Видя, что палач мешкает, просительно и жалко глядя на князя, он прикрикнул:
— Ну! Живо!
Многолетняя привычка к безусловному повиновению вместе с ужасом при виде таких самолично учиняемых зверств сыграли свою роль, и вскоре Парамон уже держал в трясущихся руках гвозди и молоток, боязливо протягивая их Глебу. Тот глянул на них придирчиво, хмыкнул удовлетворенно, оставшись доволен осмотром, и приказал:
— Их пока у ног моих оставь, а сам подсоби служителю Божьему подняться. Видишь, сил не хватает попу, — и распорядился вдогон: — Да к стенке его прислони, чтоб не завалился.
Затем он медленно нагнулся, выбрал два самых длинных, сантиметров по двадцать, гвоздя, в другую руку взял молоток и шагнул вперед, скомандовав палачу:
— Руку его правую подними в сторону и прислони к стене покрепче. Вот так и держи.
После чего он деловито, будто всю жизнь только этим и занимался, прислонил острый гвоздь к запястью руки отца Николая и принялся точными сильными ударами молотка прибивать его.
Священник не кричал. Он лишь сдавленно охнул, из глаз его непроизвольно брызнули слезы от нестерпимой боли, но крик усилием воли удерживался где-то там, в глубине груди.
— Больно? — участливо осведомился Глеб, когда уже завершил свой труд и вогнал гвоздь чуть ли не по самую шляпку. Не дождавшись ответа, он порекомендовал заботливо: — А ты потерпи, отче. Господь терпел и нам велел. А чтоб духом возвыситься, вспомни про страдания Христа на кресте. Я тебя, правда, к стене прибил, ну тут уж извини, нет под рукой у меня ничего такого. К тому же, поучительно заметил он, — ежели бы я тебя к кресту прибил, то ты возгордиться бы мог, а это грех смертный, особливо для священнослужителя.
Повернувшись к Парамону, он коротко приказал:
— Левую руку!
Сил сопротивляться у отца Николая почти не было, но и тех, что оставались, вполне хватало, чтобы успешно противодействовать трясущимся рукам палача.
— Экий ты немощный, — досадливо крякнул Глеб и, крепко ухватив руку священника, без особых усилий преломил слабое противодействие отца Николая.
— Теперь так и держи, — распорядился князь-палач, установив руку священника в нужном положении. И вновь тонким неприятным звуком отозвалась кость, пробиваемая железным гвоздем. Впрочем, все это заглушалось звонким ударом молотка по металлу.
Закончив работу, Глеб отер рукой выступившую на лбу испарину и отошел на пару шагов назад, чтобы полюбоваться итогом своих трудов.
— И язык не отрезал, а видишь — молчит, — назидательно заметил он скорчившемуся у стены Парамону, который был уж не в силах даже отодвинуться от пригвожденного к стене тела. — Стало быть, по-моему вышло, — удовлетворенно кивнул он, но в этот миг вновь раздался отчетливый шепот священника:
— Да не скажет враг мой — я одолел его. Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь[74].
— О-о-о, — озадаченно поднялись вверх брови Глеба. — Сызнова заговорила ослица Валаамова. Ну-ну. Стало быть, надо к ногам переходить. Или по-хорошему замолкнешь? — сделал он попытку договориться.
Непонятное, загадочное упорство священника, поначалу так взбесившее князя, теперь постепенно начинало вызывать некий суеверный страх. К тому же мужество, с которым отец Николай перенес пригвождение рук, тоже не могло не внушить невольного уважения к стойкости пытаемого.
— Так как, сам утихнешь? — еще раз переспросил он, стиснув зубы и заранее чувствуя, что добром договориться не удастся, а стало быть, придется либо признать собственное бессилие перед этим фанатическим упорством, либо идти до конца, занявшись ногами, чего ему уже как-то не очень-то и хотелось.
— Объяли меня муки смертные, — шелестело с уст священника еле слышно, но в то же время очень отчетливо. — И потоки беззакония устрашили меня. Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня[75].
— Жаль, — сокрушенно вздохнул Глеб и буркнул нерешительно: — Парамон, еще два гвоздя тащи.
Тот не шевелился, привалившись жирной спиной к стене, лишь умоляюще глядя на князя.
— Ты что, не слышишь меня?! — напустился Глеб на палача. — А то и тебя за уши приколочу тут же, рядышком с этим безумным.
Трудно сказать, нашел бы в себе силы Парамон, чтобы оторваться от спасительной стены и выполнить повеление князя, но тут раздался голос Константина:
— Остановись, Глеб. Его кровь тебе Господь никогда не простит.
— А ты что, вестник Божий? — мрачно осведомился Глеб, поворачиваясь к очнувшемуся брату. — Архангел Гавриил?
— Не делай этого, — вновь потребовал Константин слабым голосом.
— Ишь сам еле-еле языком шевелит, а туда же. Указы раздает, — усмехнулся Глеб и хитро поинтересовался: — А коль остановлюсь, расскажешь про то, что мне надо.
— Расскажу, — с тяжким вздохом согласился узник.
— Вон как? — Брови Глеба от удивления поднялись высоко-высоко. Он и впрямь не ожидал такого поворота событий. То запирался братец, молчал упрямо, что бы ему ни сулили плохого или хорошего.
И муки не устрашили его, и всевозможными наслаждениями подкупить не удавалось, а здесь… Но надо было пользоваться моментом, и тут уж было не до рассуждений и не до анализа.
— Отвечай тогда, — распорядился он. — Что, да как, да почему. Расскажешь все, тогда и прибивать не стану.
Константин отрицательно покачал головой:
— Поначалу гвозди у него из рук вытащи. Тогда и разговор будет.
— Ишь ты какой, — улыбнулся Глеб криво. — А ну как обманешь?
— Не обману, — тяжело вздохнул Константин.
— Нет, — отрезал Глеб. — Либо излагай, либо мы с Парамоном сей миг к его стопам приступим.
— Бумагу давай, — распорядился узник, чувствуя, что настоять на своем не получится.
— Кого? — не понял Глеб.
— Пергамент, — тут же поправился Константин. — Да чернил с перьями.
Еще полчаса ушло на разъяснение технологии отливки пустотелых болванок. Очень подробно, припомнив Минькины пояснения, Константин указал все размеры у выемок и прочего.
Уходил Глеб очень довольный, хотя и не получив окончательных разъяснений, для чего нужны такие точности в замерах, однако отца Николая освободить от гвоздей, прочно удерживающих запястья священника, отказался.
— Я чувствую, что это лишь половинка дела, — пояснил он перед уходом. — Посему ноги не прибиваю, как обещал, а вот с руками обождать надо. Пусть раньше мои кузнецы по твоим каракулям пробу сработают.
Отец Николай, очнувшийся от глухого стука захлопнувшейся за палачами тяжелой входной двери, простонал:
— Почему пытку ироды оставили? Неужели ты им сказал все требуемое?
— Я только про отливку болванок говорил, — пояснил Константин.
— Все равно. И тем зло в мир этот внесешь, коего и без того в нем с избытком, — упрекнул священник.
— От болванок зла не добавится, — попытался успокоить его Константин, — а порох я им не выдам.
— И выдавать не надо. Сам говорил, что он давно в Китае изобретен. Неужели Глеб не додумается, какую начинку туда насыпать?
— Не успеет, — мрачно пообещал Константин. — Ратьша вот-вот штурм начнет.
— А если тот чрез тайный ход уйдет? — не сдавался священник. — Всеми святыми заклинаю, хоть про порох ему не говори.
— Да не смог бы я смотреть спокойно, как они тебе в ноги гвозди вколачивают, — хрипло выкрикнул Константин. — Не смог бы, да и все тут. Жаль только, что я раньше не очнулся, перед тем как они над твоими руками измываться стали. Сильная боль, да?
— Как кость ломали, плохо было. А теперь уже обвык малость, — попытался скрыть истинное положение вещей священник. — Жаль только, что гвозди не ржавые были — совсем новые почти, — выдохнул он сквозь сомкнутые зубы.
— Почему жаль? — не понял Константин.
— От ржавых заражение крови было бы, — пояснил буднично отец Николай. — Конец-то у меня один, да с заражением я бы к нему пришел быстрее. Но, видно, уж такова воля Божья, чтоб подольше помучился.
— Думаешь, и это тоже он послал, — усомнился Константин, кряхтя и пытаясь примостить свое избитое тело поудобнее.
— А кто же?
— Ну, например, дьявол, — предположил князь.
— Слишком много чести для слуги тьмы, — слабо улыбнулся отец Николай и попытался обнадежить Константина: — Верь, сыне, что все содеянное с нами не напрасно, и воздастся тебе.
— Лишь бы поздно не было, — хмыкнул тот недоверчиво. — Иначе придет эта рука Господня и устроит нам Варфоломеевскую ночь.
— Рука Господня такой грязной быть не может, — мягко, но настойчиво возразил священник. — Орудие Господа — куда ни шло. Но, скорее всего, даже не это, а так, — забывшись, он хотел пренебрежительно махнуть рукой, но едва пошевелил ею, как новая полноводная струя свежей боли огромной волной захлестнула его мозг, и Николай, издав короткий стон, вновь потерял сознание.
После безрезультатных окликов, на которые не последовало никакого ответа. Константин наконец понял, в чем дело, и тоже замолчал, постепенно погружаясь в спасительное забытье, где не было места ни подвалу, ни палачам, ни боли, ни пыткам.
А пока узники спали, к стенам города не спеша приближался одинокий всадник. И чем ближе становились ворота Рязани, тем медленнее шел конь, все время придерживаемый мрачнеющим на глазах наездником. Он выезжал из шатра Данило Кобяковича почти радостный, потому что лекарка и впрямь уже была у них и по просьбе благодушно настроенного Ратьши — сам Хвощ не осмелился бы обратиться впрямую — быстро изготовила необходимый состав. Кто знает, что туда подмешала черноглазая, но уже спустя каких-то десять-пятнадцать минут боль прошла совершенно.
Зато результат самих переговоров оказался нулевым. Честно говоря, ни на какой иной боярин и не рассчитывал. О том, что Святослав малолетний в порубе у своего отца был, он отлично знал. Что он им понарассказывать успел — тут за предсказанием и к бабке-шепталке ходить не надо. Ну а ведьмачка, небось, еще пару слов добавила и все на ту же тему. Недаром она, еще в Рязани будучи, спину князя Глеба гляделками своими черными прожигала. Хвощ-то, чай, не дурень криворотый — заметил. Самому князю он ничего говорить, понятное дело, не стал. С ним в последнее время вовсе ни о чем говорить невозможно. А вот если бы на себе ее подобный взгляд учуял — ни в жизнь лечиться не стал бы. При таком отношении к больному со стороны лекаря к погосту значительно ближе, чем к выздоровлению.