О чём бы она ни подумала, они вновь и вновь возвращаются к Дементьеву: как он смотрел, о чём промолчал…
Неужели это от чувства одиночества, ощущения покинутости, которое поселилось в ней после отъезда Григория Григорьевича? Или – благодарность за спасение? Но кто из них кого спас? Сказать трудно. Катя понимала, что Дементьев без её помощи не справился бы с казаком. Да и вообще он не такой сильный и видный мужчина, как Григорий Григорьевич. Она вдруг вспомнила, как Скорняков-Писарев заботился о ней, бывал нежен. Даже уехав из Охотска, он, оказывается, вовсе не бросил её, а поручил заботам дьячка… Всё опять перепуталось в душе.
Ребёнок в её животе резко дернулся. Она охнула, присела на скамью и вдруг тихонько заплакала. И было непонятно ей самой – о чём она плачет.
Ночью ей приснилось, что родился сын, как две капли воды похожий не на своего отца – Скорнякова-Писарева, а на флотского мастера Дементьева.
Глава третья
Рыжий муравей тащил сквозь травяные дебри длинную сосновую иголку. Упираясь сухонькими лапками в землю, он то пятясь, то толкая ношу перед собой, медленно, но неуклонно продвигался к большой муравьиной куче, приткнувшейся подле раздвоенной лесины.
Беринг, присев передохнуть на поваленный ствол лиственницы, с восхищением наблюдал за муравьем: «Экой трудяга, ничего его не останавливает: ни тяжесть, ни препятствия…» Казалось, еще немного, и муравей доберётся до цели. Но вот навстречу ему попался другой сородич – такой же рыжий и точно такого же размера. «Вот и товарищ на подмогу явился», – порадовался за муравьишку Беринг. Однако тот, другой муравей, ухватил иглу своими челюстями и неожиданно потащил совсем в другую сторону. Хозяин иголки воспротивился. Движение на муравьиной тропе застопорилось – ни туда ни сюда.
«Равно как мы: каждый в свою сторону…» – благостное настроение у Беринга как ветром сдуло. Ему вдруг захотелось вмешаться, помочь знакомому муравью так, как помогает человеку Провидение. Ведь что такое человек для муравья, как не высшая воля. Муравей не знает человека и знать не может. Он даже себе представить не умеет ни человеческого обличья, ни его сущности. Как ни рассуди, а человек для муравья такая же тайна за семью печатями, как Господь Бог для самого человека – некая непознанная и недоступная сила, существующая как неизбежность вроде землетрясенья, внезапной гибели или Страшного суда…
Беринг поднялся и заслонил для муравьев солнце. В траве мигом потемнело. Оба муравья бросили иглу и быстро побежали к муравейнику. Беринг передвинулся назад, и на муравьёв снова упали солнечные лучи. Муравьи тут же остановились, пошевелили усиками, точно переговариваясь, и повернули вспять.
«Наново, должно быть, станут перетягивать иглу, каждый к себе…» – загадал Беринг, но муравьи на этот раз повели себя иначе: объединили усилия и потянули иглу к муравьиной куче. «Вот те на, выходит, страх не успеть к дому до заката так подействовал, что они перестали ссориться… Неужели у столь мелких тварей перед нависшей угрозой возможно единение, а у нас, людей семнадцатого века, нет?»
– Ваше высокородие, господин капитан-командор! – громко окликнули его. Он вздрогнул, как мальчишка, застигнутый старшими за поеданием варения, припасённого на зиму, одернул зелёный мундир и насупился, придавая лицу начальственное выражение.
– А мы вас потеряли! – сверкая чёрными глазами, подбежал к нему лейтенант Ваксель и доложил уже по регламенту: – Ваше высокородие, капитан-поручик Чириков нашёл место, подходящее для лесопильни. Извольте взглянуть…
Они пошли по тропе в глубь леса.
Ваксель, стараясь попасть с капитан-командором в ногу, излагал подробности:
– Лес строевой вокруг имеется, и речка поблизости. Она через полверсты в Охоту впадает… А от того места до острожка, по словам господина Чирикова, всего вёрст пятнадцать, не более…
Беринг благосклонно слушал его, время от времени кивал, но думал о своём.
Он всего три дня назад прибыл в Охотск. Выехать из Якутска летом 1737 года командора побудила строгая депеша из Адмиралтейства. В ней адмирал Головин, которого он всегда почитал за своего верного союзника, извещал, что за нерадетельное отношение к исполнению задач, на экспедицию возложенных, её начальник без взыскания оставлен не будет. Тут же прилагалось решение Адмиралтейств-коллегии о лишении капитан-командора двойного жалованья и следовал приказ о его немедленном убытии в Охотск.
Беринг в тот же день написал ответ Головину, в коем сетовал, что таким образом он из начальника всей экспедицией становится просто командиром одного из отрядов, ибо не сможет больше руководить действиями воевод по обеспечению экспедиции провиантом и всем необходимым. «От такого внезапного и безвинного на меня гневу и штрафования отнятием вторичного жалования имею величайшую печаль, – писал он, – что вместо милости, которую я за неусыпной мой труд получить надеялся, паче чаяния моего и не по вине приключилось бесчестие…»
Но ослушаться строгого приказа о переезде убоялся. Ведь и посетовать-то в столице теперь некому. Его бывший покровитель и благодетель обер-секретарь Сената Иван Кириллович Кириллов добился-таки своего назначения начальником Оренбургской экспедиции. На границе дикой степи начал строить систему укреплений, проводил большие научные изыскания. В этих неустанных трудах подорвал своё здоровье. Там, в степи, и почил в Бозе несколько лет тому назад…
Трудно далось Берингу нынешнее расставание с Анной Матвеевной, с детьми. Только вышел за порог обжитого, уютного дома в Якутске, как сразу почувствовал себя дряхлым старцем, еле двигающим руками и ногами. Даже об экспедиционных задачах думать не хотелось. Думалось совсем об ином: «Как я без Аннушки перенесу все тяжкие труды мои? Что же это за планида у меня такая? Ведь уже почти сорок лет в службе нахожусь, в самом деле, скоро стариком стану, и болезни всякие одолевают, и немощь по всем членам разлита, а до сих пор в такое состояние не пришёл, чтобы на одном месте для себя и для фамилии моей дом иметь. Яко кочующий туземец живу…»
До Охотска Беринг со своей свитой добрался только к осени. С ним возвратился и начальник порта Скорняков-Писарев, успевший еще в Якутске проесть капитан-командору плешь своими доносами то на Шпанберга, то на Чирикова, то на местного воеводу. Особенно почему-то негодовал бывший начальник Морской академии на своего же бывшего ученика и подчиненного – Чирикова. Простить не мог ему штурм острожка.
Прибыв на место, капитан-командор сразу же вызвал к себе Чирикова с докладом о причинах этого штурма. Он был раздражён и, вопреки своей привычке терпеливо выслушивать подчиненных, прервал доклад помощника на полуслове:
– Вам, господин капитан, надобно выполнять свои обязанности, а не баталии с начальником порта устраивать!
– Я, господин капитан-командор, ничего поперёк своего долга и не совершил. Полагаю, что никто Скорнякову-Писареву права задерживать офицеров флота Ея Величества не давал. Сам ещё в ссылке пребывает покуда!
Беринг по-птичьи моргнул, но сказал как можно строже:
– Начальник порта Скорняков-Писарев, ссыльный он или нет, на сию должность высочайшим указом назначен. Стало быть, является таким же государевым слугой, как мы с вами, господин капитан-поручик. Вот господин Шпанберг, бывший здесь вместе с вами, никаких противоправных деяний не совершал…
– Он вообще ничего не совершил. Токмо о своем кобеле и печется! – вспыхнул Чириков.
Как всегда, когда речь заходила о земляке, Беринг принял его сторону:
– Капитан Шпанберг выполнял мои распоряжения. А вам, господин Чириков, повторяю еще раз: ступайте и занимайтесь своим делом!
– Честь имею! – отчеканил Чириков и вышел.
После его ухода Беринг долго не мог успокоиться. Сердился на дерзкого капитана. И в то же время корил себя за резкость и тут же искал ей оправдание. Во время первой экспедиции он нарадоваться не мог своему помощнику. Теперь, трезво оценивая прошедшее, понимал, что многими успехами плаванья к Аниану он обязан Чирикову. И впрямь лучшего штурмана, лоцмана, исследователя, каковым зарекомендовал себя Алексей Ильич, сыскать трудно. Да, видать, никак не может простить ему сердце тот злополучный рапорт в Адмиралтейство о продаже казённой муки…
Что же касается Шпанберга, так тут Чириков, конечно, прав. Любимец командора на самом деле ничего не сделал из того, что ему было поручено. На недостроенной верфи гниёт остов единственного пакетбота, который за два с лишним года так и не сумел спустить на воду высокомерный земляк капитан-командора. Грузы для экспедиции, порученные ему, застряли на Юдомском перевале. А здесь, в Охотске, худо с припасами и с одеждой. Зима на носу, а к тем тремстам шубам, что еще год назад Берингу удалось вытянуть у усть-илимского воеводы, ничего Шпанбергом не прибавлено. В итоге шуб даже всем господам офицерам не хватило…Придётся теперь остальным морским служителям, солдатам, басам и строителям в лютые морозы замерзать в суконных плащах и от голода пухнуть без казенного хлеба. Они и так распустились, вместо служебных дел заняты охотой, ссорами да азартными играми…
Беринг тяжело вздохнул: других помощников у него нет и не будет. И ждать неоткуда. Значит, надобно заставить работать тех, что есть! И, прежде всего, определить каждому, что ему делать в ближайшее время, выработать хоть какой-то общий план, где первым пунктом несомненно должна стать отправка команды на перевал, доставка всех экспедиционных пожитков. А здесь главное – строительство кораблей для экспедиции Шпанберга к Японии и для их с Чириковым похода к Америке. Конечно, Беринг понимал, что без серьёзных запасов корабельного леса, досок, пакли, смолы в таком строительстве никак не обойтись. Значит, потребны и новая лесопильня, и ещё одна смолокурня…
Обдумывание плана действий успокоило Беринга, вселило уверенность. Он позвал дежурного офицера и поручил оповестить помощников, что завтра выезжают на рекогносцировку.