«Не удастся припугнуть страшным врагом, который движется в сторону Руси, — не беда. Прислушаются, если покажу собственную мощь — слаженную дружину, пусть и небольшую, всего в пять сотен, но зато крепко спаянную и неустрашимую по своему боевому духу, вернувшуюся с победой и добычей из мордовских лесов, — спокойно рассуждал он. — А если еще добавить уже изготовленное секретное оружие, парочку-троечку гранат, то и вовсе хорошо получится». Пока, к сожалению, готовы были лишь экспериментальные образцы, но Минька клятвенно заверил, что они не подведут. Юный изобретатель, трудившийся вместе с помощниками на протяжении последнего месяца день и ночь в одной небольшой мастерской, поскольку все остальные только строились, буквально на днях выдал на-гора первый результат и теперь ходил, высоко подняв голову. Новоявленный Эдисон не без основания считал, что сделал первый существенный вклад в грядущую победу русского оружия над татаро-монголами.
Да и Славка на месте не стоял. Всего десять дней назад вернулся он в Ожск после учебы, которую проходил вместе с другими дружинниками, и суровый Ратьша заявил, что ему бы с полсотни таких удальцов, как Вячеслав, и он готов потягаться с любой княжеской дружиной, включая мощную Глебову. Правда, почти тут же боярин огорчил Константина, добавив, что больше половины отроков годятся лишь в курощупы или дань сбирать с деревень, а в настоящем бою тут же погибнут или вообще сбегут без оглядки. После чего они совместно решили опробовать своих лучших воинов совместно с викингами ярла Эйнара в стычках с подозрительно активизировавшимися за последнее время мордовскими племенами, а худшую часть оставить пока что в Ожске. И сам Константин не далее как неделю назад крепко обнял на прощание непривычно серьезного Славку, уже десятника, пожелав удачи ему, Ратьше и всем прочим, рвущимся в настоящий бой. Поначалу-то он противился этому набегу, держа в уме необходимость соблюдать в столь тяжелое время мир с беспокойными соседями, но Вячеслав при встрече тет-а-тет убедил его.
— Это же дикари, — горячо говорил он внимательно слушающему его Константину. — Они сразу решат, что ты слабый, потому и мира просишь. Им никогда не понять, что ты не хочешь воевать — решат, что не можешь.
— А когда же это ты так хорошо их дикую психологию изучил? — поинтересовался Константин.
— Так сколько лет прослужил в Чечне, — ухмыльнулся Вячеслав, — а там то же самое. Только у этих копья со стрелами, а у тех — «калаши», которые с наших же складов взяты, вот и все отличие. Да еще местность разная: там горы, а тут леса. А менталитет одинаковый, дикий и воинственный, понимают только кулак. И как только ты им этим самым кулаком тщательно, не торопясь, с душой и чувством все зубы пересчитаешь, причем на совесть, вот тогда только они, половину их выплюнув, а в оставшуюся половину оброк засунув…
— Погоди-погоди, — остановил его Константин. — Чего выплюнут и во что засунут? Что-то я не понял.
— Да зубы, — досадливо пояснил Вячеслав и продолжил: — И сами к тебе с предложением о мире придут. Да какое там, прибегут, приползут и счастливы будут, если ты, так и быть, на него согласишься. Да и оброк тоже кстати будет получить. У тебя, я смотрю, задумок много, зато денег мало.
— Да, гроши не помешали бы, — согласно кивнул Константин и, вздохнув, разрешил ответный набег.
Проводов в том виде, в каком их помнил Константин по двадцатому веку, не было. Митинговать древние русичи еще не научились и на войну уходили в точности так же, как спустя семь с половиной веков уезжали в рабочую командировку, сдержанно попрощавшись с семьями, по-деловому проверив в последний раз, все ли взято. Выступившее в поход войско парадностью формы одежды и особой красотой оружия и амуниции тоже не блистало. Скорее оно напоминало крупный партизанский отряд. Разве что люди почище выглядели, да лица их были не усталые, смотрели по сторонам бодро, с улыбкой. Словом, конный отряд новобранцев, только-только вышедший за ворота призывного пункта. Именно такое сравнение пришло на ум Константину, когда он, как положено князю, пять дней назад провожал свое войско, хоть и маленькое, вначале до ворот города, а уж затем до пристани.
Он вновь с тоской вспомнил вчерашний день, когда еще ничего не знал о грядущем, когда дальнейшие шаги по новой, неизведанной дороге казались простыми — только не спешить, не забегать вперед, дабы преждевременно не перегнуть палку. Вчера утром он успел последний раз обсудить проект будущего букваря с отцом Николаем — все-таки рукоположил его епископ Арсений после настойчивых уговоров Константина. Пришлось, правда, свои словесные доводы подкрепить немалым даром Церкви, аж тремя деревеньками из числа княжеских, ну да и хрен с ними. Успел князь побывать и в первом странноприимном доме, выстроенном для немощных, убогих стариков, потерявших в боях кто руку, кто ногу. Видя слезы благодарности на их изувеченных многочисленными шрамами лицах, их радостные светлые улыбки, он еще раз порадовался тому, что все идет именно так, как и было задумано.
Веселила его сердце даже не столько осуществленная наконец-то затея, сколько то, с каким энтузиазмом трудился на этой ниве отец Николай, отошедший, пусть и временно, от своих колебаний и сомнений. Может быть, это и ненадолго, но Константин предусмотрительно так загрузил его своими идеями и прожектами, что вторично возведенному в сан священнику, а первый раз это произошло еще в двадцатом веке, предстояло потрудиться еще немало дней, чтобы осуществить их на практике и внедрить в жизнь.
Ближе к обеду они испытали одну из четырех (готовых к употреблению гранат, пока еще с грубовато-шероховатой поверхностью, с неровными выпуклостями и со столь же неровными углублениями. Входное отверстие, из которого тянулась тоненькая веревочка, пропитанная сернистой селитрой, было залеплено обычной глиной, и общий вид от всего этого она имела весьма неказистый. Однако главное заключалось в другом: граната действительно взрывалась. Из стада овец, которое специально разместили на расстоянии пятидесяти метров в окружности от эпицентра взрыва, было убито пять штук и еще десяток осталось в подранках. Пятеро дружинников, оттаскивавших потом убитых и раненых животных, только крестились испуганно, то и дело боязливо поглядывая на князя, стоящего в обществе двух мужиков из мастерской, которых Минька упросил взять на испытание. Но особенно перепуганно они косились нa малолетнего отрока, который, по слухам, невесть откуда взялся, мигом втерся князю в доверие, а теперь, как оказалось, и смастерил эти страшные ребристые округлые железяки, дающие грохот побольше, чем гром в летнюю грозу. Да и смертей они приносили столько же, сколько хорошо обученный полусотенный отряд лучников за один залп.
«Вот и сюрприз для дорогих гостей. Пока еще маленький, но авось успеем побольше отлить. До Калки семь лет, а до Батыева нашествия больше двух десятилетий впереди — времени хватит», — подумалось тогда ему. Ничто, казалось, не предвещало неожиданностей, пока не подъехал Онуфрий во главе сотни воев. Лишь когда он с прочими боярами подивился, что дружина князя еще не готова к выступлению на Исады, Константин понял, что допустил прокол — неправильно посчитал даты.
По истории он хорошо помнил, что Перунов день, на который назначена встреча князей в Исадах, был одним из самых что ни на есть неистребимых и неугасимых языческих праздников. Христианская церковь долго и упорно сражалась с неразумными славянами, которые в этот день устраивали массовые гулянья в дубовых рощах и совершали прочие деяния, совершенно не вписывающиеся в православные каноны. Тогда было решено их надуть, и попы объявили, что в этот день надлежит отмечать праздник Ильи-пророка, который хоть и святой, но весьма похож на Перуна, будто перенял у кумира язычников мощь и силу стрел-молний, власть над громом, грозами и прочим буйством небесных стихий.
День этот праздновался на родине у Константина достаточно шумно, его знали все, поэтому ошибки быть не могло — это именно второе августа. Беда была в том, что из памяти совсем выскочило, что надо минусовать дни, на которые был сдвинут календарь после революции, в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Для двадцатого столетия — тринадцать дней, девятнадцатого — двенадцать и так далее, на день меньше на каждый век. Для подсчета правильной даты тринадцатого века придется вычесть шесть дней.
Вот и получалось, что Перунов день здесь празднуется двадцать седьмого июля, а не второго августа.
Сегодня было двадцать пятое, выдвигаться надлежало уже завтра с самого рассвета и за день покрыть весь путь, не столь уж и близкий, хотя и не такой дальний, всего шестьдесят верст. Впрочем, эта беда была поправимой. Онуфрий тут же принялся распоряжаться, испросив на это исключительно ради приличия княжеское разрешение, и где-то к вечеру все было уже готово.
А вот то, что большая половина дружины, причем состоящая из самых лучших воев, неделю назад ушла в набег и вернуться никак не успеет, исправить было уже нельзя. Когда они вместе с Ратьшей высчитывали примерную дату возвращения, то сошлись во мнении, что прибытие их назад где-то аж в конце июля вполне реально, то есть оставался запас во времени. А учитывая то обстоятельство, что дружину надо показать всем прочим князьям как бы невзначай, но во всей красе, во всей своей доблести, старый воевода получил задачу высадить людей из ладей прямо в Исадах, на рассвете второго числа.
К сожалению, ни разу в момент обсуждения Константин не сослался на то, что встреча там состоится в Перунов день. Тогда бы тут же всплыла несуразица в датах, и Ратьша непременно, нахмурив лоб, поинтересовался бы у князя, при чем тут второе августа. Перуна воевода помнил и почитал, невзирая на массивный золотой крест, запрятанный на шерстистой груди, — подарок епископа Арсения, которого Ратьша лет десять назад вырвал из рук половцев. Скуп был духовный владыка, но расщедрился и, сняв с себя крест вместе с тяжелой золотой цепью, тут же одарил им отважного воеводу. Если бы хоть раз упомянул Константин Перунов день при Ратьше… А теперь предстояло ехать с одними курощупами, и надежд на то, что «производственное совещание» затянется аж до возвращения из похода его дружины, не было никаких.