Тем временем на другом конце комнаты сэр Уильям с бесстрастным лицом протянул Гардинеру какую-то бумагу. Епископ подписал ее и поинтересовался:
— Томас, а где Норфолк?
— Он занят, епископ. Его младший брат умер сегодня утром в Белой башне, и теперь идут приготовления к похоронам.
Не в силах сдержаться, я издала скорбный, сдавленный стон. Но никто меня не услышал, никого не волновал мертвый Чарльз Говард.
Кингстон сделал мне знак рукой и открыл дверь.
— Джоанна Стаффорд, — сказал он, — я выпускаю вас из Тауэра.
Я держала под мышкой, прижимая одной рукой, труды Фомы Аквинского, на запястье другой у меня была намотана цепочка с медальоном Фомы Бекета. С этим нехитрым скарбом я покинула Белл-Тауэр и пошла по лужайке, на которую сквозь ветви шелковиц падали косые лучи октябрьского солнца.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
16
— Брат, купи яблочко!
Мальчишка лет семи, не больше, стоял посреди Уолтинг-стрит, протягивая яблоко брату Ричарду. Даже в сгущающихся сумерках оно соблазнительно поблескивало сочными красными боками.
Лондон остался позади. День святого Михаила-архангела, который празднуется 29 сентября, уже миновал, и урожай с полей был убран. С западной стороны дороги, по которой мы ехали в Дартфорд, — дороги, протянувшейся от Лондона до самого Дувра, — плотной стеной стояли яблони. Я вдыхала их сладкий запах. Все происходившее казалось мне сном или бредом, далеким от реальности: неужели и впрямь я, всего несколько часов назад находившаяся в заключении в Тауэре, свободно еду по загородной дороге?
Ветви деревьев под тяжестью плодов клонились к земле. Особенно много красных шаров висело наверху, куда вполне мог забраться тот проворный мальчишка, который предлагал сейчас брату Ричарду свой нехитрый товар. Я увидела этого сорванца, когда наша повозка вывернула из-за поворота: он сидел под большой яблоней, его ноги высовывались на дорогу.
Ребенок с восхищением рассматривал лошадь. Помню, я и сама удивилась, когда меня подвели к ждущим братьям и повозке. Брат Ричард уже сидел на одной из красивейших лошадей, каких мне только доводилось видеть: поджарой, в серых яблоках, с лоснящейся шерстью и блестящими умными глазами. Он дал понять, что эта кобыла принадлежит лично ему и что он не собирается впрягать ее в повозку, которую тащат далеко не столь породистые жеребцы. Забросив набок свой черный доминиканский капюшон, брат Ричард еще до моего появления запрыгнул в седло и теперь держал в руках поводья, готовый отправиться в Дартфорд. Брат Эдмунд и я, видимо, должны были ехать следом в повозке, на облучке которой расположился бочкообразный служитель Тауэра.
Мальчик с чувством расхваливал свой товар:
— Это самые лучшие яблоки в Кенте, брат! Сладкие, спелые! Я продам тебе целую корзинку всего за три фартинга.
— Прочь с дороги! — крикнул брат Ричард, не поддавшись на уговоры.
Худые плечи мальчика обвисли, он поплелся назад и снова уселся под деревом. Разумеется, нам сейчас было не до покупки фруктов, но мне показалось, что мой спутник обошелся с ребенком чрезмерно грубо. Я мельком кинула взгляд на брата Эдмунда, который не раскрыл рта с того момента, когда мы покинули Лондон.
Он кивнул, словно прочел мои мысли, и негромко пояснил:
— Брат Ричард очень тяжело переживает уничтожение нашего братства.
— Но ему есть куда пойти, — заметила я.
— Да, и мы оба благодарны епископу Гардинеру, который устроил наш перевод в Дартфордский монастырь. — Он помолчал, взвешивая следующие слова. — Но видите ли, сестра Джоанна, брат Ричард надеялся со временем стать в Кембридже настоятелем. Он поступил туда еще ребенком, принес обет, как только это позволил возраст, и всегда был очень благочестив. Он истинный теолог, у него есть труды, которые читают на континенте.
Я с сомнением посмотрела на брата Ричарда, ибо по собственному опыту знала: острый язык не всегда означает острый ум.
К тому же меня смущал еще и его дорожный сундук.
В задке повозки стояло два сундука. Один маленький и видавший виды — в нем лежали всякие аптекарские припасы брата Эдмунда. Другой сундук был большой, темно-бордового цвета с золочеными замком и уголками. Принадлежал он брату Ричарду, но я и представить себе не могла, что там внутри. Устав Доминиканского ордена подразумевал целомудрие, скромность, смирение и бедность. Может быть, в Кембридже доминиканцы подчинялись иным правилам?
— А вы, брат Эдмунд, тоже тяжело это переживаете? — спросила я.
— Я служу Господу, куда бы ни попал и где бы ни оказался, — просто ответил он. — К тому же мой перевод в Дартфорд означает, что я снова буду под одной крышей со своей младшей сестрой Винифред.
Вот почему его внешность показалась мне знакомой. У него были такие же необычные карие глаза и пепельно-светлые волосы, что и у моей подружки-послушницы Винифред.
— Она будет очень рада вас видеть, — сказала я. — Винифред как-то говорила мне, что у нее есть монашествующий брат, по которому она скучает.
— Я тоже скучаю по ней, — кивнул он. — Честно говоря, я надеялся, что в один прекрасный день смогу достигнуть перед Господом многого, и Винифред будет гордиться мной. А не увидит меня в роли жалкого просителя, приползшего в ее монастырь.
Слова его прозвучали с горечью. Но лицо брата Эдмунда оставалось спокойным. И глаза его смотрели на мир совершенно невозмутимо. На меня произвело впечатление — хотя и показалось одновременно довольно странным — то, как брат умеет контролировать свои чувства.
— В любом случае, — продолжил он, — если уж возникла нужда отправить нас в монастырь, то Дартфорд — далеко не худший вариант. Не сомневаюсь, что организаторские таланты брата Ричарда позволят приумножить богатства вашего монастыря.
— О каких богатствах вы говорите?
— Дартфорд — седьмой по богатству монастырь во всей Англии. Вы разве этого не знали?
Я отрицательно покачала головой:
— Первый раз слышу.
— Брат Ричард говорит, что это объясняется изначальной привилегией, дарованной Дартфорду Эдуардом Третьим. Монастырь освобожден от всех налогов и к тому же получает дотацию в сотню фунтов ежегодно. Между прочим, Дартфорд входит в число крупнейших землевладельцев в Кенте. А ведь это не только угодья, которые сдаются в аренду фермерам, но еще и доходы с мельниц, частных заведений, домов, даже карьеров. У вас, между прочим, есть собственность и в Лондоне. Брат Ричард сказал, что не знает ни одного другого монастыря, о финансовой безопасности которого король позаботился бы с таким тщанием.
— Нам очень повезло, — пробормотала я.
За поворотом мелькнула река Дарент. Наша повозка тряслась по дороге все дальше, и вскоре я увидела большое сооружение — Лоуфилд-Алмхаус — приют для бедных, опекаемый нашей настоятельницей. Она приезжала сюда не реже раза в неделю. Мы были уже на окраине городка Дартфорд.
Хотя к вечеру и похолодало, ладони у меня были горячими и влажными. Все происходило так стремительно. Еще несколько минут — и я увижу настоятельницу Элизабет и сестер. Что мне сказать им? Что, интересно, сообщил им епископ Гардинер в опередившем меня письме?
Когда наша настоятельница Элизабет сердилась или огорчалась, она не смотрела на того, кто вызвал у нее эти чувства, словно сам вид этого человека доставлял ей боль. С другой стороны, настоятельница никогда не сердилась долго. Сколько времени она будет отводить взгляд, прежде чем посмотрит на меня своими мудрыми, добрыми глазами? Я так нуждалась в ее прощении, хотя и не заслужила его.
Думала я и о сестрах — о начальнице послушниц, любившей посплетничать сестре Агате; о сестре Елене, которая руководила ткачихами. Мне, естественно, были ближе молодые послушницы. Сестра Винифред, чей брат сидел сейчас рядом со мной, была добрейшим из всех существ, каких я только встречала в жизни, такой же самоотверженной, как и моя покойная кузина Маргарет. У сестры Кристины — она была старше нас с Винифред — случались приступы беспокойства. И по этой причине я чувствовала себя еще ближе к ней; между нами существовало взаимопонимание, которое даже не требовалось облекать в слова. Кристина тоже происходила из знатной старинной семьи. Ее отец, лорд Честер, был богатым кентским землевладельцем, он в течение многих лет сопровождал короля на охоте и снискал его благоволение. А мать Кристины происходила из рода Невиллов, семейства не менее уважаемого, чем Стаффорды.
Брат Ричард повернулся к нам, улыбнулся и выкрикнул:
— Впереди паломники!
Вдоль обочины дороги двигались одна за другой три фигуры в длинных грубых одеяниях. Мы подъехали поближе, и я увидела, что они идут босиком.
Брат Эдмунд вопросительно посмотрел на меня.
— В Дартфорде останавливаются многие паломники, направляющиеся к святыням в Рочестере и Кентербери. — Я показала на ряд деревьев вдалеке, за которыми возвышались высокие выбеленные здания. — Они останавливаются в этих гостиницах.
Брат Ричард окликнул паломников, обратившись к самому высокому из них. Но тот ему не ответил. Второй паломник — мальчик лет двенадцати, не старше — повернулся в нашу сторону, чтобы дать объяснения.
— Извините, брат, но мой отец дал обет молчания, — вежливо сказал он высоким голосом. — Мы идем к мощам святого Уильяма Рочестерского. Там он заговорит — будет молить прощения за грехи.
Брат Ричард наклонил голову:
— За какие грехи?
— В прошлом году наша мать умерла от чумы, а урожай был такой бедный, что мы можем потерять ферму. Мой отец думает, что он сильно грешил и этим вызвал гнев Господа.
— Желаю вам найти прощение, которого вы ищете, — сказал брат Ричард. Он повернул голову к брату Эдмунду и возбужденно заметил: — Ты слышал? Они верят в святыни. Христос еще живет среди людей!
Брат Эдмунд кивнул. Его большие карие глаза, такие спокойные, но в то же время непроницаемые, походили на драгоценные камни.
Эти двое вызывали у меня недоумение. Я не могла понять, почему епископ Гардинер решил помочь именно им. Случайно или нет он отправил в Дартфорд эту парочку? Мы и в самом деле были единственным женским доминиканским монастырем в Англии, а в мужских монастырях, скорее всего, просто не осталось мест. Доминиканцы могли отправлять службу только вместе с товарищами по ордену. Епископ Гардинер предупредил, что я не должна говорить с братьями о короне Этельстана, да я и сама не имела намерения делать это. Однако уверенности, что эти двое не знают — или хотя бы не подозревают — о моей непростой задаче, у меня не было.