И не потому он так легко относился к подобному неравноценному обмену, будто считал, что авось не свое — чужое отдает. Не-ет. Тут иное было.
За своими — уверен был — не заржавеет. Если когда-нибудь нужда приключится, то они, ту расписку вспомнив, очень даже помогут, с лихвой вернут то, что он им сейчас, по сути дела, дарил.
К тому же чем больше оставался доволен удачной сделкой купец, тем больше он расслаблялся, а значит, становился словоохотлив и открыт. Что хочешь спрашивай — на все ответ даст… кроме своего кровного.
И князь спрашивал, исписывая лист за листом и помечая все, что могло бы ему пригодиться.
Сведения же эти…
Их ведь только на первый взгляд не оценить, не измерить. А возьми на перспективу, когда ими удастся воспользоваться? То-то и оно. Тут сразу даже не десятками — сотнями гривен пахнет.
Не то чтобы Константин питал пристрастие к торговому делу…
Отнюдь нет.
Скорее даже напротив. Не его это, ох не его.
Но он был реалистом. Сколько гривен на хорошую дружину да на все Минькины задумки надо — уму непостижимо. А где их взять?
Вариантов напрашивается всего три.
Первый — воевать и брать на добыче — Константин даже не рассматривал.
Оставалось два. Либо обложить всех подданных такими налогами, чтоб взвыли, либо подключаться к торговому делу.
И если первый выбор очень быстро вел в пустоту — сегодня ты его обдерешь как липку, ну, может быть, даже завтра из него что-то выжмешь, а после что делать? — то последний был как раз очень даже перспективен.
Но шиковал он так только со своими. С чужими вести себя надо было иначе, с учетом менталитета и даже национальности.
Нет-нет, расизм или антисемитизм тут ни при чем. Просто если ты и тут начнешь швыряться гривнами, то тебя сразу сочтут за простака и, чего доброго, перестанут уважать. Особенно купцы из Европы — немецкие, французские, итальянские…
Это китайским, арабским или еврейским можно отдать с лихвой, но с уговором, сколько и какого товара они ему привезут на недостающую сумму. На Востоке понятие чести и купеческого слова, как успел подметить Константин, ценилось намного выше, потому он иной раз работал на доверии, договариваясь устно, без бумажек.
Восточные это расценивали правильно.
С западными же ожский князь сражался за каждую гривну и за каждую куну аки лев. Хотя и тут иной раз мог сделать поблажку, если чувствовал, что перед ним сидит хороший человек. Но такое бывало редко, а в основном — бои.
Вообще-то, прекрасно понимая, что иному мастеровому пара его гривен, что числилась за князем, куда дороже и нужнее полусотни, которые требовалось отдать купцу, Константин специально распорядился, чтобы Зворыка отдал всем и все до последней куны, но дворский медлил, не желая расставаться с серебром.
С одной стороны, хорошо, что его министр финансов такой сквалыга, но с другой…
Вот и с Мудрилой он зажал деньжата, причем солидные. Хотя кузнецы — статья особая. Железо нынче на Руси в большой цене. Оно после серебра следом идет, так что их труд, равно как и кузнецкая справа, уступает лишь труду ювелиров.
— Значит, так, — спокойно произнес князь, протягивая Мудриле свиток. — Вот тебе грамотка от Житобуда на твои три гривны. Справу свою потом у Зворыки возьмешь — забрали мы ее. Остальные же гривны, кои я тебе должен, чуть погодя отдам, но в том, что ты их ныне получишь, даже не сомневайся. Больше того, я тебе даже за сегодняшнюю работу вперед уплачу.
Весело улыбнувшись, он распахнул дверь, подозвал Епифана, как всегда дежурившего поблизости, и громко, дабы слышал Юрий, наказал ему найти Зворыку и немедленно привести сюда.
После чего широким жестом гостеприимного хозяина Константин предложил обоим присутствующим присесть за стол, и уже через каких-то пяток минут кузнец совсем забыл про все.
То есть выскочил у него из головы не только возврат обещанных гривен, но даже то, где он находится, не говоря уж о присутствующем здесь князе. Забыл он и про то, что сам заказ исходит от какого-то юнца-недомерка, не вышедшего ни статью, ни возрастом.
Азарт нового, доселе неслыханного дела полностью охватил его, и некогда любимый юнота старого деда Липня, знаменитого даже не на Рязань, а на всю Владимирскую Русь, увлеченно обсуждал не совсем понятные детали изготовления невиданного оружия.
Он не отвлекся и тогда, когда в светлицу вошел Зворыка, и даже если бы дворский на пару с князем кричали во всю глотку, все равно не расслышал бы их — Мудриле-Юрию было не до того.
Так что Константин напрасно понижал голос, объясняя своему скупердяю-казначею, что долги надо платить, и тут же утешая его обещанием впредь стать более экономным.
Мудрила и впоследствии, когда спустя пять минут князь положил перед ним холщовый мешочек, принесенный Зворыкой, с вложенными туда гривнами, не только не обратил на него внимания, но даже, досадливо поморщившись, отодвинул его в сторону, дабы он не лежал на пергаменте и не заслонял часть чертежа, которую кто-то вычертил для этого сопливого мальчишки.
В том, что этот чертеж не был Минькиной работой, он был уверен. Такое юнцу явно не под силу. Куда там. Даже он, Мудрила — а крестильным именем величаться мастер как-то не привык, — уже немало чего достигший и познавший, и то навряд ли сумел бы вычертить все столь правильно, четко и без единой помарки.
«Скорее всего, князь купил этот рисунок у какого-то купчишки», — подумалось ему вначале, а потом уже совсем ничего не думалось, поскольку все прочие мысли меркли перед столь грозным, смертоносным и страшным оружием с чудным иноземным названием «арбалет».
Уразумев наконец до тонкостей все необходимые премудрости, он направился домой, а точнее в кузню, и еще раз, бережно разложив перед собой прямо на наковальне чертеж, воссоздал в памяти все необходимое.
И лишь тогда ему припомнилось, что он, увлеченный поставленной задачей, даже не поклонился на прощание князю, причем тот на это никак не отреагировал.
Затем он вспомнил слова Константина о необходимости свято хранить тайну этого заказа и, аккуратно свернув чертеж, сунул его за пазуху. Впрочем, он Мудриле был уже не нужен — все необходимое в мельчайших деталях стояло перед глазами так четко, что казалось, протяни палец, и дотронешься.
Правда за обедом он успел ненадолго пожалеть, что не назвал князю всей суммы полностью — предстоящая свадьба сына требовала как минимум еще две гривны, а лучше три. Однако неожиданно даже для самого себя, не говоря уж про семью, он извлек из мешочка намного больше ожидаемого.
Вначале Мудрила не спеша вытащил из него сколько вместилось в могучую руку, то есть восемь гривенок, потом с чувством легкой растерянности еще три, хотя должно было оставаться всего две, ведь из тринадцати три отданы в виде долговой грамотки.
Отданы ли?
А если князь обманул?!
Эхма! И как же это он, дурья голова, не заглянул в нее, доверившись слову Константина?!
Сердце кузнеца тревожно екнуло, и он испуганно полез за пазуху, но через несколько секунд облегченно вздохнул — и впрямь не обманул. Вот она, грамотка-то, честь по чести.
Но как же тогда быть с лишней гривной? К тому же явно не одной, ибо в мешочке по-прежнему позвякивало.
Он со все более увеличивающейся настороженностью извлек оттуда еще три и, наконец, последнюю, пятнадцатую.
Какое-то время он мрачно разглядывал всю выложенную на стол кучку, представляя глубокий контраст с прочими членами семьи.
Хотел уж было взять лишнее и отнести назад князю, хотя лишними они, конечно, не были, но тут вспомнил, как сам Константин, кладя холщовый мешочек с приятно побрякивающим содержимым на чертеж, предупредил, что здесь еще пять, за первую партию из двух десятков арбалетов, которую он изготовит.
Тогда он, слабо кивнув в знак благодарности, тут же забыл об этом и вспомнил лишь сейчас.
Лицо Мудрилы тотчас просветлело, разгладилось, и он, мягко улыбнувшись жене, ласково спросил:
— Ну что, мать, хватит нам кун сына оженить или как?
В ответ на это обычно суровая Пребрана задорно подмигнула супругу и даже, неслыханное дело, улыбнулась, хотя и едва заметно, да и то лишь левой половиной рта — видать, отвыкла — и уверенно заявила:
— И даже еще останется. — Правда, тут же на всякий случай поправилась: — Токмо самая малость. Так, куны две-три, не боле.
Мудрила знал, что расчетливая Пребрана, скорее всего, ошиблась, причем намеренно. Останется у нее не куны, а гривны, и не две-три, а добрый пяток, но на то она и женка, чтобы быть малость прижимистой в расчете на вполне возможные в будущем тяжелые времена.
Его самого больше занимало другое, и он еще раз бережно и аккуратно, почти по складам, обкатывая на языке, произнес вслух загадочное слово:
— Ар-ба-ле-т.
Было и еще одно, столь же диковинное — гра-на-ты, — но об их предназначении ему толком ничего не сказали, кроме того, что они пригодятся в битве, но он и не обиделся — коли тайна, так чего уж тут.
Да и не его это дело — княжье.
К тому же ими заняться предстояло не Мудриле, а его сыну Алексею, которого Константин попросил спустя недельку-другую, словом, когда придет время, отдать в ученики знающим людям, пояснив, что отливка — дело новое и коль уж он доверил один кусок тайны отцу, то лучше всего будет отдать второй сыну.
М-да-а, отливка — это интересно. Такого на Руси никогда еще не бывало.
Железо — оно ведь не вода. Его куют — не льют. Тут вон чтоб докрасна раскалить, и то у мехов кузнечных весь потом изойдешь, а уж чтоб расплавить, как этот малец сказывал…
«Хотя где-то там далеко, у тороватых соседей, кои на восходе проживают[18], вроде бы и до этого додумались, — припомнилось ему. — Нешто у нашего князя оттуда умельцы появились? Ну да ладно, пущай сын поучится, тем более князь сказал, что саму печь для литья иные построят, а его дело стоять, глядеть да учиться…»
Мудрила, сын Степанов, или Степин, — его величали и так и эдак, — недовольно нахмурился. Вообще-то, учитывая, что он успел всем поведать, что его Алеха уже постиг все в нелегком кузнечном деле и, после того как оженится, примется трудиться самостоятельно, немного стыдно отдавать его в юноты.