Но тут Глеб припомнил про некую диковину, о которой ему говорил Константин в день накануне пира, сопоставил его слова с увиденным во время безрезультатной погони и пришел к вполне логичному выводу, что ответ надо искать в самом княжеском граде, то бишь в Ожске.
Очень аккуратно, лишь туманными намеками разъяснив, что именно его интересует, он послал туда вслед за отрядом дружинников, которые отправились в град чуть ранее, двух своих особо доверенных людей.
Именно эти ратники, выехавшие в Ожск накануне, сами того не желая, изрядно напакостили двум Глебовым сподручным.
Ворвавшись в град, они повели себя как обычно, то есть в точности как в любом другом неприятельском городе. Горели дома, истошно кричали насилуемые бабы, и походя втыкались мечи в животы мужей, пытавшихся их защитить.
Настоящего сопротивления город этому набегу оказать был просто не в силах. Здесь не было не только лучшей части Константиновой дружины, но отсутствовала даже худшая часть.
Кто уже лежал близ Исад в скудельнице, наскоро вырытой на закате все того же страшного Перунова дня; кто вместе с Онуфрием и Мосягой, уцелевшими в жуткой резне, на правах победителей весело пировал в стольной Рязани; а кто, сидя в порубе, стонал от полученных ран, готовясь к уходу в мир иной, но всеми оставшимися силами еще цеплялся за мир этот.
Два десятка самых бесполезных воев, еще остававшихся в Ожске, возглавлял столь же никчемный десятник Тяпка.
Удивительно, но при виде ворвавшегося конного отряда Глеба, численность которого составляла никак не менее трех сотен, он вдруг сумел в последние часы жизни проявить себя подлинным героем, вдохновляя всех прочих личным примером, и даже достал пару человек стрелами, а еще одного, уже прорвавшегося в ворота, посадил на меч.
Однако едва лихие дружинники Глеба разрубили его чуть ли не напополам, как остальных покинули жалкие остатки храбрости, и они мигом разбежались по самым укромным углам княжеского терема.
Впрочем, и этой небольшой десятиминутной заминки Доброгневе вполне хватило, чтобы ухватить свою подругу повариху Любославу, ее сына Любомира, свою помощницу Марфушу и вместе с ними и парой-тройкой дворовых людей, которым просто повезло попасться ей на пути, уйти потайным ходом. Его как-то показывал ей сам князь, туманно пояснив, что в жизни всякое бывает.
Поначалу она было попыталась добраться до княжеских покоев, но вовремя притормозила при виде ворвавшихся на княжий двор всадников и сразу метнулась назад, в заветную скотницу, откуда начинался подземный ход.
Миньки же, по счастью, в граде не было, а отец Николай находился в церкви, стоящей в удалении от княжеского терема.
Вынырнув из узкого и извилистого прохода почти у самой Оки, Доброгнева, не останавливаясь, повела их еще дальше, к Купаве, полагая, что к ней в деревню дружинники навряд ли сунутся.
Однако сама травница задерживаться в ней не собиралась. Едва доставив людей на место, она взяла у Купавы справного конька буланой масти и спустя сутки выехала куда-то из деревни, невзирая на уговоры выждать смутное время и отсидеться здесь.
Как ни удивительно, но Купава была права, ибо до Березовки у дружинников бывших бояр Константина почему-то и впрямь не дошли руки. Да и трусоватый тиун, памятуя о полученной некогда от Епифана взбучке, мудро рассудив, что рано или поздно, но мать княжьего сына все равно от него не уйдет, решил не торопить события, не ведая, как поступит Глеб с бывшей наложницей брата.
Зато с другими селищами, которые до недавнего времени принадлежали князю, дело обстояло далеко не столь благополучно.
Весть о том, что Константин оказался подлым братоубийцей, стремительно донеслась до деревенских тиунов и старост, которые тут же, припомнив все обиды и утеснения, имевшие место за последние два-три месяца, принялись налаживать новый порядок, а точнее, возвращаться к старому.
И в то время как дружинники Мосяги выкидывали из дома в Ожске семью купца Тимофея Малого, то же самое творили вои Онуфрия, пособляя местному тиуну, который уже давно положил глаз на добротную избу вдовы Орины.
Несчастной женщине, заявившей, что, дескать, сам князь Константин повелел оставить за нею все добро, да к тому же и селище ихнее после смерти боярина Житобуда тоже княжье, злорадно пояснили, кем оказался ее заступник, а заодно — кому новый владелец, князь Глеб, подарил эту деревеньку.
После чего, выгнав ее взашей из собственного дома вместе с плачущими Беляной и Веленой, наглядно показали, кто теперь на этой земле хозяин.
С другим должником, отцом Кокоры Охримом, тиуну пришлось посложнее. Если бы не помощь чуть ли не десятка дружинников, то навряд ли Никомеду удалось бы отдать должок почти выздоровевшему смерду, вновь засунув непокорного в душный земляной поруб.
И лишь там, где разместились норвежцы, царила относительная тишина.
Десяток воев, посланных Онуфрием, сунулись было в поселение, уже огороженное крепким частоколом и небольшим рвом, подбадривая себя тем, что почти все мужчины ушли вместе с Ратьшей в мордовские леса, но столкнулись с неожиданным сопротивлением.
Едва они попытались вломиться в общественную скотницу, рассчитывая изрядно там поживиться, как из стоящего рядом дома Эйнара выскочил его десятилетний сын Эйрик.
Бросив на ходу пару фраз выбежавшему следом младшему брату Эйвинду, тут же метнувшемуся куда-то прочь, он изо всех силенок попытался воспрепятствовать столь откровенному грабежу.
И хотя из-за малого возраста он не сумел дать отпора четырем дюжим мужикам, но на помощь мальчишке, отчаянно извивающемуся в тщетной попытке освободиться из крепких рук, пришла подмога.
Жена Борда Упрямого Тура, чья изба стояла рядышком с домом их ярла, могучими руками просто расшвыряла в разные стороны, как нашкодивших щенят, всю четверку, многозначительно закрыв своим монументальным телом малолетнего Эйрика.
Тот, зло всхлипнув от перенесенного унижения, мигом кинулся назад в избу. Через минуту он вновь появился во дворе уже в старом дедовском шлеме, слишком просторном для головы мальчика, а потому едва держащемся на оттопыренных ушах сына вождя. Зато в руке Эйрик держал меч, пусть и выщербленный от времени, но вполне годный к употреблению.
Меж тем тотчас следом за Турой высыпали на подворье ее дети.
Среди них не было сыновей, которые вместе с отцом действительно находились далеко отсюда, в мордовских лесах, но их вполне заменяли дочери.
Разумеется, даже светловолосой Турдис, самой крепкой из них и уступающей матери в росте лишь малость, было далеко до своих братьев — Тургарда Гордого, Турфинна Могучего или Тургильса Мрачного, но в руках у них всех были вилы, косы, топоры, а по решительному виду становилось понятно, что за себя они постоять смогут.
К тому же, услышав неистовый звон била, в которое колотил восьмилетний Эйвинд, со всех концов селища уже бежали люди, похватав на ходу все из старого вооружения, оставленного за ненадобностью ушедшими воинами.
И хотя это были преимущественно женщины и дети, самому старшему из которых едва минуло пятнадцать зим, но дружинникам стало не по себе.
Быстренько вскочив на коня, присланный Онуфрием десятник уже с седла выкрикнул, что селище это переходит под покровительство князя Глеба и они все ныне будут его, а не Константиновы смерды.
В ответ Тура криво усмехнулась, презрительно глядя на незадачливых вояк, и кратко пояснила, что смердами они ничьими не были и в покровительстве не нуждаются.
Что же касается прочего, то пусть бояре князя Глеба сами приезжают и говорят как мужчины, но не сейчас и не с нею, а чуть погодя и с ярлом Эйнаром.
Но думается ей, что после разговора с ним, если они его поведут тем же тоном, не много наглецов останется в живых, чтобы рассказать своему князю, чем закончилась беседа.
Сразу же после того, как обескураженные вои убыли, собрался небольшой тинг, на коем порешили выставить часовых, и ближе к вечеру новоявленные двенадцатилетние дозорные уже заняли свои места близ частокола…
Тем же, кто ворвался в Ожск, было не до деревень.
Жечь, грабить, насиловать и убивать — тоже работа, притом весьма нелегкая, а потому умаявшиеся за тяжелый день воины дружно налакались до поросячьего визга.
Исключение составили лишь караульные, которые тоже ухитрились изрядно приложиться к княжьим запасам хмельного зелья, но не до одурения, потому как службу под страхом сурового наказания необходимо было нести исправно.
Невысокого, крепко сложенного попа они пропустили беспрепятственно, тем более что тот шел не куда-нибудь, а к ним же в Рязань, и не просто во град, но к епископу Арсению.
Справедливо посчитав, что дела духовные их не касаются, они даже не стали расспрашивать отца Николая, за какой такой надобностью приспичило тому именно сегодня, да еще в столь поздний час, отправиться на встречу со своим духовным начальником.
Правда, один из воинов слегка обиделся на священника, когда тот в ответ на его просьбу отказал в благословении и даже не замедлил своего ровного шага, а тут же на ходу порекомендовал омыть руки, ибо они у него, дескать, в крови невинных.
Ратник долго и тупо разглядывал свои заскорузлые лапы, затем пришел к выводу, что поп лжет и наглеца надо бы примерно проучить, но расстояние, на которое Николай от него удалился, было уже изрядным, и оставалось лишь сокрушенно махнуть рукой — ушел целым, гад.
К вечеру другого дня, когда прибыли Глебовы порученцы, на месте бывших мастерских лишь вяло дымились последние головешки.
Впрочем, пострадали от пожара не только мастерские, больше половины ожских домов выгорело без остатка. На счастье остальных жителей, ненасытный огонь не сумел как следует разбушеваться в поисках новой пищи для своей бездонной красной пасти, угомонившись из-за внезапно прошедшего ливня.
Не удалось доверенным людям князя Глеба и другое — найти хоть одного человека из тех, кто каким-то боком был причастен к изготовлению пороха.
Все работники, кроме кузнеца, вместе с «генеральным конструктором» находились в творческой командировке, а проще говоря, выехали пополнять закончившиеся запасы необходимых ингредиентов. Вернуться они должны были не ранее чем через неделю, а то и полторы.