Брызги обожгли разгорячённую кожу…
– Алексей Ильич, ваше высокоблагородие! Вам дурно? – вернул его к реальности голос Елагина.
Чириков очнулся и увидел, что стоит, прислонившись к фок-мачте, а Елагин поддерживает его, крепко обхватив за плечи.
– Вы едва не упали, Алексей Ильич, – извиняясь за невольное панибратство, сказал штурман. – Прошу вас, пройдите к себе… – и приказал вахтенному матросу: – Проводи господина капитана в каюту!
Чириков недужил уже несколько дней, но держался, старался не подавать виду. Скорбут, будь он неладен, вывел из строя половину команды. Влежку лежат Плаутин и Чихачев. И все из-за отсутствия свежей воды! Запасы не удалось пополнить даже тогда, когда у неизвестного острова к «Святому Павлу» на кожаных лодках подплыли местные жители. Они приняли в подарок несколько ножей, но пузыри с питьевой водой взамен так и не отдали…
Словно в утешение, на следующий день пошёл дождь, вскоре сменившийся мокрым снегом. Его собирали с парусов и палубы, растапливали в котле. Талая вода имела горьковатый, смоляной привкус, и её хватило ненадолго.
А вот шторма зарядили на многие дни.
– Сами виноваты, – укорял себя Чириков. – Разве можно было тратить время и идти по карте Делиля, поверив забулдыге Делакроеру!
– Да, Алексей Ильич, мы четырнадцать дней потеряли в поисках земли этого де Гамы! – согласился штурман.
– Этих-то дней нам теперь и не хватает, чтобы при доброй погоде домой возвратиться!
– Ничего, ваше высокоблагородие, дойдем! – бодрился Елагин.
Чириков благодарно улыбнулся. Сам понимал: надо дойти. Не только чтоб привезти карту открытых земель, но и побеспокоиться о спасении тех, кто остался на американском берегу…
Восьмого октября, когда прошли все ожидаемые сроки, наконец увидели Камчатку.
«В семь часов пополудни увидели землю, горы высокие, покрыты все снегом и по мнению места оных гор надлежит быть берегу от Авачи на норд, но ещё за туманом подлинно познать невозможно», – осторожно записал в шканечном журнале Иван Елагин.
Он ещё не верил, что самое страшное позади. И только когда к вечеру следующего дня открылся взгляду горбатый мыс Вауа, затрепетал огонек знакомого маяка, штурман перекрестился: всё верно, дошли!
И всё же ещё одну ночь им пришлось провести в открытом море.
Ветер дул встречный и мешал зайти в гавань. Паруса у «Святого Павла» в прошлую бурю были изорваны в клочья, корабль стал почти неуправляем. Недоставало, пройдя такой путь, наскочить на рифы у родного берега…
Только в девятом часу пополудни 10 октября 1741 года пакетбот вошел в Авачинскую бухту.
Елагин дрогнувшим голосом доложил Чирикову:
– Мы – дома, Алексей Ильич!
Дёсны у Чирикова страшно распухли и кровоточили. Он прикрыл глаза в знак того, что слышит Елагина. С трудом приподнял руку, поманил штурмана, долго вглядывался ему в лицо. Елагин исхудал до неузнаваемости, щёки ввалились, кожа сморщилась, как у старика. Шея тонкая, цыплячья, но глаза глядят молодо, губы твердо сжаты.
– Флагман здесь? – еле слышно спросил Чириков.
– Нет, Алексей Ильич, «Святого Петра» в заливе не наблюдаю…
– Сколько воды на борту? – поинтересовался Чириков, будто всё ещё в открытом море.
– Две бочки осталось, Алексей Ильич. И те с пойлом, что выпарили из морской воды…
Елагин понял и принял тревогу капитана – без свежей воды они в один день перемрут!
– Прикажи, Ваня, поскорей свозить людей на берег… Не приведи Господь, испустят дух, родную землю не увидев…
Елагин кивнул, хотя выполнить приказ не мог – лодки-то все потеряли, да и приказывать было некому. Пятнадцать служителей вместе с Дементьевым остались на Аляске. Шестеро моряков на обратном пути навсегда покинули сей мир. Не дожили до возвращения в гавань, буквально накануне скончались лейтенанты Плаутин и Чихачев. Уже нынче утром, не придя в здравое сознание, как был пьяным, преставился астроном Делакроер. В трюме недвижимыми лежат более трёх десятков морских служителей, измученных цингой…
Кроме Елагина, вот уже несколько суток подряд, выбиваясь из сил, несут вахту не более десяти человек.
– Не извольте беспокоиться, всё сделаем, как надо, – сказал Елагин, и вдруг испугался, что самого-то капитана живым до берега не доставит: так плачевно, отчаянно выглядел сейчас Алексей Ильич.
Чириков сказал тихо:
– Благодарю вас за службу, флота лейтенант Елагин!
«Бредит, должно быть! Какой лейтенант? Я же не линейный офицер…» – подумал штурман.
– Властью, данной мне, как капитану корабля, произвожу вас в лейтенанты… – силы покинули Чирикова. Он умолк.
Елагин поднялся, приложил руку к треуголке и вышел.
Собрав оставшихся матросов, он первым принялся за работу.
Навалившись по трое на вымбовки – рычаги для вращения брашпилей, сумели положить дагликс-якорь с кормы и якорь с носу. Рискуя сорваться вниз, полезли на ванты и раскаталажили пакетбот – сняли потрепанные снасти.
Только после того, как приготовили судно к зимовке, вывесили на мачту красный флаг – сигнал бедствия и стали ждать шлюпку.
Она подошла из гавани только через пару часов – мешала высокая приливная волна. Прибывший на ней прапорщик Левашов глядел на моряков как на выходцев с того света. Он подтвердил, что капитан-командор с моря не возвращался…
Остаток дня ушёл на перевозку к берегу больных – лежачих и тех, кто еле стоял на ногах. Последним, укутав его в одеяла, как младенца, доставили Чирикова.
На пристани столпились все обитатели Петропавловска. Каждый искал своего знакомого, родственника…
Когда носилки с капитаном вынесли на причал, к ним бросился какой-то человек в драном армяке, заросший густой окладистой бородой и космами до плеч. Он протиснулся к Чирикову и склонился над ним:
– Ваше высокоблагородие, дозвольте спросить, а где барин мой? Что с ним?
Чириков глядел на него, не узнавая.
– Филька я, Фирсов, их благородия флотского мастера Дементьева человек… Помните, в Охотске штурмом острожек брали?..
Чириков закрыл глаза.
– Поди прочь! Не видишь, не в себе их высокоблагородие, – оттолкнул Фильку прапорщик Левашов.
– Ба-а-арин мо-ой, ро-одненьки-ий! Где ты-ы-ы? – завыл бородач, бухнувшись на колени и обхватив кудлатую голову.
Но никто не обращал на него внимания.
Шторм ревел, неистовствовал. Пакетбот трепетал, как мышь в когтях у коршуна. Тайфун, подобно хищной птице, кружил его по океану уже второй месяц.
Жалобно стонала обшивка под натиском морских валов, хлопали и с треском рвались паруса… Градины, тяжёлые, как мушкетные пули, колотили по палубе, по людям, вцепившимся в леера. С ужасом вглядывались они в свистящую, ревущую мглу, окружающую корабль.
– Обе вахты на вахту! Все наверх! – орал Ваксель, пытаясь перекричать бурю. Отдавать эту команду было бессмысленно: все, кто мог держаться на ногах, и так были наверху. Когда судно терпит бедствие, страшно оставаться в каюте или в кубрике – потолочная переборка начинает казаться крышкой гроба.
– Надо было оставаться у берегов Америки, зимовать там! – сетовал Ваксель флотскому мастеру Хитрово. – Это Беринг виноват, что не остались мы там, не переждали время штормов…
– Теперь поздно жалеть о свершившемся, господин лейтенант! – отозвался Хитрово. – Нам остаётся молиться, чтобы мы остались живы!
– Да, вы правы: люди мрут, как мухи… Сколько у нас умерших?
– Вчера двоих в море спустили, нынче ещё троих…
– Святая Бригитта! Помоги нам! Мы плывём, как кусок мёртвого дерева…
Хитрово тоже зашептал молитву.
В эти дни на пакетботе молились все: офицеры, морские служители, солдаты и работные люди.
– Pater noster qui es in coelis…[98] – умолял о спасении даже всегда равнодушный к вере Стеллер.
Впрочем, и угроза гибели корабля не переменила его непростой нрав. Молясь, он не переставал сыпать упреки в адрес морских офицеров, которые неспособны управлять судном и всех их хотят погубить. Трясущимися руками сикось-накось он умудрился записать в своем дневнике: «Ваксель и Хитрово предали и продали всех… Плывем с Божьей помощью, куда нас несет разгневанное небо. Вследствие ужасающих волн и качки, все на корабле ополоумели. Молимся горячо и много; но проклятия, накопившиеся за десять лет пребывания в Сибири, лишают нас возможности быть услышанными… Все пали духом и не знают, что делать…»
Беринг был уже не в силах встать с постели. В дни бедствия он приказал сделать складчину – морской обычай сбора денег для строительства церкви во имя спасения от морской пучины.
– На какую церковь собирать будем, господин капитан-командор? – недовольно спросил Ваксель. – Мы с вами – протестанты, матросы у нас – православные, а чукчи-толмачи и вовсе – язычники…
– И те, и другие – все мы братья во Христе… – прошептал командор.
– Это богохульство. Какие язычники нам братья?
– Все мы в руках Божьих… Не упрямьтесь, Свен, хотя бы перед лицом смерти. Пусть православные собирают на церковь Петра и Павла, а я отдаю свой пай на строительство кирхи в Выборге…
Ваксель поморщился, но спорить не стал.
Тут же организовали сбор денег, и о, чудо, через некоторое время раздалось сразу несколько голосов:
– Земля!
– Вижу берег, прямо по курсу!
– Камчатка! Ура! Ура!
– Это же окрестности Авачи!
На какое-то время шторм, точно играя с ними, стих. В зрительную трубу хорошо стали видны отвесные береговые скалы и тучи птиц над ними.
Уныние, только что царившее на пакетботе, сменилось безудержным ликованием. Все обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Из трюма выкатили оставшийся бочонок с казёнкой и впервые за последний месяц обнесли всех чаркой.
Торжествующий Ваксель, не разбирая чинов, собрал всех, кто мог двигаться, в каюте капитана.
Решали: надо высаживаться на берег для пережидания бури или нет…
Консилиума не вышло.
В первые же минуты Ваксель не удержался и похвастал: