса была возможностью пересчитать домочадцев, убедиться, что все здесь, и горе тому, кого не оказывалось! Те мессы были публичными. Эта была чуть ли не тайной.
На исхудавшем лице священника отразились многие жизненные невзгоды, и Шеф не мог его узнать. Но сзади него, неся чашу вина вслед за вовсе не подходящим для этой цели блюдом с облатками, шел не кто иной, как дьякон Эркенберт. Всего лишь дьякон, поэтому не имеющий права самостоятельно отправлять мессу. Однако участвующий в ней. И это тоже было неправильно, поскольку его хозяева, черные монахи из Йорка, постыдились бы приложить руку к столь неторжественной и бедной церемонии.
Шеф понял, что паства состояла из рабов. А точнее говоря, из трэллов. Большинство из них были в ошейниках. Без ошейников только женщины. Женщины бедные и старые. Так зародилась христианская церковь, словно бы вспомнилось Шефу. Среди римских рабов и отверженных.
Некоторые из причащающихся в страхе оглянулись, заслышав тяжелые шаги и громкие голоса. Взгляд Шефа переместился. Снаружи, по деревенской улице, приближалась дюжина разъяренных мужчин. У них был характерный выговор, как у Гудмунда. Настоящие шведы, в самом сердце Швеции.
— Отвлекает моих трэллов от работы! — кричал один.
— Собрал сюда баб, и кто его знает, что у них там за праздник любви!
— Надо им показать, где их место. И попу тоже! По нему давно ошейник плачет!
Один из передних закатал рукав на мускулистой руке. Он нес тяжелый кожаный кнут. Спина Шефа отозвалась болезненными воспоминаниями.
Когда шведы подошли к двери приспособленного под церковь амбара, от косяка отделилось две тени. Люди в латах, в шлемах с боковыми щитками. В руках короткое копье, на поясе меч.
— Вы пришли в церковь молиться? — спросил один.
— Тогда этот кнут вам ни к чему, — добавил другой.
Шведы замялись, остановились у входа. Они не взяли с собой оружия, кроме ножей, очевидно не рассчитывали на сопротивление, но это были большие сильные люди, разъяренные, привыкшие встречать страх и покорность, и их была целая дюжина. Они могли пойти напролом.
Кто-то в ночи резко отдал приказ, и из-за угла амбара вышли колонной по двое вооруженных людей, шагая нога в ногу, к изумлению Шефа, который еще не видел ничего подобного. Новая команда, и строй разом остановился, развернулся лицом к шведам, опять же одновременно. Пауза, затем, без приказа, первый ряд шагнул вперед — раз-два-три — и застыл, почти уперев копья в грудь переднего шведа.
Сзади появился Бруно, немец, которого Шеф встречал в Хедебю. Как обычно, он выглядел довольным и приветливым. В одной руке он держал меч в ножнах. Вытянул его на несколько дюймов, воткнул обратно.
— Вы можете войти в церковь, — сказал он. — Мы будем рады вам. Но смотрите, надо вести себя соответственно. И если хотите узнать, кто там сейчас, и позднее их наказать… — Голос построжал. — Мне это не понравится. Говорят, что недавно такое сделал Торгисл.
— Его сожгли в собственном доме, — сказал один из шведов.
— Правильно. Сгорел как свечка. Но знаете, из его домочадцев никто не пострадал, и все трэллы остались живы. Должно быть, это рука Божья.
Хорошее настроение Бруно внезапно испарилось. Он бросил на землю меч, подошел к переднему шведу, который все еще держал кнут:
— Когда вернешься домой, свинья, ты скажешь: «Ой, у них было оружие, а у нас не было». Ладно, у тебя, свинья, есть нож, и у меня есть. — Взмах — и в руке Бруно оказался длинный, односторонней заточки клинок с бронзовой рукояткой. — Да, смотри-ка, ведь у тебя есть и кнут. Почему бы нам не связать запястья, и я поучу тебя танцевать?
Бруно уставился в глаза противника, потянулся к его руке; лицо немца исказилось, как у Катреда. Но с гиганта-шведа было уже достаточно. Он буркнул что-то неразборчивое, попятился и исчез в темноте улицы. Остальные потянулись следом, причем ругаться начали только на безопасном расстоянии. Из амбара, ставшего церковью, неожиданно донеслось пение. Шеф не узнал ни мелодию, ни исковерканные латинские слова, но немецкие риттеры вытянулись в строю еще торжественней и стали подпевать. «Vexilla regis prodeunt… Под знаменем грядущего царя…»
А в зале, не так уж далеко оттуда, земной владыка, украшенный золотой диадемой поверх длинных светлых, заплетенных в косички волос, слушал группу людей, богато одетых, но с несообразными предметами в руках — бубнами, сушеными конскими пенисами, полированными черепами.
— Никакого уважения к богам! — кричали они. — Бедствия для всей страны! Христиане шляются где хотят и никак не уймутся. Сельдь ушла, хлеб не уродился, снег выпал так рано, как никто не упомнит. Сделай что-нибудь или пойдешь вслед за дураком Ормом!
Монарх простер руку:
— Что я должен сделать?
— Принеси великую жертву. Устрой в Уппсале грандиозный ритуал. Не девять человек, девять коней и девять собак, а вся скверна твоего королевства. Самую отраву. Девяносто мужчин и девяносто женщин должен повесить ты в священной роще, и еще больше пусть истекают кровью снаружи. И не старых изношенных трэллов, купленных по дешевке, а истинных слуг зла. Христиан, ведьм, колдунов, финнов и лживых жрецов Пути в Асгард! Повесь их, и заслужишь благоволение богов! А если не тронешь их, мы снова отправимся по Эйриксгате.
Путь единого короля, вспомнил Шеф объяснения Хагбарта. Дорога, по которой должен пройти каждый желающий стать королем всех шведов, чтобы преодолеть все испытания. Этот, наверное, уже прошел.
— Хорошо! — Голос короля загремел. — Я сделаю вот что…
Снова оказавшись снаружи, Шеф увидел громаду языческого храма в Уппсале, зубцами вздымающуюся ввысь, с драконьими головами на каждом углу, с вырезанными на дверях фантастическими изображениями из легенд о королях. А снаружи священный дуб, к которому шведы в течение тысячи лет приходили совершать жертвоприношения. С его скрипучих ветвей свисали трупы. Мужчины, женщины, собаки, даже лошади. Они висят, пока не сгниют и не упадут — с пустыми глазницами и оскаленными в ухмылке зубами. Над всем святым местом облаком стояло священное зловоние.
И вот Шеф опять открыл глаза в шатре финнов. В этот раз он не вскочил на ноги, его одолевали слабость и ужас.
— Что ты видел? — спросил Пирууси.
Он отводил глаза, как будто не хотел быть свидетелем происходящего, но был при этом напряжен и внимателен.
— Смерть и угрозу. Для меня, для тебя. От шведов.
Пирууси сплюнул на пол шатра Пехто:
— Шведы всегда опасны. Если они смогут нас найти. Может быть, и это ты видел?
— Если бы видел, сказал бы тебе.
— Тебе нужно еще помочиться?
— Хватит.
— Не хватит. Ты великий… великий spamathr. Выпей то, что прошло через нашего spamathr.
«Что бы это могло значить по-английски, — рассеянно подумал Шеф. — Мужчина здесь называется wicca, женщина — wicce. Коварная, как английская witch, ведьма. Напоминает о ветчине, об окороке. О половинках трупов, висящих в коптильне».
Он снова поднялся на ноги, встал над чашей.
Он знал, что последние два видения происходили «сейчас». И хотя не «здесь» в смысле шатра финского шамана, но «здесь» — в этом мире. Дух Шефа перемещался только в пространстве.
То, куда он попал на этот раз, не было ни «здесь», ни «сейчас», а нечто совсем иное. Другой мир. Шеф как будто находился в темном подземелье, но откуда-то проникали мерцающие лучики. Должно быть, он шел по исполинскому арочному мосту, под которым шумела бурная река. Сейчас он спускался с горбатого моста к какой-то преграде. Та оказалась решеткой. Это была стена Гринд, загораживающая дорогу в Хель. Странно, что слово «гринд» означает и эту стену, и кита, на которого охотятся норманны.
К решетке прижимались лица, глядели на него. Лица, которые он предпочел бы не видеть. Шеф продолжал идти. Как он и боялся, первое лицо принадлежало Рагнхильде, искаженное ненавистью; она выплевывала навстречу ему горькие слова, трясла решетку, словно желая добраться до него. Эту решетку не сдвинуть было человеческой рукой, живой ли, мертвой ли. Из груди Рагнхильды обильно лилась кровь.
Позади нее стоял мальчик с недоумевающим взглядом. Он, кажется, не испытывал ненависти к Шефу, даже не узнал его. Мальчик внезапно увернулся от третьей фигуры, старающейся схватить его, прижать к тощей груди. Старая королева Аза, с петлей на шее.
«Что они хотят сказать мне? — не мог понять Шеф. — Что я убил их? Я это знаю».
Призраки отступили от решетки, неохотно, словно по принуждению. Пришел кто-то другой, еще одна женщина. Шеф узнал изможденное лицо, с которого двумя днями раньше отряхнул снег, — то была незаметно умершая Годсибб. Лицо по-прежнему было усталым, но не таким морщинистым, как ему запомнилось; оно разгладилось в успокоении. Годсибб хотела говорить. Голос был подобен писку летучей мыши, и Шеф нагнулся, чтобы расслышать.