Очень уж опасался рязанский князь, как бы прибытие Ратьши с норвежцами и половцами не вселило дополнительные силы в узника, а главное, не укрепило бы его упрямство и нежелание говорить.
Вот он и повелел смотреть в оба, дабы его братец ни с кем не перемолвился ни единым словечком.
Однако отец Николай вновь затянул во всю глотку очередной псалом, и, пока Парамон возился с запорами и факелами, Доброгнева успела-таки проронить несколько коротких фраз.
Говорила она почти беззвучно, чуть ли не одними губами, но Константин все услышал. И то, что старый верный Ратьша все знает, и что он уже прибыл под Рязань, требуя выдачи князя и имея за плечами хорошую силу, и даже то, что Святослава скоро переправят к воеводе.
Сил у него от таких известий и впрямь прибавилось. А пахучее горьковатое варево из горшка и вовсе, казалось, удесятерило их.
Немного огорчало лишь то, что не получилось узнать все в подробностях, ибо визит травницы был слишком краток, и вскоре Доброгнева, неотступно сопровождаемая подозрительным Парамоном, вышла из застенка, перед уходом окинув узников сочувственным взглядом и на прощание еще раз ободряюще кивнув князю.
Едва они ушли, и входная дверь громогласно подтвердила это, захлопнувшись за ними с тяжелым грохотом, как Константин поделился новостями с молчащим до сих пор — сил, чтобы сдерживаться, пока хватало — отцом Николаем.
Выслушав их, священник бодро заявил, что тяжкое испытание, ниспосланное господом, по всей видимости, для них уже заканчивается и близок час, когда двери сего смрадного узилища распахнутся пред ними настежь.
В ответ на это Константин схожим по смыслу текстом, хотя и взятым совсем из другой оперы, продолжил его мысль, процитировав Пушкина: «Товарищ, верь! Взойдет она — звезда пленительного счастья».
Особенно радостно, с восклицательным знаком после каждого слова, произнес он строку, в которой обещалось, что «оковы! тяжкие! падут!».
Словом, веселье длилось целый час, постепенно перейдя в подробное обсуждение предстоящих дел, срочных и не очень, но затем нервное возбуждение постепенно прошло.
Наступил неизбежный обратный эффект, благо спать узникам до самого рассвета никто не мешал.
Однако едва первые лучи солнца осветили землю, заставив ярким огнем загореться блестящие купола храма Бориса и Глеба, как входная дверь распахнулась и в темницу вошли рязанский князь и его верный Парамон.
Палач крепко держал в руках, далеко отставленных от себя, большую жаровню, заполненную раскаленными углями.
Через правое плечо Парамона была перекинута на перевязи простая матерчатая, но увесистая сума, которая тяжело похлопывала владельца по левому бедру, многообещающе побрякивая своим содержимым.
Из сумы торчал целый пук заготовленных, но еще не зажженных факелов.
Однако к звуку, раздававшемуся при каждом осторожном шаге палача, эти деревяшки были непричастны, ибо он был более зловещим и каким-то вибрирующим и болезненным.
Вроде бы железо, но далеко не каждое могло издать подобный.
И Константин почему-то, едва услышав его, сразу понял, что именно находится в сумке на боку, потому что так угрожающе повизгивать могло лишь одно.
А едва Парамон, поставив жаровню в уголок, начал извлекать все из сумы, как похолодевший от своей ужасной догадки Константин понял, что не ошибся.
Это действительно были инструменты палача.
Тот же недостойный служитель господа, кой лжой гнусною место княжого духовника получиша, нареченный по имени святого Николая-угодника, тож по мягкосердию свому богоотступного Константина не обличаша и во грехах его потакаша, ибо слаб бысть душою своея.
Одначе самого его в кознях диавольских уличити никому не удалось.
И иде сей отец духовный ко князю Глебу во Резань и тако рекоша: «Коли сыне мой во Христе в твоих порубах муки смертные имает, тако ж и я должен тамо бысть, дабы в остатний раз утешение ему дати и слово божие поведати».
И жестокосердый Глеб повелеша отче Николая ко князю свому заперети и тако же железа на ны возложити, и прияша тот узы оные со смирением великим, яко служителю божиему заповедано.
Столь чистых сердцем, с душой, лучащейся светом и неземной добротой, в истории земли Русской до отца Николая пересчитать можно по пальцам.
Недаром почти сразу после его смерти место захоронения этого замечательного во всех отношениях человека быстро превратилось в центр паломничества христиан Руси.
Если у мусульман это Мекка, а у западных наших единоверцев — Иерусалим и, с некоторой натяжкой, Рим, то славяне потоком шли к Рязани.
Перечислять его достоинства можно очень долго, но я тут упомяну лишь об одном — верность своему долгу и самопожертвование, которое по праву можно назвать даже героизмом.
Вести обличительные речи, глядя в глаза жестокому князю Глебу, угодить за это в поруб и не смириться, невзирая на тяжкие пытки, — все это иначе, как подвигом, назвать нельзя.
И даже Филарет, который в своей летописи без разбора вешает на всех сторонников Константина ярлыки пособников дьявола, рассказывая об отце Николае, счел единственно возможным попрекнуть священника лишь за его чрезмерное мягкосердечие.
Глава 19Рука господня не бывает грязной
А крик надежды ищет свет,
Чтоб высветить души мгновенье,
Чтоб укрепить в себе терпенье,
Надеяться, коли надежды нет.
Белый как полотно отец Николай смотрел на руки Парамона, уверенно и неторопливо выкладывающие инструменты.
Губы священника беззвучно шевелились, но что за молитву они читали, он вряд ли смог бы сказать впоследствии.
Да и являлись ли эти слова молитвой?..
Глаза же Константина ни на миг не отрывались от самих орудий пыток.
Были они допотопны: ржавые клещи, какой-то острый двузубец, похожий на детскую рогатку, только с более длинной рукояткой, тоненькие иглы, щипчики, чем-то смахивающие на маникюрные, но изрядно увеличенные в размерах, здоровенные пятнадцатисантиметровые гвозди и в довершение к ним увесистый грубый молоток, габаритами совсем немного уступающий кувалде.
Глеб, молча стоящий все это время возле жаровни, вдруг как-то жалостливо всхлипнул и повернул голову к Константину.
В глазах его застыла печаль.
Искренняя, неподдельная, глубокая печаль.
— Убью тебя, и даже поговорить не с кем станет, — медленно проговорил он. — А может, одумаешься, брат, а? — с надеждой в голосе спросил он.
Константин, вздрогнув, с трудом оторвал взгляд от инструментов, которые загипнотизировали его, подобно змее, взглянул на Глеба и полушепотом произнес:
— У Каина не было братьев.
— А Авель? — усмехнулся Глеб невесело.
— Он его убил.
— Вот видишь, — поучительно сказал Глеб и повторил задумчиво: — Он его убил. Но ведь он ему ничего не сказал перед смертью. Ничего не предложил. А я предлагаю.
— Это потому, что Каин был умнее, — грустно ответил Константин. — Он знал, что Авель все равно не согласится.
— Но он мог попробовать, — упорствовал Глеб.
— Может быть, — пожал плечами Константин. — Но зато он его и не пытал.
— Глупый. — Из-под раздвинувшихся в улыбке губ Глеба блеснули белизной острые зубы с двумя верхними клыками, по-волчьи выступающими вперед. — И пытку я задумал лишь для того, чтобы спасти свою душу.
— Свою? — удивился Константин. — Ты не ошибся?
— Нет, — покачал тот головой. — Именно мою. Если пытка развяжет тебе язык, то не надо будет убивать тебя. Значит, она спасет меня от братоубийства.
— Хорошо сказано, — удовлетворенно согласился узник. — Ты всегда был очень умен.
— За последние полгода и ты как-то вдруг поумнел, — парировал Глеб и пояснил: — К своему несчастью. Согласись, что два умных князя на одной земле никогда не уживутся. Наш пращур Владимир поставил на мечи[67] Ярополка, а его сын Ярослав обязательно сделал бы такое же с Мстиславом, если бы смог[68].
— Но ведь победил Мстислав, — возразил Константин. — И он не убивал своего брата.
— Потому что тот хоть и хромой, но со страху дал такого стрекача, что поди догони, — пренебрежительно хмыкнул Глеб. — Когда быстрый заяц уходит от погони, нельзя же сказать, что волк отпустил его по своей доброй воле.
— Но он его позвал назад и отдал ему Киев. Сам отдал, — не унимался узник.
— Верно, — кивнул Глеб. — Дабы тот был поближе к нему. Глядишь, и зельем черным извести удастся.
— Но ведь не извел.
— Кто сказал? А может, не вышло, хоть и пытался. Ныне тяжко доказать мое слово, но и на твое тож ни видоков, ни послухов. Да и зачем столь далече лезть? Ты поближе взгляни, — почти ласково предложил Глеб Константину. — Сыновья Всеволода два года друг на дружку зуб точили и о прошлое лето все ж таки сошлись под Липицей. Славная сеча была. И согнал твой тезка князя Юрия с Владимира. Вон аж где, в Городце поселил.
— И опять скажу — согнал, но не убил, — усмехнулся Константин.
— Не убил, — не стал перечить Глеб, но тут же вновь все переиначил по-своему: — Стало быть, вскорости его убьют, ежели только он сам ранее богу душу не отдаст. Поверь мне, брате, князь князю завсегда волк. Так было издавна, и так пребудет вовеки. Жаден человек до сладостей жизни. Делиться ими хоть с кем для него нож вострый в сердце. А княжья шапка на главе самое сладкое изо всего, что бывает. Какой уж тут брат.