И били уже по рукам в знак того, что наконец-то договорились, сплетая воедино две корявые широкие пятерни с заскорузлыми сухими мозолями, по расположению которых человек сведущий мог бы запросто определить профессию почти любого из мастеровых людей.
Константин, возвращавшийся в очередной раз из деревушки, где проживала Купава, истомленный донельзя жгучими поцелуями и бурными женскими ласками, изумился происходящему и мгновенно насторожился.
Однако картина, открывшаяся его взору, была столь мирной, хотя и необычной, что опасения тут же схлынули, оставив лишь налет удивления — что это за купцы и почему у них так много воинов.
Впрочем, на все вопросы дал ответы проворно подскочивший к князю огнищанин. На лице его распустилась довольная улыбка, а нос так заметно шевелился во все стороны, что казалось, будто он пританцовывает.
— Радость у нас, княже! — радостно выпалил он и пояснил: — Вишь, торжище какое. И я успел продать кое-что гостям заморским, да с немалой выгодой.
— Так уж и заморским? — переспросил Константин скептически.
— А как же! — возмутился такому недоверию Зворыка. — Они ведь через море студеное переплыли. В греки едут, на службу наниматься в Царьград. А туда, вестимо, одна дорожка — через Днепр-батюшку.
— А Рясским волоком? — спросил князь.
— Э-э-э, княже, так ведь там давно уж никого нет. Почитай, с тех самых пор, как половцы поганые Дон Иванович оседлали. Закрыт там путь. Напрочь закрыт.
— Закрыт, — машинально повторил Константин. — Погоди-ка… — наморщил он лоб. — Так ведь до Днепра путь намного прямее ведет. Чего ж они по Волге кружат?
Дворский в ответ красноречиво развел руками:
— Мне откель это знать. У меня о другом забота — сбыть им все, да подороже. Старший-то у их ватаги по-нашему хорошо разумеет, вот я с ним и сговорился насчет припасов, кои ему в дорогу надобны.
— На службу, говоришь, — задумался Константин, и неожиданная мысль пришла ему в голову, когда он еще раз внимательно окинул взглядом ладьи залетных гостей. — А когда ж они в путь наметили выдвигаться?
— Поутру. Им дотемна до Переяславля нашего добраться надо, — охотно поделился полученными сведениями Зворыка, и улыбка его стала еще шире, хотя только что князю казалось, что это уже невозможно. — А вот и набольший их, Эйнаром его кличут.
Подошедший из толпы русобородый мужчина, на голову выше всех остальных, хотя тоже немаленьких, возвышался над огнищанином, как боярская хоромина над избушкой смерда.
Причем богатырским был у него не только рост.
Огромные руки с буграми мускулов, обнаженные до плеч, явно намекали на то, что их обладатель при желании в состоянии укротить крепкого бычка-трехлетку, а то и матерого пятигодовалого.
Запястья стягивали широкие серебряные обручи браслетов с рядом узоров и загадочных значков.
Слегка склонив голову — в самую меру, вежливо, но не подобострастно, — гигант и впрямь на правильном русском языке, хоть и с небольшим акцентом, учтиво испросил разрешения ему и его людям заночевать здесь, дабы поутру они могли двинуться далее.
— Стало быть, далее, — прищурил глаза Константин и, ответив, как подобает, на приветствие, пригласил Эйнара к себе в княжий терем на трапезу.
— Я не один, княже. Со мной люди. — И гигант вопросительно посмотрел на Константина.
— Всех не зову, хоромины мои малы для твоей дружины, однако с пяток захвати с собой. Есть о чем поговорить, помыслить. Ведь не только Царьград в службе ратной да в людях верных нуждается. И на Руси в них у князей потребность велика.
— Я понял, княже, — так же спокойно, с достоинством ответствовал Эйнар и твердо пообещал: — Вот людей размещу на покой и непременно приду.
Как ни странно, но Эйнар почему-то уже в эти минуты почувствовал некую, еще до конца даже неосознанную симпатию к этому молодому русобородому здоровяку, стоящему перед ним.
На пути через Гардарику[19] ему трижды доводилось беседовать с князьями, но с теми, как ни хотелось того Эйнару, путного разговора так и не получилось.
Первый из них был чересчур заносчив, смотрел на своего собеседника все время свысока. Да и во всем его поведении сквозило желание, чтобы Эйнар проникся, понял и до конца осознал, какую великую честь князь ему оказывает, общаясь почти на равных с нищим бродягой-чужеземцем.
Эйнар понял его желание, был вежлив, учтив, но не захотел ни проникнуться, ни осознать.
Второй же слишком суетился, очень много обещал, а главное — почти не смотрел в глаза. Если не лжешь, то почему боишься в них заглянуть? А если столько обещаешь, даже не опробовав клинки в деле, стало быть, грош цена твоим посулам и слово свое держать уже изначально не собираешься.
Третий — набожный и богомольный — даже не стал ничего предлагать.
Ожский князь очей не отводил, мыслей тоже не таил — открыто поведал, что хочет пригласить к себе на службу. Может, и не сладится в очередной раз, но потолковать стоит.
И на вечернюю трапезу к Константину он не только пришел, но и прихватил с собой — как князь и сказал — пяток своих людишек.
Причем прихватил не мудрых, уже поживших и немало повидавших. Увы, но таковых у Эйнара почти не имелось.
Пришлось искать им замену среди тех, кого хватало, и даже в избытке — куда моложе. Зато были они, за исключением одного, не просто крепкие телом, но могучие, словно дубы-великаны.
Не беда, что они не смогут подсказать Эйнару то, до чего не дойдет его собственный разум. Зато князь воочию увидит товар, который, по всей видимости, собрался прикупить. Увидит и поймет, что за службу такого народца гривенкой или даже десятком отделаться не получится, ибо его молодцы стоят куда дороже.
А своим спутникам, которые должны были сопровождать его к князю, еще загодя предложил в очередной раз помыслить, как быть, коли князь позовет к себе на службу.
Впрочем, особо думать им не приходилось, поскольку все уже было обговорено, причем давным-давно, еще когда они только-только подплывали к русским берегам.
Вот только не складывалось оно. Как ни хотелось прервать надоевшие скитания, все равно не складывалось, хоть ты тресни.
Но и цену скидывать было нельзя. Не меч продаешь, но руку с мечом, не бронь, но грудь вместе с нею, а проще говоря — самих себя. И если ты сам дешево ценишь свою кровь и жизнь, то и прочие на тебя станут глядеть точно так же.
Представлял гостей, не спеша рассаживающихся на широкой лавке, сам Эйнар.
— Борд Упрямый, сын Сигурда, — махнул он в сторону угрюмого детины, внешним видом своим резко отличавшегося от остальных спутников.
Был он смуглокожий, черноволосый и кареглазый. Плечи у детины были, пожалуй, даже пошире, нежели у самого Эйнара, а вот ростом он явно уступал вожаку.
Говорить он тоже был далеко не мастак, и все речи от его имени вела жена по имени Тура — крепкая женщина, статью и дородством ничуть не уступающая своему супругу. Она, что весьма необычно для скандинавов, также вошла в пятерку.
— Бог при ее рождении в самый последний миг передумал и решил сделать из нее женщину, — пояснил появление дамы за трапезой Эйнар. — Сделать-то сделал, а вот поменять мужскую стать у него времени не хватило.
Следующий представляемый скандинав вообще был рыжий и весь в веснушках.
Собственно, на своих боевых друзей он походил лишь одеждой — невысокий, сухой, подвижный, будто на шарнирах, а руки и вовсе как девичьи, узкие ладони, худые кисти, острые локти и угловатые плечи.
На товарищей он, пока все стояли, глядел не иначе как снизу вверх, даже на Туру, которая при всей своей богатырской могучести обладала еще и почти таким же ростом, как Эйнар.
По иронии судьбы именно рыжий носил самое звучное имя — Викинг Заноза, сын Барнима.
Зато оставшиеся двое были типичными варягами, похожие один на другого как братья-близнецы. Как выяснилось впоследствии, они и впрямь были братьями, правда, не родными, а двоюродными. Даже звали их почти одинаково, во всяком случае созвучно: одного Халвардом, сыном Матиаса, а другого Харальдом, сыном Арнвида.
После первых кубков доброго хмельного меда, традиционно выпитых во здравие присутствующих, а также за радушного хозяина, застольная беседа пошла совсем не в ту сторону.
Эйнар полагал, что князь заведет речь о том, как славно живется местной дружине, сколько гривен имеет каждый его воин, да как им легко и необременительно служится и прочее, и прочее…
Но Константин с намеками да посулами не спешил, о себе да о воях своих не рассказывал, а больше выспрашивал сам — откуда, да по какой такой надобности, да почему некоторые прихватили с собой даже жен с детишками.
А как же их не прихватить, коли оставлять их в цветущем Эстердаларне[20] никакой возможности не было.
На смерть, что ли?
Ведь вырезали бы их королевские войска, не пощадили бы жен и детей жалких слиттунгов[21], дабы не плодилось более мятежное отродье, не смущало богохульными речами христианский народ, не призывало к восстанию против поставленного богом и законно выбранного знатью короля единой Норвегии.
А ведь как хорошо все начиналось для них.
Даже столицу — Осло — успели захватить, да не тут-то было.
До того как им подняться, именитые всё меж собой грызлись. После смерти Инге II[22] никак им не удавалось поделить власть да решить, чей же король главнее — то ли Гуторм, сын умершего Инге Бордсона, то ли малолетний Хакон.
А бедноте с того раны на теле да рубцы на лице, вот и весь прибыток. Как были голью, так ею и остались.
Вот тогда-то и подняли они на щите своего вождя — священника Бене[23], который поклялся, что он — сын законного короля Магнуса IV, а не какой-нибудь там поп Сверре[24]