– Ну и что, барина обмануть нашему брату за грех не считается… Оне-то, баре, – перешёл на свистящий шёпот Савельев, – нашего брата весь век вокруг пальца водят…
Подвижное, выразительное лицо Фильки окаменело:
– Он, барин мой, не таков. Он – человек нрава строгого, положительного, обо всём благородно понимает. Он простит. Вот увидишь, Сидор, простит меня, вот увидишь…
– Простит, ну и ладно, – согласился осоловевший Савельев.
Филька умоляюще глянул на него:
– Главное, чтоб с ним, с родненьким моим, в энтом плаванье, будь оно неладно, какая хита[94] не приключилась… Может, возьмёшься доглядывать за ним. Он ведь, барин, аки дитя малое, без догляду сгинет…
Савельев покачал головой:
– Не-а, не возьмусь. На кой мне, Филька, твой барин сдался?
– Хотя бы за ради дружбы нашей, – продолжал упрашивать Филька. – А я уж тебя, Сидор Иванович, отблагодарю, вот и задаток припас…
При разговоре о деньгах Савельев встрепенулся. Не то чтобы он был до денег жаден, но в Курске у него осталась жена с тремя ртами. Так что денежки могли пригодиться!
– Ну-ка покажь! – попросил он.
Филька развязал платок. Там лежало семь серебряных монет с ликом императрицы Анны Иоанновны, отчеканенным на каждой.
– Всю службу копил. Думал, на старости лет позволит и мне барин семью завесть. Да ежели с ним что… Да ты бери! Бери! Не боись, не краденые…
Савельев взял одну монету, попробовал на зуб, удовлетворенно крякнул. Завернул деньги в платок, положил себе за пазуху и побожился, что будет приглядывать за Филькиным барином.
Когда Дементьев не воротился с берега, Савельев вспомнил о данном слове, стал терзаться, что сразу не поехал с ним. Нынче стали выкликать охотников идти на выручку пропавшему лангботу, и он вызвался возглавить поиск.
Перед отплытием Чириков дал Савельеву строгий наказ действовать осторожно:
– Запомни, боцман, к берегу не приставай, пока не увидишь на оном флотского мастера Дементьева или кого-то из наших служителей! Ежели не обнаружишь их там, немедленно возвращайся! Если люди и бот наш в добром здравии, разложи два огня. Ежели бот повреждён – огней разожжёте три, а при невозможности его починки – четыре, – терпеливо объяснял он. – Да раскладывайте огни так, чтобы расстояние между ними было, а не поблизости. Оставишь мастеровых для починки, а сам возьми на борт Дементьева и трех-четырех из его команды и вези на пакетбот для докладу…
Савельев обещал всё исполнить, но не выполнил своё обещание.
В шестом часу шлюпка зашла в залив. Было время прилива. Они удачно миновали опасные рифы. Пройдя с полмили по спокойной воде, оказались у песчаной отмели, за которой поднимались ввысь горы, поросшие густым хвойным лесом.
Из-за туч выглянуло солнце. Оно уже клонилось к закату. Лучи позолотили песок, сделали прозрачной воду в заливе. Рай земной, да и только!
Вокруг было тихо – никаких следов команды Дементьева. Только птичий щебет в лесу да мягкий плеск прибоя.
– Причаливайте! – приказал Савельев Фадееву и Горяну.
Те послушно взмахнули веслами и широкими взмахами пошли вперёд.
Шлюпка мягко ткнулась в песок.
Савельев вылез из нее, огляделся.
– Сидор Иваныч, а как же наказ капитана?.. – напомнил трусоватый Фадеев.
Савельев прицыкнул на него:
– Я те дам капитана, Димитрий! Я здесь для тебя и капитан, и Господь Бог! Смотри лучше за гичкой!
Левее, где скалы подступали почти к самой воде, он увидел ручеек, стекающий с кручи по каменным, словно нарочно вырубленным ступеням. Подошёл к нему, зачерпнул прозрачную воду и жадно напился. Вода была студеной, сладила.
– Горян, Полковников, наберите-ка воды в анкерок!
Савельев вернулся к шлюпке взял мушкетон и сказал Фадееву:
– Пройдусь, может, попадёт какая живность…
Фадеев помнил, что боцман – заядлый охотник, и понял, что отговаривать его от этой затеи бессмысленно, но все же почёл за лучшее еще раз напомнить:
– Сидор Иванович, капитан же приказал, ежели своих не обнаружим, сразу возвращаться…
Савельев показал ему кулак и стал заряжать мушкетон.
Это было делом непростым и требующим определённой сноровки. Он поставил курок на предохранительный взвод, осторожно, чтобы не замочить слюной, скусил бумажную гильзу патрона, отсыпал порох на желобок полки и закрыл её. Утвердив мушкетон прикладом на землю, всыпал остальной порох в ствол, вогнал пулю, взвёл курок.
Взяв мушкетон наперевес, Савельев зашагал в гору в самом благодушном настроении.
Не успел он подняться наверх, как увидел какого-то большого зверя, промелькнувшего в зарослях саженях в сорока от него. Зверь с треском скрылся в чаще.
«Никак медведь», – обрадовался Савельев и взял мушкетон на изготовку. Он стал вглядываться в сумрачные дебри, прислушался. Впереди саженях в тридцати – сорока снова треснул валежник, мелькнула бурая шкура. «Так и есть, косолапый! Будет нынче у нас жаркое…»
Савельев не стал больше раздумывать, быстро прицелился медведю в голову и спустил курок. Когда дым рассеялся, Савельев побежал туда, где был зверь. Он не сомневаясь, что попал.
Медвежью тушу он отыскал в густых зарослях малины.
Осторожно приблизился и ткнул медведя в спину стволом мушкетона.
Зверь не шевелился. Осмелев, Савельев подошёл вплотную, запустил пальцы в косматую шкуру и рывком потянул на себя. Шкура неожиданно подалась, и Савельев, не удержав равновесия, опрокинулся навзничь.
Последнее, что он увидел в своей жизни, было раскрашенное чёрным лицо дикаря с кривым шрамом поперёк лба. Кинжал тускло блеснул в сумраке чащи. Предсмертный хрип Савельева слился с леденящим душу торжествующим воплем победителя.
Спутники боцмана уже не слышали этого.
Чуть раньше, неслышно подкравшись, воины Аннацука перерезали им глотки.
Ещё одну ночь Чириков провел без сна. Неотступно преследовала его мысль о посланных на берег людях, об ответственности за их судьбу.
Впервые за долгие годы по-иному посмотрел он на поступки Беринга, трезво и справедливо оценил его осторожность при принятии любого решения. У командира, которому доверены жизни подчинённых, в самом деле нет права на ошибку…
Снова и снова корил Чириков себя, что был несправедлив к капитан-командору, не нашёл слов поддержки и сочувствия. Перебирал в памяти, как складывались их отношения год от года. Понимал, что многое могло бы быть по-иному, окажись он терпимей, мудрее…
Стоило ли ему так расстраиваться после первой экспедиции, когда был обойдён в чине? Так ли уж важно для общего дела, что Беринг недостаточно умел в лоции, что испытывал симпатию к Шпанбергу, а не к нему? В конечном счете они сумели выполнить возложенную на них, казалось бы, невыполнимую миссию – отыскали пролив Аниан!
Он вспомнил старания, с коими капитан-командор пёкся о нуждах нынешней, второй экспедиции, его настойчивость и щепетильность в выполнении всех инструкций, данных в Адмиралтействе. Совсем по-иному оценил готовность Беринга всегда выслушать подчиненных, принять тот или иной совет. За всем этим наконец-то разглядел Чириков то, что прежде, из-за собственной гордыни, не видел, – верность Беринга присяге, устремленность к главной цели – обретению нового пути в Ост-Индию…
Один Господь знает, увидятся ли они с командором вновь. Ежели увидятся, решил Чириков, то он обязательно попросит прощения за свою резкость… А вот со злобным капитаном Шпанбергом примирение вряд ли состоится. Ибо невозможно русскому человеку и патриоту примириться с тем, кто его отечеству добра не желает, кто печётся лишь о собственном благополучии и прославлении, а страну, приютившую его, считает дикой и невежественной.
По недоброй воле Шпанберга была продана казённая мука, загублены на порогах Юдомы караваны с грузом. А его неизменно презрительное отношение к простым людям – морским служителям, солдатам, сибирским крестьянам, мастеровым – ко всем, кто, надрывая пупы, нёс на своих плечах бремя экспедиции, приготовлял небывалое прежде плаванье…
Сам Чириков готов кланяться в пояс этим вечно голодным, измотанным, оторванным от семей соотечественникам, которые совершали настоящие подвиги, о подвигах и не помышляя!
За окном каюты посерело. Чириков поднялся с постели, вышел на ют.
Принял рапорт от Елагина:
– Всё тихо, ваше высокоблагородие, с берега нет никаких вестей.
– И огней не наблюдали? – Чириков понимал, что уж об этих-то сигналах штурман непременно доложил бы ему сразу, но спросил, оставляя себе хоть какую-то надежду.
– Не было огней, Алексей Ильич.
Они долго вглядывались в сторону берега, гадали: почему нет сигналов, ведь вчера, ближе к вечеру, матросы якобы слышали выстрел, другим показалось, что виден мерцающий огонь…
– Если на берегу стреляли, значит, Савельев до него добрался… – вслух рассуждал Чириков. – Если же он не возвращается, значит, и гичка тоже повреждена…
– Тогда почему боцман не зажёг четыре костра, как было условлено? Или он забыл про сигнал?
– Ах, если бы у нас были ещё шлюпки! – сокрушался Чириков. – Теперь мы просто не в состоянии ничем помочь тем, кто на берегу… Нам остаётся только ждать!
Занялся новый день – ясный и тихий. Он подарил Чирикову ещё одну недолгую радость.
К часу пополудни в каюту к нему влетел Елагин и, забыв о субординации, вскричал с порога:
– Лодки, лодки, Алексей Ильич! Наши возвращаются!
Они выбежали на палубу.
Елагин ткнул перстом в сторону залива.
Чириков радостно припал к зрительной трубе – точно две лодки, большая и малая: «Конечно же это – лангбот и гичка!»
Но не прошло и пяти минут, как улыбка сползла с его лица: это были чужие, остроносые, лодки с высокой кормой.
Малая лодка вскоре повернула вспять. Большая лодка явно направлялась к пакетботу. Она подошла на такое расстояние, что Чирикову стали видны сидящие в ней люди.
Гребцов было четверо. Они держали короткие вёсла и гребли у бортов, не опираясь на уключины, как это принято у русских. На корме лодки находился человек в красной одежде.