«Нет, нет! — громогласно возопило его сознание. — Я не Христос и к тому же пригвожден не полностью, да и руки мои прибиты не к кресту, а к обычной деревянной стене. Нет, из этого ничего не выйдет, и пользы это никакой не даст, зато даст боль — страшную, неимоверно жгучую боль, которую невозможно выдержать простому, обыкновенному человеку. Пусть я служитель божий, пусть на мне лежит больше ответственности, чем на других людях, но ведь пользы-то не будет. Зачем же нужны такие страдания, которые ничего не дадут?!»
Он перевел дыхание, еще раз еле заметно попытался пошевелить только левой рукой и вновь ощутил адскую боль.
Отец Николай зажмурился, стойко перенося первый и самый острый ее приступ, и тут новая мысль пришла ему в голову: «Но ведь вполне возможно, что и Христос не ведал, что его мук и страданий достанет для искупления грехов всего человечества. Очень может статься, что и его терзали сомнения — хватит ли мук, ниспосланных ему судьбой, чтобы покрыть ими, как белоснежной пеленой, всю грязь, мерзость и гнусность погрязших во грехе людей. Да, он говорил о грядущем для него царствии небесном, но, может, Иисус лишь успокаивал себя этим, на самом же деле доподлинно не зная, не понапрасну ли будет свершен его подвиг. Так же и ты теперь… — И тут же пришла новая мысль: — Да, но его никто не заставлял выдергивать руки через шляпки гвоздей, а ведь это, скорее всего, намного страшнее и больнее, чем когда гвозди вбивают. Я не Христос, а испытание должен выдержать вдвое тяжелее. За что мне это? Во имя чего?»
Но он уже знал, во имя чего, а за что — это было и не столь важно.
И еще он знал, что если сейчас смалодушничает, то потом каждая случайная гибель любого хорошего человека будет восприниматься им как зловредные происки той страшной твари, которая сейчас расположилась в нескольких шагах от него, а стало быть, и его вина будет в этих смертях.
Пусть крохотный кусочек, поскольку вина эта будет лишь косвенная, но все равно будет, и жить с осознанием этого ему очень скоро станет не под силу.
Самоубийство же — тяжкий грех для любого христианина, а что уж говорить про священнослужителя.
Набрав в рот побольше воздуха, он вдруг резко и отчаянно рванул руку вперед, надеясь за один рывок пропустить шляпку гвоздя через запястье, но, кроме океана боли, извлечь из этой попытки ровным счетом ничегошеньки не сумел.
Страшный, пронзительный крик вырвался у него из груди, перед глазами заплясало обжигающе-яркое багровое пламя, и все-таки отец Николай, обезумев от непереносимой добровольной пытки, почти не соображая, что он делает, рванул руку еще раз и затем еще, захлестываемый с головой все новыми и новыми потоками чего-то непереносимо ужасного и непередаваемо страшного.
Это уже нельзя было назвать простым, обычным словом «боль», представлявшуюся теперь ему в виде ласковой домашней кошечки, которая если и доставляет хозяину небольшие неудобства в виде не вовремя выпущенных когтей, так только мелкие, пустячные царапинки.
Сейчас же его тело терзал огромный свирепый тигр, раздирая когтями внутренности и одним клыком намертво впившийся в левое запястье в неистовом желании окончательно перекусить всю кисть вместе с ладонью.
После седьмого или восьмого рывка у священника судорогой скрутило желудок, и его, голодного, вывернуло наизнанку зеленовато-желтой, дурно пахнущей желчью прямо на рясу.
«Теперь ведь не отстирается», — мелькнуло почему-то в голове.
Вокруг все плыло как в тумане.
Кружился в беззвучном хороводе подвал со всеми присутствующими в нем, каждый из которых поочередно возникал крупным планом перед его глазами, полными туманом из боли и слез.
Кусая пальцы рук, застыла на ступенях Доброгнева; из огромных, на пол-лица глаз Всеведа текли слезы сопереживания; тупо и бессмысленно уставились в потолок маленькие свиные зрачки давно скончавшегося от ужаса Парамона, Константин тянул к священнику руки, изо всех сил пытаясь подняться.
Отец Николай видел и возрождающую на глазах тварь, которой осталось всего ничего для полного восстановления и ухода. Ухода сейчас и возврата через какие-то дни, ну пусть месяцы.
— Задержите ее. Чуть-чуть осталось, — еле сумел вымолвить священник, видя, как посох начинает буквально на глазах выходить из студня.
В тот же миг спохватившийся волхв, собрав остаток сил, вначале преломил об эту тварь меч, затем, ухватившись за посох, всем телом навалился, чтобы вогнать его обратно. Почти сразу к нему подскочила Доброгнева, щедро вкладывая всю свою небольшую силу.
Однако все было тщетно. Тварь легко раскачивала обоих вместе с посохом и наконец выдавила, вытолкнула столь сильно мешающую ей палку из своего тела.
Чуть помедлив, она продвинулась, дрожа и сотрясаясь всем телом, в темный угол, но тут поднялся на ноги Константин и, видя, что еще одно-два мгновения, и амеба исчезнет без остатка, зло прохрипел:
— Эй, ты, тупая скотина. А меня-то забыла совсем. — И, утерев ладонью кровь с лица, щедро брызнул ею на тварь.
Та остановилась, будто недоумевая, почему вдруг оказался жив тот, ради которого она чуть не лишилась своего существования, слегка заколебалась в нерешительности, но затем, храня верность долгу, отважно ринулась на очередной приступ.
Однако едва она проползла через подвал и робко, почти нежно коснулась ноги Константина, как все время кричащему от боли отцу Николаю удалось-таки сорвать ладонь левой руки с гвоздя.
Крупные капельки крови тут же стали часто-часто падать на землю, издавая еле слышимые шлепки.
Священник с силой махнул окровавленной рукой в сторону Хлада. Ему вновь стало больно, но вместе с тем непереносимо радостно при виде шкуры твари, пузырящейся нездоровым буро-зеленым цветом в тех местах, куда попала человеческая кровь.
Его кровь.
Нежить вмиг оставила все попытки обхватить человека, сразу убрала свои щупальца и завертелась вьюном, не понимая, что же на сей раз вызывает такую непереносимую боль.
Отец Николай улыбнулся, блаженствуя, и с силой, мстительно — чувство, что и говорить, недостойное истинного священнослужителя, но он непременно на следующей неделе отмолит сей грех, — еще раз резко махнул рукой в сторону мечущегося в растерянности комка студня.
И опять он испытал чувство болезненного сладострастия, граничащего с садизмом, едва лишь представил, как мучается она, если столь явно извивается и корчится.
«Еще один грех, да уж ладно, отмолим вкупе с предыдущим».
— Не нравится? — Еще шире улыбка и старательнее бросок.
После пятого по счету попадания на него крови комок превратился в крохотное слизистое пятно, которое шестой взмах руки уничтожил окончательно.
На радостях священник решил перекреститься, но правую руку по-прежнему удерживал гвоздь, а креститься левой — негоже и думать, и, грустно уставившись на радостно бросившихся к нему волхва и Доброгневу, отец Николай как-то обиженно и совсем по-детски пожаловался им:
— Хотел перекреститься, ан глядь, а правая длань, как и прежде, пригвождена. Плохо-то как.
Поначалу они растерянно переглянулись от таких слов — не обезумел ли? Но потом поняли, что все в порядке, и, придя в умиление от столь крохотного несчастья, разом засмеялись.
— Ха-ха-ха, — звенела переливчатым колокольчиком Доброгнева.
— Хе-хе-хе, — вторил ей хрипловатый голос волхва.
— Хо-хо-хо, — присоединился к ним через минуту сочный баритон князя.
Отец Николай сокрушенно обвел весельчаков глазами, полными печальной укоризны, — мол, почто над чужой бедой смеемся? — но вдруг неожиданно для самого себя примкнул к общему дружному хору.
О ту нощь колдовскую прииде во град Резанский из кущ страшных, из дубравы своея заповедныя злой ведьмак прозвищем Всевед.
Словом тайным отверз он все двери пред собою и, взошедши в светлицу малую, где князь Глеб Володимерович возводиша молитву горячу о заблудшей душе своего брата, поразиша оного посохом своим заговорным, и прияша тута княже Глеб смерть мученическую, аки святой, и забраша господь не токмо душу его на небеса, но и тело.
А людишки, кои крест на груди носили, но подлинно не веровали, отверзли темницу Константинову и выпущаша князя, возопиша громогласна: «Ты еси князь наш».
А на добрых слуг князя Глеба учинилися тут гоненья неправедны и побита бысть истинных христиан бессчетно.
Князь же Константин, воспылаша гордыней диавольскаю пуще прежнего, воссел на стол во Резани-граде, дабы править с именем антихристовым на устах богомерзких.
И воссияла о ту нощь на Руси во граде Резани правда божия, ибо прииде в поруб смрадный, где томишеся пресветлый князь Константин, некий старец, господом нашим ниспосланный.
И возопиша он гласом яростным, аки громом небесным: «Почто, княже Глеб, своего брата мукам смертным предаша? Али ты вовсе заветы господни отринути решил?»
А Глеб в гордыне диавольской аки пес смердящий облаял срамно старца святого, и переполнилась тут чаша терпения господня.
И излиша он гнев свой на нечестивца онаго и поразиша его яростию своея, молнии подобною, и воспылаша тело князя Глеба в огне сем и сгореша он бесследна. Душу его черную вверз господь в ад и тьму кромешную под вопли унылые.
И тако же постигла кара ката его мерзкаго именем Парамон.
Раны же от гвоздей бесовских, коими ступни отца Николая пригвождены бысть, излечиша дыханием своим небесным. На дланях же раны оставлены бысть для вящей памяти.
И рекоша Константину господь: «Сыне мой любый, иди и володей землею сей, ибо зрю в тебе усердие ко слову моему и посему велю — бысть тебе пастырем над овцами заблудшими, воеводою грозным над дружинами верными и князем славным над градами и селищами».