И ополчишася супротив Богом данного князя Глеба сила несметная, кою под стены града Резани закоснелый в ереси своея позваша вой Ратьша. И бысть страх во граде ибо прииде с чужих земель иноверцы и тако рекоша: град сей на копье возьмем и злато людишек резанских все наше будет.
И воспылаша во гневе сердца витязей Ратьши-тысяцкого, варяга Эйнара и Данило Кобяковича, половчанина, кой тож крест на груди имеша и восхотеша вступити за родича свово князя Константина, ибо сведали оные богатыри, кое зло удумал со своим братом учинити князь Глеб.
Трудно ответить, что именно приключилось с половецким ханом Данилой Кобяковичем, почему вдруг он в одночасье из союзника князя Глеба превратился в его непримиримого врага.
Объяснение мне видится только в том, что молодой хан посчитал себя в чем-то серьезно обделенным во время дележки добычи под Исадами, а то и обманутым. Под нажимом своих воинов он решил осуществить переход на другую сторону, участвовать во взятии Рязани и добром, награбленным в городе, компенсировать то, что он недобрал ранее.
Предлогом, по всей видимости, стал тот факт, что Константин был женат на родной сестре хана и Данило Кобякович якобы вступался за своего родственника.
Глава 13Безуспешные переговоры
Друг тот, кто способен своих друзей вызволить из несчастья.
А вовсе не тот, кто попрекает случившеюся бедою.
Онуфрий не спал всю ночь. Ведь чуяло сердце недоброе, недаром он так упирался, когда на совете княжеском Глеб назвал имена трех человек, посылаемых для, как он выразился, заговаривания зубов Ратьше, и среди них прозвучало имя самого набольшего боярина Константина. Точнее, бывшего набольшего. Ныне он кто? Да так, ни богу свечка, ни черту кочерга.
Именно в ту ночь он впервые задумался, а правильно ли он поступил, уговорив Константина под прошлое Рождество пойти на такое злодеяние. О справедливости содеянного боярин старался не задумываться, тем более что и так все ясно — молить и молить Бога о прощении, вот и все, что остается. Его сейчас волновало другое — в самом ли деле был так выгоден страшный грех, свершенный им, что стоило во имя его поступиться спасением собственной души.
Но, с другой стороны, уж больно велико было искушение одним разом охапить столько земли и волостей, да еще не просто в кормление, а как вотчину, то есть то, что можно передать в наследство детям и внукам. Что и говорить — велико искушение. От такого отвернуться легче тому человеку, кто, как говорится, гол как сокол, либо, напротив, кто уже достиг всех чинов, званий, регалий и богатств. Последний на собственном опыте понимает, как все это земное тленно и как мало оно стоит по сравнению с тем, что нельзя купить ни за какие деньги.
Онуфрий еще не проделал свой путь от мрака богатства к чистому духовному свету, к изначальной простоте, и потому обещанные вотчины в его глазах затмевали любое предательство. О стыде и совести речи и вовсе не было. Неудобства перед Константином он не чувствовал. Ныне он своего прежнего князя ненавидел пуще прежнего и в первую очередь за то, что он сумел остаться чистым и душу дьяволу, в отличие от своего боярина, не продал. И тяготило его сердце только ощущение, что он изрядно прогадал.
Нет, Глеб все обещанное отдал сполна. Уговор ведь какой был — сначала они вместе с Константином всех положат, а уж спустя пару месяцев сам Константин с Божьей помощью и подсказки Онуфрия где-нибудь на охоте то ли шею сломит, с лошади упавши, то ли медведь его задерет, да мало ли.
— Мне князья на Рязани не надобны, — твердо заявил тогда Глеб и безумно злобными гадючьими глазами столь сурово глянул на Онуфрия, что тот вздрогнул. Впрочем, тут же его взгляд смягчился, и он почти ласково продолжил: — Иное дело — бояре. Без верных сподручников править никто не в силах. Вот, скажем, Ожск. Как же он без князя останется? Кто людишками управлять будет? А вот он, тут как тут, рука моя надежная — боярин Онуфрий. Ну и деревеньки княжьи тоже без присмотру не гоже оставлять. Но тут уж ты обиды на меня не держи. — Он прислонил руку к сердцу. — Их всем боярам Константиновым поровну, хотя набольшим право выбора первым дадено будет. — И он хитро подмигнул, слащаво улыбаясь.
Тогда все это устраивало Онуфрия как нельзя лучше, но вот вчера он понял то, что было давно ясно, но только он, глупец, от этого отмахивался. Никогда ему не бывать ни правой рукой Глеба, ни левой, да и вообще хотя бы просто своим. Никак не возможно одолеть столь мощную ораву собственных Глебовых прихлебателей и нахлебников. Разорвут в клочья. Ишь как загомонили с радостью, когда Глеб не их в посольство назначил, и даже проглотили горчинку в словах княжьих:
— Простите мне, мужи верные, что я отличку такую пред вами всеми боярину Онуфрию да боярину Мосяге дал, но ныне они близ сердца моего, а еще в Писании указано — кому многое дадено, с того многое и спросится. К тому же, — легко сменил князь высокопарный тон на деловой, — они и Ратьшу лучшее всех знают, ведают, какие речи и как с ним вести. Конечно, можно с ним и на рать выйти, однако ж, готовя злодейство страшное, — приходилось притворяться даже перед собственными боярами, — оный безбожник к себе нурманов[51] зазвал числом до пяти сотен, и, не желая руду алую воев своих понапрасну лить, я хочу порешить все миром. К тому же половцы там силой немалой. И их надобно улестить дарами да прочим.
На том и порешили, хотя многие из бояр уже тогда были уверены, что все это бесполезно и скорая сеча неминуема. На них же с Мосягой глядели так, как глядят на покойников, хоть и будущих. Вот тогда-то и заметил Онуфрий всю разницу между собой и ими. Она была во взглядах. На него да на Мосягу равнодушно смотрели, а вот на Хвоща, хотя его и недолюбливали, и завидовали часто, с сочувствием. Он своим был, не чужаком пришлым.
А в общем-то все получилось именно так, как и ожидалось. Ратьша даже разговаривать с ними не стал. Бросил только с насмешкой отроку безусому, который слева от него был:
— Дивись, Вячеслав. Каин в послы нам Иуду избрал. Да не одного, а двоих сразу. — И костяшки пальцев на руке, вцепившейся за рукоять меча, побелели от напряжения.
Отрок согласно кивнул и добавил:
— Так в Библии Каин одного лишь брата убил, а тут сразу вон сколько. По такому случаю одного Иуды в послы маловато.
— И зачем им по земле ходить, траву поганить, — с сожалением произнес тысяцкий и потянул меч из ножен, но был остановлен половецким ханом.
— Ненависть не самый лучший спутник человека. Соль делает землю бесплодной, ненависть — степь безлюдной. Их доля от них не уйдет, но ныне они послы. Подняв на них меч, ты сам опустишься к ним в болото и испачкаешь руки их поганой рудой. Вложи стрелу своего гнева в колчан терпения. А коль не желаешь с ними вести речь, отправь назад. Этот боярин — Глебов, а нам и одного хватит.
— И то правда, — чуть смягчился грозный лик Ратьши. Теперь место явственно проступающей ненависти заняли презрение и отвращение.
— Пошли прочь, псы. — И он, выхватив плетку из-за пояса, ловко захлестнул ею ендову на подносе в руках Мосяги, одним рывком опрокинув сосуд на остолбеневшего от ужаса боярина.
— Это вам меды от Ратьши! Хлебай, Мосяга! А это, — чуть перегнувшись с коня, он отшвырнул мешающую его замыслу солонку с середины каравая, обсыпав ее содержимым парчовую рубаху Онуфрия, и с силой вогнал глубоко в центр хлебного колеса золотой нагрудный крест Ингваря, который ему до того передал Данило Кобякович. — Вот это князю вашему передайте. На словах же скажите так: руда невинных вопиет об отмщении! — и процедил презрительно: — Ну а теперь прочь отсюда, падаль, — после чего, не обращая на них ни малейшего внимания, повернулся к безмолвно стоящему Хвощу: — А поведай-ка мне сначала, боярин, был ли ты или нет под Исадами в Перунов день, — и пояснил свою мысль: — Ежели был — одно дело, ежели нет — иной и разговор будет.
— Ты ж сам ведаешь, Ратьша, что я из бояр думающих, а в ратные походы с князем вот уж десятое лето не ходок, с тех пор как один молодец мне брюхо распорол, — спокойно отвечал Хвощ.
— Ведать-то я ведаю, — согласно кивнул сединами тысяцкий. — А там как знать. Безоружных в спину мечом разить и больное брюхо не помешает.
Хвощ, криво усмехнувшись, попытался перевести разговор на другую тему:
— Ты все день вчерашний вспоминаешь, а уже сегодняшний к концу идет. Так что скажи лучше, зачем пожаловал.
— Не за чем, а за кем, — поправил его Ратьша. — Вестимо, за князем своим, который у вас в стольном граде во светлых покоях с бережением великим гостить изволит. Пора ему и честь знать, до своего Ожска сбираться.
— Одного человека я только и видел в покоях светлых у князя Глеба, который из Ожска будет, — задумчиво произнес Хвощ прищурившись и поинтересовался: — Стало быть, вы за Святославом младым прибыли?
Ратьша побледнел. О том, что вся княжеская семья могла быть предусмотрительным Глебом вывезена в Рязань, он как-то и не подумал.
«Эх, Эйнара бы сюда, — подумал он с тоской. — Глядишь, вместе бы чего и удумали». Он с надеждой покосился на своих спутников. Вячеслав молчал, совершенно не представляя, как быть в такой ситуации, но выручил половец.
Хан ласково улыбнулся Хвощу и предложил: