Епископ Гардинер повернулся ко мне спиной, направился к двери камеры и крикнул:
— Выпустите меня! — Все так же стоя лицом к двери, он сказал мне: — Запомните, сестра Джоанна: все неприятности, которые теперь произойдут с вами, вы сотворили своими собственными руками.
Я сидела ни жива ни мертва. Епископ вышел из моей камеры, так больше и не обернувшись.
Я не знала, кто теперь придет ко мне или куда меня отведут. Но молилась, чтобы это случилось поскорее. Я боялась, что не вынесу новых душевных мучений, если опять останусь в одиночестве. Черная тоска навечно поглотит меня.
Господь уже долгое время не отвечал на мои молитвы. Но на сей раз моя просьба была услышана. Не прошло и часа, как в мою камеру явился сэр Уильям Кингстон. Он пришел один.
— Следуйте за мной, сестра Джоанна, — велел он.
Я, не сказав ни слова, двинулась за ним: вниз по лестнице, потом из Бошама на лужайку. Солнце светило так ярко, что я, отвыкшая от его сияния, споткнулась на ступеньках.
Кингстон повел меня в другое квадратное каменное сооружение в южном конце Тауэра. Оно было меньше Белой башни и Бошама.
Войдя внутрь, мы спустились по ступеням, которые переходили в длинный коридор. В конце его, сложив руки на груди, стоял епископ Гардинер. Он уставился на меня пронзительным, сердитым взглядом.
Сэр Уильям подвел меня к моему мучителю и, поклонившись ему, вполголоса заметил:
— Епископ, мне не очень нравится такой поворот событий.
— Мои полномочия позволяют мне сделать это, — раздраженно ответил епископ. Он задумался на мгновение, потом пожал плечами. — Если вы испытываете какие-то сомнения, можете уйти. Я знаю, Кингстон, дело тут не в ваших нежных чувствах. Вы просто боитесь, что на вас возложат вину за возможное нарушение правил.
Сэр Уильям Кингстон поморщился, услышав эту колкость, и поспешно удалился. Он поднимался назад по лестнице с такой скоростью, словно за ним кто-то гнался.
— Добро пожаловать в Белл-Тауэр, сестра Джоанна, — резким голосом сказал епископ Гардинер.
Он распахнул деревянную дверь и знаком велел мне следовать за ним. Сердце бешено колотилось у меня в груди, когда я перешагнула порог.
В дальнем конце помещения горели всего две слабые свечи, едва рассеивавшие сумрак. Снаружи сияло солнце, а здесь было темно, как в помещениях Белой башни, по которым я бежала в полночь. Я услышала непрерывный стук капель, но источника его не увидела.
Епископ Гардинер взял меня за руку и довольно грубо потащил вглубь помещения. В нос ударил отвратительный запах, к горлу подступила тошнота. Никто не озаботился тем, чтобы помыть камеру щелочью. Здесь пахло испражнениями и болезнью. Когда мои глаза привыкли к темноте, я смогла различить весьма странное убранство помещения: два длинных стола и мощную колонну, обмотанную посредине цепями.
— Не слишком приятная комната. Правда, Тобайас? — спросил епископ. — Но ко всему привыкаешь.
Я почувствовала справа какое-то движение и увидела человека. К своему ужасу, полуголого. Рейтузы удерживались у него на поясе с помощью веревки, а рубаха отсутствовала. В слабом свете поблескивали мощные мускулистые руки.
— Как там наш… гость? — спросил епископ.
— Отдыхает. — Ну и голос был у этого Тобайаса: словно гравий перекатывается под ногами.
— Ясно. Ну, ты знаешь, что делать.
Епископ подтолкнул меня к Тобайасу, который стоял перед диковинным длинным столом. Подойдя поближе, я увидела, что стол этот представляет собой какое-то сложное устройство с веревками и шкивами, натянутыми поверху.
Я подошла еще ближе и замерла. За спиной у Тобайаса лежал без сознания человек. Его вытянутые над головой руки были привязаны к столу с одной стороны, а ноги — с другой. Под спину несчастного, приподнимая его тело в районе поясницы на несколько дюймов, были подложены большие деревянные валики. И я сразу поняла, что это приспособление для пыток — дыба.
Тобайас поднял ведро и плеснул водой в лицо человека на столе.
Тот вздохнул, закашлялся и повернул к нам голову. К дыбе был привязан мой отец.
Я услышала долгий жуткий крик. И не сразу поняла, что это кричу я сама.
Отец посмотрел на меня. На лице его, чуть ниже правой скулы, алело пятно, оставшееся после взрыва на Смитфилде.
— Джоанна, Бог мой! — воскликнул он. — Нет! Нет! — Он попытался освободиться, но не смог сдвинуться ни на дюйм. Привязан он был надежно.
Епископ Гардинер схватил меня сзади за плечи и больно сжал их.
— Сестра Джоанна, вы расскажете мне то, что я хочу знать? — спросил он.
Слезы побежали у меня из глаз.
— Отпусти ее, ты, ублюдок! — прокричал мой отец.
— Тобайас! — скомандовал епископ Гардинер.
Верзила схватился за рычаг, крякнул и потянул его вниз. Перекрещенные веревки натянулись и напряглись, потянув руки моего отца в одном направлении, а ноги — в другом. Бедняга страшно выпучил глаза, рот его раскрылся в безмолвном крике.
— Подождите! Нет, прекратите! — взмолилась я, пытаясь вырваться из хватки епископа. — Я вам все скажу, только, пожалуйста, прошу вас, не мучайте его больше!
Епископ Гардинер оттащил меня к двери, чтобы не слышал Тобайас.
— Немедленно рассказывай все, что тебе известно о короне Этельстана. Или, клянусь Господом, я разорву твоего отца на части. — Даже в этом тусклом свете я видела, что его лицо снова налилось кровью.
«Господи, прости меня за то, что я делаю».
— Это все королева, — пробормотала я.
— Что? — воскликнул Гардинер. — Про какую королеву вы говорите?
— Про Екатерину Арагонскую. Она перед смертью рассказала мне о короне Этельстана.
Руки епископа опустились. Выражение крайнего напряжения исчезло с его лица.
— Тобайас, — выдавил он. — Развяжи ее отца.
14
— Выпейте вина, — приказал епископ Гардинер.
Он привел меня в комнату на первом этаже Белл-Тауэра. Здесь стояли столы, стулья и книжные шкафы.
Образ отца, изуродованного и донельзя запуганного, растянутого на дыбе, снова предстал предо мною во всех жутких подробностях. Я полностью погрузилась в невеселые мысли и очнулась, лишь почувствовав, как что-то настойчиво касается моей руки. Это епископ пытался предложить мне кубок с вином. Я отшатнулась от него, содрогнувшись всем телом.
Гардинер вздохнул и поставил кубок на стол. Я буквально физически ощущала исходившее от него нетерпение.
— Я расскажу вам все, епископ, — прошептала я. — Просто мне нехорошо.
— Закройте глаза. Три раза глубоко вдохните и выдохните.
Я подчинилась — выбора у меня не было.
— А теперь, сестра Джоанна Стаффорд, начните с самого начала. С того дня, как вы прибыли в замок Кимболтон прислуживать Екатерине Арагонской. Когда это было?
— Во вторую неделю декабря тысяча пятьсот тридцать пятого года, — ответила я. — В тот день, не переставая, шел дождь. Мы с отцом приехали верхом. Грязь на дорогах была просто непролазная. Наши лошади постоянно останавливались. Если бы мы отправились в телеге или носилках, мы бы ни за что не добрались до места. Неподалеку была бедная деревня, и местная старуха благословила меня, когда мы спросили, какая дорога ведет к замку. А еще она сказала: «Благослови, Господь, нашу бедную королеву Екатерину». Меня это удивило. Нам говорили, что по указу короля после развода было запрещено называть его бывшую супругу королевой. Но простой народ всегда ее любил.
— Это так, — сухо подтвердил епископ. — Продолжайте.
Я открыла глаза и продолжила:
— Удивило меня и то, насколько мал оказался замок Кимболтон — скорее небольшой дом, а не замок. И построен он в низине. Трудно было поверить, что там живет королева. — Я испуганно осеклась, понимая, что допустила ошибку. Но епископ сделал мне знак рукой, прося продолжать. — Встретить нас вышел сэр Эдмунд Бедингфилд, владелец Кимболтона и ее попечитель. Нас ждали. Отец выслал вперед гонца с сообщением, что вместо матери приеду я. Сэр Эдмунд подвел меня к двери, которая соединяла его дом с покоями королевы, и удалился. Екатерина Арагонская не позволяла Бедингфилду появляться в ее покоях, потому что он обращался к ней как к вдовствующей принцессе, а не как к королеве.[21]
— Перечислите всех, кто был при ней.
— Две фрейлины, две служанки, потом еще исповедник и личный врач дон Мигель де ла Са. И все. Мне бросилась в глаза старая мебель, посуда в трещинах. Даже гобеленов на стенах не было. Королева лежала в кровати и была очень слаба, хотя и сказала, что счастлива меня видеть. Она так изменилась, что я бы и не узнала ее.
— Как именно изменилась?
— Сильно похудела. Просто кожа да кости. Бедняжка почти все время страдала от болей. Иногда казалось, что даже дышать для нее мучительно… — Я замолчала, вспомнив о страданиях Екатерины Арагонской, но, взглянув на суровое лицо епископа Гардинера, поспешила продолжить: — Я пыталась по мере сил облегчить положение королевы. Стоял страшный холод. Снега не было. Но сквозь окна внутрь проникал влажный ветер с болот. Мы заделали трещины в окнах и старались жарко топить. Но в ее комнате никогда не было сухо. Мне сказали, что поделать с этим ничего нельзя. Как-то раз к Екатерине Арагонской приехал испанский посол Юстас Шапуи. Мы знали, что он после многих месяцев просьб получил от короля разрешение в последний раз увидеть ее. Мы привели в порядок ее спальню и одели королеву со всем тщанием. Никаких драгоценностей у нее не было: много лет назад всё забрали и отдали Анне Болейн. Но мы постарались, чтобы она выглядела достойно. Когда посол вошел в ее комнату, королева была так рада, что расплакалась. «Теперь я могу умереть на ваших руках, а не как собака под забором», — сказала она. Мне стало немного обидно, ведь все мы отдавали столько сил, чтобы ей было хорошо. Но, с другой стороны, было отрадно, что человек, который много лет действовал в интересах королевы, пришел ее навестить.
— Вы присутствовали при их разговорах?