Пересказав последние новости, я принялся ловко врать и заявил, что считаю мудрым и необходимым подыскать себе нового господина, ибо даже самому предусмотрительному человеку не избежать со временем болезненной подозрительности великого визиря и, конечно же, ее последствий.
Выслушав меня, испанец, видимо, решил, что я, совершив какой-то позорный поступок, скрываюсь в Тунисе от гнева Ибрагима. Купец любезно пригласил меня в свою роскошно обставленную каюту и, не переставая расспрашивать о моем происхождении, об обстоятельствах, которые вынудили меня надеть тюрбан, словно невзначай, мельком упомянул о том, что он слышал от уважаемых людей, будто папа разрешил нескольким известным отступникам вернуться в лоно Святой Церкви. Папа без лишних расспросов простил им отступничество, учитывая их заслуги перед императором.
Нам не требовалось много слов, чтобы понять друг друга. Испанец доверительно сообщил мне, что зовут его Луис Пресандес и что он — уроженец города Генуи, к тому же имеет честь состоять на службе у императора, более того, является его приближенным и пользуется полным доверием своего монарха, а также уполномочен решать многие, даже очень сложные дела.
— Император, — заявил господин Пресандес, — возглавляя сильнейший в мире флот, вскоре появится у тунисского причала.
Испанец утверждал также, что решительно настроенные жители Туниса готовы в любой момент поднять восстание и с оружием в руках встать на сторону императора, ибо давно уже надоели им турецкие бесчинства, и они от всей души желают победы благородному Мулен Хасану, своему единственному законному владыке. Потому-то умный человек и должен вовремя понять, откуда ветер дует, и быть готовым сменить и убеждения свои, и господина, ибо император — и это известно всему миру — монарх справедливый и наверняка не забудет о тех, кто успел признать и исправить свои ошибки, поддержав государя в его борьбе. В противном же случае изменников и отступников, которые упорствуют в своем заблуждении, ждет жестокое наказание.
Испанец так долго манил меня и запугивал одновременно, что в конце концов мы оба прослезились, а я — вынужден здесь признать — всегда исключительно чувствительно воспринимал красивые обещания и словечки. Это было так волнительно, но несмотря на мою впечатлительность и слезы я все же ничего конкретного ему не пообещал и даже отказался принять деньги в счет наших будущих сделок. Расстались мы сердечными друзьями, и я со всей серьезностью заверил его, что обязательно подумаю о его предложениях. И еще я поклялся Кораном и крестом, что никогда и нигде даже словом не обмолвлюсь о нашем с ним разговоре.
Тем временем Абу эль-Касиму — человеку хитрому и ловкому — удалось переманить на нашу сторону крещеного мавра господина Пресандеса, и тот подробно рассказал нам о делах своего хозяина, а в награду попросил нас помочь ему опять надеть тюрбан.
Вот таким-то образом, не нарушая клятвы, данной испанцу, я смог с чистой совестью предстать перед Хайр-эд-Дином и решительно потребовать от него объяснений.
— О каких это делах капудан-паша Блистательной Порты беседует с глазу на глаз с тайным посланником императора, который пребывает в Тунисе, скрываясь под вымышленным именем? — грозно спросил я. — И что ты собираешься предпринять, Хайр-эд-Дин? Неужели ты и вправду считаешь, что рука великого визиря не дотянется до тебя из Персии?
Не на шутку перепуганный Хайр-эд-Дин оправдывался и защищался, возражая против моих упреков и обвинений. И только убедившись в его неподдельном испуге, я открыл ему тайные замыслы Пресандеса, рассказав о планах поднять восстание и обрушить гнев жителей Туниса на голову Хайр-эд-Дина в тот самый момент, когда корабли императора войдут в порт города. Я передал бейлербею Северной Африки списки с именами шейхов и купцов — сторонников Мулен Хасана, о верности которых бывшему владыке Туниса доложил господину Пресандесу тунисский посол в Мадриде. Имена эти наизусть знал слуга испанца — крещеный мавр.
Хайр-эд-Дин помрачнел, со злостью дернул свою крашеную рыжую бороду и вдруг закричал так громко, что задрожали стены касбы:
— Этот гяур, этот пес паршивый, опозорил меня! Он представил мне письмо императора, собственноручно составленное государем, в котором говорится о том, что Луис Пресандес уполномочен предложить мне от имени своего монарха титул и престол в Алжире, Тунисе и других городах на африканском побережье взамен за поддержку императора в войне с султаном Османов[52]. Я, конечно же, ни минуты не думал о предательстве и никогда не изменю своему повелителю, благодаря милости которого я занимаю столь высокое положение. Но Дориа в свое время изменил французскому королю, и никто не упрекает его за это. К тому же всем известно, что и милость правителей часто бывает изменчива, а великий визирь Ибрагим известен своей исключительной подозрительностью. Вот я и подумал было, что ничего не теряю, разговаривая с Пресандесом и пытаясь выведать у него условия сделки с императором. Но, как выяснилось, христианский монарх не отличается благородством, он — более лживый, чем я бы мог подумать, потому никогда больше не поверю христианским клятвам и заверениям.
Разъяренный Хайр-эд-Дин приказал немедленно схватить испанца. На его корабле в тайнике в каюте нашли второе императорское послание, из которого следовало, что секретному посланнику христианского монарха было поручено войти в доверие к Хайр-эд-Дину, и это лишний раз подтверждало слухи о невероятном лицемерии самого императора.
Мавр, опять став мусульманином, дал показания против своего господина, а также против многих жителей Туниса.
Страшно разгневанный Хайр-эд-Дин приказал немедленно обезглавить Пресандеса, не обращая внимания на его отчаянные возражения и попытки прикрыться охранной грамотой императора.
Я остался очень доволен результатом моей миссии: мне удалось предотвратить измену, но и убедиться к тому же в непостоянстве Хайр-эд-Дина. Теперь я мог со спокойной душой возвращаться в Стамбул — ведь не трудно было себе представить дальнейшие события в Тунисе. И я решил поторопиться, ибо, будучи сторонником мира, ненавидел войну и не выносил вида крови.
Однако постоянная непогода, бури и волнение на море препятствовали немедленному отъезду, да и от гостеприимства Абу эль-Касима мне не хотелось так сразу отказываться, и я поддался соблазну, ежедневно проводя много часов в беседе с ним за кубком доброго вина. Между тем бесценное время текло неумолимо.
Откладывая свой отъезд, я все еще надеялся встретиться с Антти и уговорить его вернуться со мной в Стамбул. И вот, совсем неожиданно, я увидел брата моего: он стоял во дворе касбы босой, оборванный и грязный, как самый жалкий из рабов. Тогда я и узнал, что Хайр-эд-Дин вовсе не уведомлял его о моем пребывании в Тунисе, напротив — под любым предлогом старался удержать его подальше от меня, боясь накануне войны лишиться лучшего пушкаря.
Нашей радости не было предела, мы долго обнимали и хлопали друг друга по спине, пока наконец Антти не воскликнул:
— Какая жуткая страна! С меня довольно! К тому же Хайр-эд-Дин выставил меня на всеобщее посмешище. Когда мы прошлой весной воевали в пустыне с арабами и берберами, этот полоумный пират велел на пушках поднять паруса, чтобы таким образом орудия двигались быстрее. Мы до смерти напугали арабов, которые никогда в жизни на своих безбрежных пастбищах пушки- то и не видели, и, конечно же, заставили их пойти на мировую, а паруса и в самом деле помогли нам быстрее перемещаться по равнинам при попутном ветре — ведь ослам и волам не потянуть по песку тяжелых орудий. Но когда я увидел мои славные пушки, которые с наполненными ветром парусами неслись по пустыне, как потаскухи с подоткнутыми за пояс юбками, я испытал такую обиду и боль, словно ранили меня в самое сердце. И никогда не прощу я Хайр-эд-Дину этой жестокой насмешки, а теперь еще и сомневаюсь в том, сможет ли он вообще вести настоящую войну на суше. Потому с большим удовольствием вернусь с тобой в Стамбул.
Антти походил скорее на греческого монаха или бродячего дервиша, чем на приличного пушкаря и воина. Он отпустил бороду, которая словно спутанная пакля закрывала все его лицо, и я понял, что самое время серьезно заняться братом моим, пока Антти не совсем еще потерял рассудок. Между тем он доверительно шептал мне на ухо:
— Ты же знаешь, Микаэль, что в глубине души — я человек мягкий и доверчивый. Мои потери и жизненные невзгоды, видимо, стали причиной того, что теперь я лучше, чем прежде, понимаю людей, но так и не уразумею, почему самому себе постоянно причиняю столько неприятностей и треволнений. Я столько об этом думал, но додумался лишь до жуткой головной боли, чему еще больше способствует дикая жара в этой стране. Вот и усмиряю я свою плоть в наказание за грехи и дурные поступки, пощусь и позволяю африканскому солнцу сжигать мне кожу дочерна.
Я крепко схватил его за руку, решив поскорее отвести Антти в баню, а потом вместе с ним отправиться к Абу эль-Касиму за чистой одеждой, однако у ворот касбы брат мой вдруг что-то вспомнил, как-то странно посмотрел на меня и сказал:
— Подожди! Пойдем со мной! Я хочу кое-что показать тебе!
Он провел меня мимо конюшен к мусорной куче, огляделся по сторонам и пронзительно свистнул. Куча мусора зашевелилась, и из укрытия вылез семилетний мальчуган — грязный и оборванный, радостно скуля, как собака, приветствующая своего хозяина. На голове у мальчика была маленькая, страшно испачканная, круглая красная шапочка, еле держащаяся на макушке; глаза ребенка опухли и гноились от укусов мух и слепней. Руки и ноги у него были тощие и кривые, а тупое выражение лица явно свидетельствовало об умственной отсталости ребенка.
Антти достал из сумки краюху хлеба и несколько луковиц, а потом принялся играть с малышом, подбрасывая его высоко в воздух. Ребенок смеялся и визжал от удовольствия.
В конце концов брат мой обратился ко мне и сказал:
— Дай ему монетку! Только серебряную — новую и блестящую!