1
Адъюнкт Георг Стеллер дождался своего звёздного часа – он первым из академического отряда Великой Камчатской экспедиции ступил на землю Америки!
Это право нелегко досталось выпускнику Вюртембергского университета. Пришлось, как говорят, шапку поломать. Сперва, чтобы быть принятым на должность врача и заработать на пропитание, он унижался перед командиром российского артиллерийского полка, расквартированного в Данциге. После кланялся земляку-садовнику из Санкт-Петербургского ботанического сада, чтобы тот помог устроиться лейб-медиком к архиепископу Феофану Прокоповичу – первому лицу в Священном Синоде… А уж сколько претерпел Стеллер от самого архиерея, который, хотя и прозван «российским Златоустом», человеком был далеко не благостным: хитрым, властолюбивым и мстительным…
Всё стерпел Стеллер, дабы получить от его высокопреосвященства рекомендацию для направления адъюнктом натуральной истории при Камчатской экспедиции. Там, на неизведанных ещё землях, надеялся он проявить свои учёные способности и знания. В Сибири Стеллер попал в распоряжение профессоров Миллера и Гмелина. Они тоже были людьми непростыми. Герард Миллер оказался чрезвычайно заносчив, считал себя центром мироздания и смотрел на молодого адъюнкта так, словно того вовсе не существовало, а Иоганн Гмелин, хоть и был по характеру добрее, спорить с Миллером не решался и никогда не вставал на защиту Стеллера.
Намаявшись под началом академиков, как великую награду воспринял Стеллер направление на Камчатку в помощь адъюнкту Крашенинникову, а там сделал всё возможное, чтобы попасть на борт «Святого Петра», уходящего в плаванье. Поскольку на корабле он был единственным учёным, то полагал, что будет пользоваться уважением и найдёт поддержку в своих занятиях.
Однако Беринг и его офицеры обращались с ним, как с обычным матросом, смеялись и не допускали на свои советы. Разве что палубу драить не заставляли.
А чего стоила Стеллеру высадка на американскую землю! Настоящего скандала…
Узнав, что баркас отправляется за питьевой водой, Стеллер буквально ворвался в каюту Беринга, едва не сбив с ног стоявшего у порога Овцына. Стеллер потребовал отправки на берег едва ли не в стихотворной форме:
– Господин капитан, отдайте приказ, чтобы меня взяли на баркас!
– Америка – не место для прогулок, сударь! Вы останетесь на борту… – вяло пробормотал капитан-командор, лежащий в постели.
«Чего ещё ожидать от этого вечно больного увальня, если он даже не обрадовался, когда мы подошли к американским берегам!» – вскипел Стеллер, но наученный жизнью в России не спорить с людьми, облечёнными властью, вслух продолжил довольно миролюбиво уговаривать капитана переменить своё решение.
– Мы столько претерпели, господин капитан, чтобы достичь сей неизвестной земли, что наука не простит нам, ежели мы не привезём ей хоть каких-то свидетельств нашего пребывания тут…
– Императрица не простит мне, ежели я не приведу назад пакетбот и не доставлю живыми её служителей. Вас в том числе, Стеллер… – Беринг помолчал немного и повторил те же слова, которые сказал намедни, принимая от Стеллера поздравления с обретением новой земли. – Вы радуетесь, воображая, что открыли Ост-Индию! А надо бы думать теперь о том, что ждёт нас в дальнейшем. Провиант и вода на исходе, а мы даже не знаем, как далеко отошли от дома! Никуда не поедете… – он отвернулся к переборке, давая понять, что уговоры бессмысленны.
Но тут Стеллера прорвало. Забыв всяческое чинопочитание, он затопал ногами и завопил, как ребёнок, у коего отняли любимую игрушку:
– Вы бессовестный человек, Беринг! Вы рисковали нашими жизнями лишь для того, чтобы мы могли издали увидеть Америку?! Ужели я полтора месяца мучился от качки, ежедневно блевал за борт, подвергал себя опасности изнемочь от цинги, токмо чтобы вы смогли набрать здесь воды?! Увольте меня! Я дойду до матери-императрицы, я буду жаловаться на вас в высочайший Сенат! Вы ещё вспомните адъюнкта императорской академии Стеллера!
Он метнулся из каюты, толкнув плечом застывшего на пороге Овцына, затопал по палубе каблуками, но через минуту с шумом возвратился и разразился ещё более гневной тирадой:
– Вы не можете мне ничего запретить, Беринг! Ежели вы не дадите мне людей, я отправлюсь на берег один! Ежели меня не возьмут в шлюпку, я доберусь до Америки вплавь! Если меня при этом разорвут акулы, моя смерть будет на вашей совести, капитан!
При этих словах он сдёрнул с головы парик и принялся топтать его. Наконец обессилел, плюхнулся на пол и потерянно умолк.
Овцын, наблюдавший эту сцену, помог Стеллеру подняться, подал ему парик и попросил капитан-командора:
– Ваше высокородие, отпустите господина адъюнкта на берег… Он в чём-то, несомненно, прав. О великих открытиях помнят, когда о них расскажут учёные мужи…
Беринг тяжело повернул к ним одутловатое лицо. Оно было бледным и не выражало ничего, кроме смертельной усталости:
– Дмитрий Леонтьевич, передайте Вакселю, чтобы дал адъюнкту Стеллеру человека в помощники и отпустил его на берег… – сказал он, и уже адресуясь к Стеллеру, добавил: – Плывите, господин адъюнкт, Бог с вами. Но помните, у вас на все ваши изыскания не более шести часов…
Стеллер вместе с казаком Фомой Лепёхиным тотчас на гичке отправились на берег. Ваксель и здесь не смог удержаться от насмешки. Он приказал горнисту трубить «тревогу», как только шлюпка отчалила. Это вызвало дружный смех на борту. Но Стеллера насмешки уже не волновали – он плыл к своей мечте, к открытиям, которые должны были сделать бессмертным его имя.
Воистину милостив Господь, щедр на дары свои. Сполна воздаёт Он ищущим…
На берегу у Стеллера просто глаза разбежались. Он как одержимый метался от одного кустика к другому, от цветка к цветку. Долго тряс за грудки Лепёхина, по неосторожности раздавившего сапогом какого-то коричневого рогатого жука…
Внимание Стеллера привлекла хохлатая птица, безбоязненно разглядывавшая его с нижней ветки хвойного дерева, похожего на сибирскую лиственницу, но с более мягкими и длинными иглами.
Он тут же зарисовал птицу в свой альбом.
– Барин, барин, подите сюда! – позвал Лепёхин.
Стеллер подошёл.
Казак стоял в ложбине у костровища, угли которого ещё дымились. У его ног лежало деревянное корыто с водой, где были ещё теплые камни, тут же валялись трут и огниво. Такие точно видел Стеллер у камчадалов. Вокруг были разбросаны створки моллюсков-гребешков с остатками зонтичных растений, сырьём для приготовления «сладкой травы»…
«Вот оно, моё открытие!» – чуть не задохнулся от восторга Стеллер. Он обвёл взглядом окрестности, остановил взор на далёкой остроконечной вершине, покрытой снегом, и принялся торопливо зарисовывать находки, делая под каждым рисунком записи.
«Американцы – родственники камчадальцев! – ликовал он. – Всё говорит об этом. Местные жители так же разжигают огонь деревянным огнивом при помощи трута, сделанного из высушенного мха, так же варят мясо, положив в воду горячие камни, так же питаются юколой и моллюсками, так же готовят «сладкую траву», заменяющую им водку… Если всё это так, значит, Америка простирается далее к западу и к северу и расположена куда ближе к Камчатке, чем все думают. Ибо при таком расстоянии, что мы прошли на пакетботе, малоправдоподобно, чтоб камчадалы на своих жалких лодках могли достичь сюда…»
Вместе с Лепёхиным он прошёл ещё три версты в глубь суши. В глухом лесу им удалось найти жилище американцев – подобие землянки, покрытой деревянными перекладинами, а поверх них – кедровой корой. В землянке обнаружили лукошко с неркой, стрелы с медными наконечниками, связку верёвок из морской травы…
Всё говорило о том, что обитатели жилища совсем недавно скрылись, испугавшись пришельцев.
Взяв несколько стрел, огниво, трут, связку верёвки, Стеллер передал всё это Лепёхину и отправил его к лодке.
Оставшись один, он бесстрашно двинулся дальше, надеясь всё-таки повстречать кого-то из людей. Однако никого так и не встретил, но увидел на холме, покрытом пихтовым лесом, дым. До холма было ещё несколько вёрст. Глянув на солнце, Стеллер понял, что время его истекает.
Он возвращался на корабль со смешанным чувством. Радовался тому, что вёз с собой целую коллекцию растений и насекомых, предметы местного обихода, кроме того, у него возникла гипотеза о происхождении местных жителей. Однако, зная равнодушие Беринга к научным изысканиям, Стеллер понимал, что надеяться на продолжение знакомства с открытой землёй не стоит. А ещё страшился новых насмешек со стороны офицеров, относящихся к научным изысканиям как к напрасной трате времени…
Командор на удивление благосклонно воспринял находки Стеллера, поблагодарил и даже приказал Овцыну угостить адъюнкта чашкой горячего шоколада из своих личных запасов. Однако наутро, не дождавшись, пока заполнят все бочки питьевой водой, приказал сниматься с якоря и двигаться обратно.
Стеллер негодовал: ему так и не удалось встретиться вживую ни с одним из американцев! Он уже представлял, как, вернувшись, обжалует сей бессмысленный поступок капитан-командора в Адмиралтействе и в Академии наук, как весь научный мир заклеймит упрямого и нелюбознательного Беринга позором.
Они плыли мимо многочисленных островов, то приближаясь к берегу, то удаляясь в океан. На шестидневной стоянке возле одного из крохотных кусочков суши, где набирали пресную воду, Стеллер нашёл много трав, которые могли бы спасти команду от свирепствующей цинги. Он нарвал целую охапку щавеля, ложечной травы и гречавки, принёс на пакетбот. Стал убеждать господ офицеров выделить несколько матросов для заготовки лечебных растений. Ваксель и Эзельберг в очередной раз осмеяли его:
– Вы, Стеллер, скоро совсем диким шаманам уподобитесь! Где это видано, чтоб травой можно было цинготную болезнь одолеть!
Стеллер обиделся не на шутку и ушёл в кубрик. К командору Берингу он тогда обратиться не дерзнул, в чём позже неоднократно корил себя, когда матросы стали умирать один за другим…
А пока плаванье продолжалось. И в один из дней Стеллеру довелось-таки узреть американцев воочию.
У очередного острова к пакетботу подъехало семь байдарок, сделанных из кожи и костей морских животных. Сидящие в лодках меднолицые люди были одеты в хламиды из рыбьих кишок, в проколах ноздрей у них торчали тюленьи клычки и пучки трав. Они предлагали для мены костяные фигурки, меховые шапки и жестами приглашали моряков сойти на берег.
Решено было спустить шлюпку. В неё сели Ваксель, толмач и несколько матросов. Стеллер потребовал, чтобы взяли и его. Напросился и Фома Лепёхин, после их совместной поездки на берег проникшийся к адъюнкту трепетным почтением.
Следуя за юркими байдарками островитян, они подошли к берегу, но пристать не смогли. Мешала большая волна.
На берегу столпились жители в длиннополых одеждах и деревянных шляпах с узкими, выдающимися вперёд козырьками. Они махали руками и палками с перьями. Вид у островитян был самый миролюбивый и гостеприимный.
Ваксель приказал толмачу, Лепёхину и солдату Ивану Окулову вброд добраться до берега и передать подарки – бусы, ткань, медный котёл…
Как только посланные ступили на отмель, островитяне упали перед ними ниц. После вскочили, загалдели, стали рассматривать дары со всех сторон.
Один из островитян, что оставались в байдарках, осмелев, подплыл вплотную к шлюпке. Ваксель из самых добрых намерений протянул ему чарку водки и показал, что это нужно выпить. Островитянин доверчиво отхлебнул, выбросил чарку в воду и закричал дурным голосом. Восприняв его крик как знак агрессии гостей, островитяне тут же схватили посланников за руки, повлекли от берега.
Толмач покорно пошёл за ними, а Лепёхин и Окулов упёрлись.
– Наших-то в аманаты[95] взяли, ваше благородие! – с тревогой заметил матрос Булдырев.
Ваксель и сам видел, что дело плохо. Желая исправить ошибку, он протянул островитянину раскуренную трубку. Тот, уже с опаской, взял её, повертел в руках, понюхал и с недовольным видом возвратил Вакселю.
Он оттолкнулся от шлюпки, поплыл к берегу, что-то крича соплеменникам. Те загалдели ещё сильней, плотней окружили Лепёхина и Окулова.
– Вы, господин лейтенант, поступили глупо, предложив дикарю сии достижения нашей цивилизации, – не упустил своего шанса уколоть Вакселя Стеллер. – Представьте, что испытал бы самый умный европеец, если бы его, скажем, камчадалы угостили своими лакомствами: ухой из тухлой рыбы да с ивовой корой, или супом из мухоморов, коий они готовят для камланий!
– Не учите меня, адъюнкт! – огрызнулся Ваксель и крикнул, адресуясь к тем, кто был послан на берег: – Немедленно возвращайтесь на борт!
– Держат, ваш бродь! Не пущают! – не сразу отозвался Лепёхин.
– Сейчас отпустят… – сузил глаза лейтенант.
– Что вы намерены предпринять? – почуял недоброе Стеллер.
– Матросы, ружья готовь! – приказал Ваксель.
Стеллер взмолился:
– Прошу вас, господин лейтенант, только не по американцам… Они же дети природы, дикари…
Ваксель посмотрел на него презрительно, но к совету прислушался.
– Залп выше голов! – скомандовал он.
Грохот выстрелов ошеломил дикарей. Они отпустили пленников и попадали на землю. Вся троица, воспользовавшись удобным моментом, кинулась в волны и вскоре уже сидела в шлюпке.
– Гребите к кораблю! – Ваксель всё ещё опасался, что островитяне начнут их преследовать.
– Ясырем[96] у нехристей всё равно не остался бы! – запоздало хорохорился Лепёхин, хотя его потрясывало и от пережитого страха, и от купания в море. – Убёг бы, вот вам крест, братцы!
– Благодари Бога, Лепёха, что дикари эти огненного боя вовек не видывали, а то бы оне тя нынче на ужин изжарили…
– Был Лепёхин, а стал Окороков! Ха-ха-ха! – беззлобно потешались матросы, налегая на вёсла и косо поглядывая в сторону берега.
Но погони не было.
Матросы «Святого Павла» вшестером, подбадривая друг друга, поднимали из трюма бочку с водой.
– Васька, слышь! Мы же такую прежде втроём запросто ворочали…
– Ослабли, Кольша… Откудова силам взяться? Почитай третью неделю на однех сухариках живём… Эх, чарочку казёнки бы!
– Скажешь тоже, казёнки… Щец бы горяченьких, да досыта!
– А ну, робяты, кончай базар! Навались!
– Ухнем! Ещё чуток!
Они выволокли бочку наверх, прошли по палубе несколько шагов.
Налетевший шквал резко качнул пакетбот. Бочка выскользнула из рук. Ударилась о палубу. Лопнули железные обручи…
Глядя, как драгоценная влага через шпигаты[97] стекает в океан, Чириков вздохнул:
– Парадокс: воды немерено кругом, а не напьёшься…
Вспомнилось, как приезжал после свадьбы с молодой женой Наташей в подмосковное именье её родителей, как ходили с ней на Истру. Июльский день был таким жарким, что, казалось, не кузнечики, а трава звенит от зноя. Наташа скинула платье, распустила по плечам густые золотые волосы, на солнце отдающие медью. Осталась в тонкой полотняной сорочке. Попробовала узкой, красиво изогнутой ступнёй воду и медленно вошла в реку:
– Вода тёплая, как парное молоко!
Чириков жадными, восхищёнными глазами глядел, как постепенно намокает подол сорочки, облепляя икры, бёдра, прорисовывая весь её гибкий и желанный стан.
Она окунулась. Обернулась к нему и медленно пошла к берегу. Мокрая сорочка облепила её грудь и живот. Чириков покраснел, но не отвернулся. Она засмеялась звонко, ладошками зачерпнула воду и плеснула в него.
Брызги обожгли разгорячённую кожу…
– Алексей Ильич, ваше высокоблагородие! Вам дурно? – вернул его к реальности голос Елагина.
Чириков очнулся и увидел, что стоит, прислонившись к фок-мачте, а Елагин поддерживает его, крепко обхватив за плечи.
– Вы едва не упали, Алексей Ильич, – извиняясь за невольное панибратство, сказал штурман. – Прошу вас, пройдите к себе… – и приказал вахтенному матросу: – Проводи господина капитана в каюту!
Чириков недужил уже несколько дней, но держался, старался не подавать виду. Скорбут, будь он неладен, вывел из строя половину команды. Влёжку лежат Плаутин и Чихачёв. И всё из-за отсутствия свежей воды! Запасы не удалось пополнить даже тогда, когда у неизвестного острова к «Святому Павлу» на кожаных лодках подплыли местные жители. Они приняли в подарок несколько ножей, но пузыри с питьевой водой взамен так и не отдали…
Словно в утешение, на следующий день пошёл дождь, вскоре сменившийся мокрым снегом. Его собирали с парусов и палубы, растапливали в котле. Талая вода имела горьковатый, смоляной привкус, и её хватило ненадолго.
А вот шторма зарядили на многие дни.
– Сами виноваты, – укорял себя Чириков. – Разве можно было тратить время и идти по карте Делиля, поверив забулдыге Делакроеру!
– Да, Алексей Ильич, мы четырнадцать дней потеряли в поисках земли этого де Гамы! – согласился штурман.
– Этих-то дней нам теперь и не хватает, чтобы при доброй погоде домой возвратиться!
– Ничего, ваше высокоблагородие, дойдём! – бодрился Елагин.
Чириков благодарно улыбнулся. Сам понимал: надо дойти. Не только чтоб привезти карту открытых земель, но и побеспокоиться о спасении тех, кто остался на американском берегу…
Восьмого октября, когда прошли все ожидаемые сроки, наконец увидели Камчатку.
«В семь часов пополудни увидели землю, горы высокие, покрыты все снегом и по мнению места оных гор надлежит быть берегу от Авачи на норд, но ещё за туманом подлинно познать невозможно», – осторожно записал в шканечном журнале Иван Елагин.
Он ещё не верил, что самое страшное позади. И только когда к вечеру следующего дня открылся взгляду горбатый мыс Вауа, затрепетал огонёк знакомого маяка, штурман перекрестился: всё верно, дошли!
И всё же ещё одну ночь им пришлось провести в открытом море.
Ветер дул встречный и мешал зайти в гавань. Паруса у «Святого Павла» в прошлую бурю были изорваны в клочья, корабль стал почти неуправляем. Недоставало, пройдя такой путь, наскочить на рифы у родного берега…
Только в девятом часу пополудни 10 октября 1741 года пакетбот вошёл в Авачинскую бухту.
Елагин дрогнувшим голосом доложил Чирикову:
– Мы – дома, Алексей Ильич!
Дёсны у Чирикова страшно распухли и кровоточили. Он прикрыл глаза в знак того, что слышит Елагина. С трудом приподнял руку, поманил штурмана, долго вглядывался ему в лицо. Елагин исхудал до неузнаваемости, щёки ввалились, кожа сморщилась, как у старика. Шея тонкая, цыплячья, но глаза глядят молодо, губы твёрдо сжаты.
– Флагман здесь? – еле слышно спросил Чириков.
– Нет, Алексей Ильич, «Святого Петра» в заливе не наблюдаю…
– Сколько воды на борту? – поинтересовался Чириков, будто всё ещё в открытом море.
– Две бочки осталось, Алексей Ильич. И те с пойлом, что выпарили из морской воды…
Елагин понял и принял тревогу капитана – без свежей воды они в один день перемрут!
– Прикажи, Ваня, поскорей свозить людей на берег… Не приведи Господь, испустят дух, родную землю не увидев…
Елагин кивнул, хотя выполнить приказ не мог – лодки-то все потеряли, да и приказывать было некому. Пятнадцать служителей вместе с Дементьевым остались на Аляске. Шестеро моряков на обратном пути навсегда покинули сей мир. Не дожили до возвращения в гавань, буквально накануне скончались лейтенанты Плаутин и Чихачёв. Уже нынче утром, не придя в здравое сознание, как был пьяным, преставился астроном Делакроер. В трюме недвижимыми лежат более трёх десятков морских служителей, измученных цингой…
Кроме Елагина, вот уже несколько суток подряд, выбиваясь из сил, несут вахту не более десяти человек.
– Не извольте беспокоиться, всё сделаем как надо, – сказал Елагин, и вдруг испугался, что самого-то капитана живым до берега не доставит: так плачевно, отчаянно выглядел сейчас Алексей Ильич.
Чириков сказал тихо:
– Благодарю вас за службу, флота лейтенант Елагин!
«Бредит, должно быть! Какой лейтенант? Я же не линейный офицер…» – подумал штурман.
– Властью, данной мне как капитану корабля, произвожу вас в лейтенанты… – силы покинули Чирикова. Он умолк.
Елагин поднялся, приложил руку к треуголке и вышел.
Собрав оставшихся матросов, он первым принялся за работу.
Навалившись по трое на вымбовки – рычаги для вращения брашпилей – сумели положить дагликс-якорь с кормы и якорь с носу. Рискуя сорваться вниз, полезли на ванты и раскаталажили пакетбот – сняли потрёпанные снасти.
Только после того, как приготовили судно к зимовке, вывесили на мачту красный флаг – сигнал бедствия – и стали ждать шлюпку.
Она подошла из гавани только через пару часов – мешала высокая приливная волна. Прибывший на ней прапорщик Левашов глядел на моряков, как на выходцев с того света. Он подтвердил, что капитан-командор с моря не возвращался…
Остаток дня ушёл на перевозку к берегу больных – лежачих и тех, кто еле стоял на ногах. Последним, укутав его в одеяла, как младенца, доставили Чирикова.
На пристани столпились все обитатели Петропавловска. Каждый искал своего знакомого, родственника…
Когда носилки с капитаном вынесли на причал, к ним бросился какой-то человек в драном армяке, заросший густой окладистой бородой и космами до плеч. Он протиснулся к Чирикову и склонился над ним:
– Ваше высокоблагородие, дозвольте спросить, а где барин мой? Что с ним?
Чириков глядел на него, не узнавая.
– Филька я, Фирсов, их благородия флотского мастера Дементьева человек… Помните, в Охотске штурмом острожек брали?…
Чириков закрыл глаза.
– Поди прочь! Не видишь, не в себе их высокоблагородие, – оттолкнул Фильку прапорщик Левашов.
– Ба-а-арин мо-ой, ро-одненьки-ий! Где ты-ы-ы? – завыл бородач, бухнувшись на колени и обхватив кудлатую голову.
Но никто не обращал на него внимания.
2
Шторм ревел, неистовствовал. Пакетбот трепетал, как мышь в когтях у коршуна. Тайфун, подобно хищной птице, кружил его по океану уже второй месяц.
Жалобно стонала обшивка под натиском морских валов, хлопали и с треском рвались паруса… Градины, тяжёлые, как мушкетные пули, колотили по палубе, по людям, вцепившимся в леера. С ужасом вглядывались они в свистящую, ревущую мглу, окружающую корабль.
– Обе вахты на вахту! Все наверх! – орал Ваксель, пытаясь перекричать бурю. Отдавать эту команду было бессмысленно: все, кто мог держаться на ногах, и так были наверху. Когда судно терпит бедствие, страшно оставаться в каюте или в кубрике – потолочная переборка начинает казаться крышкой гроба.
– Надо было оставаться у берегов Америки, зимовать там! – сетовал Ваксель флотскому мастеру Хитрово. – Это Беринг виноват, что не остались мы там, не переждали время штормов…
– Теперь поздно жалеть о свершившемся, господин лейтенант! – отозвался Хитрово. – Нам остаётся молиться, чтобы мы остались живы!
– Да, вы правы: люди мрут как мухи… Сколько у нас умерших?
– Вчера двоих в море спустили, нынче ещё троих…
– Святая Бригитта! Помоги нам! Мы плывём, как кусок мёртвого дерева…
Хитрово тоже зашептал молитву.
В эти дни на пакетботе молились все: офицеры, морские служители, солдаты и работные люди.
– Pater noster qui es in coelis[98]… – умолял о спасении даже всегда равнодушный к вере Стеллер.
Впрочем, и угроза гибели корабля не переменила его непростой нрав. Молясь, он не переставал сыпать упрёки в адрес морских офицеров, которые неспособны управлять судном и всех их хотят погубить. Трясущимися руками сикось-накось он умудрился записать в своём дневнике: «Ваксель и Хитрово предали и продали всех… Плывём с божьей помощью, куда нас несёт разгневанное небо. Вследствие ужасающих волн и качки, все на корабле ополоумели. Молимся горячо и много; но проклятия, накопившиеся за десять лет пребывания в Сибири, лишают нас возможности быть услышанными… Все пали духом и не знают, что делать…».
Беринг был уже не в силах встать с постели. В дни бедствия он приказал сделать складчину – морской обычай сбора денег для строительства церкви во имя спасения от морской пучины.
– На какую церковь собирать будем, господин капитан-командор? – недовольно спросил Ваксель. – Мы с вами – протестанты, матросы у нас – православные, а чукчи-толмачи и вовсе – язычники…
– И те и другие – все мы братья во Христе… – прошептал командор.
– Это богохульство. Какие язычники нам братья?
– Все мы в руках Божьих… Не упрямьтесь, Свен, хотя бы перед лицом смерти. Пусть православные собирают на церковь Петра и Павла, а я отдаю свой пай на строительство кирхи в Выборге…
Ваксель поморщился, но спорить не стал.
Тут же организовали сбор денег, и – о чудо, через некоторое время раздалось сразу несколько голосов:
– Земля!
– Вижу берег, прямо по курсу!
– Камчатка! Ура! Ура!
– Это же окрестности Авачи!
На какое-то время шторм, точно играя с ними, стих. В зрительную трубу хорошо стали видны отвесные береговые скалы и тучи птиц над ними.
Уныние, только что царившее на пакетботе, сменилось безудержным ликованием. Все обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Из трюма выкатили оставшийся бочонок с казёнкой и впервые за последний месяц обнесли всех чаркой.
Торжествующий Ваксель, не разбирая чинов, собрал всех, кто мог двигаться, в каюте капитана.
Решали: надо высаживаться на берег для пережидания бури или нет…
Консилиума не вышло.
В первые же минуты Ваксель не удержался и похвастал:
– Мало найдётся моряков, кто в такой шторм вывел бы корабль так точно к намеченному месту, как это сделали мы…
Хитрово поддакнул. Беринг промолчал.
Овцын рискнул возразить:
– Думаю, что радость господ офицеров преждевременна. Не Камчатка это. Берег пустой, и леса не видно. Да и птицы какие-то непуганые…
Ваксель взъярился:
– Молчать, матрос, пока не спрашивают! Иначе прикажу вам выйти вон…
Тут прорвало Овцына. Обычно сдержанный, он не стал стесняться в выражениях:
– Может, и остальным нижним чинам прикажете покинуть каюту? Или корабль оставить вовсе? Сами, лейтенант, будете паруса рифовать?
Воцарилась тревожная пауза:
– Да это бунт… – зловеще произнёс Ваксель.
– Это правда, – не отступал Овцын.
Матросы, бывшие рядом, переглянулись: «Хрен с перцем сошёлся!»
Все ждали, что скажет Беринг. Прежде он всегда защищал Овцына, но теперь не вступился. Почувствовав свою безнаказанность, Ваксель приказал:
– Матросы, вяжите смутьяна! – и взялся за тесак.
Никто не пошевелился.
– Я вам приказы…
В этот момент дверь распахнул вахтенный с криком:
– Нас несёт на скалы! Полундра!
Все, за исключением немощного Беринга, бросились на палубу.
Там бушевал новый шквал. Он ухватил пакетбот за обрывки парусов, как хватают тонущего за волосы, и стремительно волок его к берегу.
Ваксель не ожидал такого поворота, растерялся. Его уверенности как не бывало. Как будто вдруг его оставила всякая надежда чем-то помочь кораблю, спасти людей, находящихся на нём. Окатываемый с ног до головы переливной волной, он мёртвой хваткой вцепился в мостик и тупо глядел на скалы, вырастающие прямо на глазах, словно кто-то выталкивал их из пучины навстречу судну.
Овцын метнулся к штурвалу, крикнул вахтенному:
– Так держать! Влево не ходи!
Услышав команду, матрос, оставивший было штурвал, приободрился, откликнулся:
– Есть так держать! Влево не ходить!
«Святой Пётр» уменьшил крен и пошёл ровнее. Каким-то необъяснимым образом ему удалось проскочить между острыми рифами и очутиться в тихой лагуне в нескольких кабельтовых от пологого берега.
Высадка заняла несколько дней. Здесь особенно отличился Стеллер. Благодаря тем травкам, что непрестанно жевал, он оставался самым здоровым во всей команде. Первым очутившись на острове, натуралист подстрелил дюжину куропаток, которых тут же переправил на корабль. Насобирал противоцинготных трав и сварил для больных настой. Он вырыл первую землянку для больного командора.
Когда все, кто был ещё жив, очутились на суше, у «Святого Петра» оборвался якорный канат, и пакетбот выбросило на берег.
– Мы и так доберёмся до Петропавловска, – уже без особенной уверенности в голосе пробовал утешить товарищей по несчастью Ваксель.
Их оставалось немного: тридцать одного человека из команды забрала цинга.
Беринг, перенесённый в землянку, на суше почувствовал себя лучше. Он вполне благодушно поинтересовался у Стеллера, навестившего его:
– Что это за земля, господин адъюнкт: материк или остров?
Стеллер пожал плечами:
– Достоверно сказать не могу. Но вряд ли сия твердь – Камчатка… Это может быть один из американских островов. Я нашёл здесь ловушку, сделанную из раковины. Точно такую же видел и на американской земле. Впрочем, этот остров совсем недалеко отстоит от материка, если судить по птицам и животным, коих я здесь наблюдаю…
– Пожалуйста, не делитесь своими сомнениями с командой. Не надо лишать людей бодрости духа и надежды, – попросил Беринг. – Я очень опасаюсь, чтобы нижние чины не взбунтовались…
– Не волнуйтесь, господин командор: свои рассуждения я буду держать при себе.
Впрочем, шила в мешке не утаишь. Уже через несколько дней посланные на разведку матросы во всеуслышание объявили:
– Мы – на острове, кругом море…
Это известие подействовало, как удар грома. К тому же как раз в этот момент почва под ногами зашаталась, в ямах-землянках осыпались песчаные стены.
– Обыкновенный земельный трус, лютование стихии. И на Камчатке мы видывали подобное… – утешил Стеллер.
Ваксель собрал оставшихся людей и, сделавшись чрезвычайно вежливым, заявил:
– Господа, предлагаю, учитывая наше бедственное положение, во время пребывания на острове упразднить все чины и звания. Будем вместе искать способы для нашего спасения. Станем теперь всё делать с общего согласия…
– Надо сообщить об этом решении командору, – сказал Овцын.
Но Беринга уже не волновала судьба экспедиции. В это утро ему стало совсем худо. Он бредил, а когда приходил в себя, лежал неподвижно, как колода. Хлопая белесыми ресницами, смотрел на парусину, нависшую низко над головой, прислушивался к посвистам ветра, к шебаршению и писку вездесущих песцов. Он перестал вспоминать даже об Анне Матвеевне и детях, как будто их судьба совсем не связана с его судьбой. Да и о своей судьбе он уже не думал. Ему казалось, что его служба, экспедиция, жена и дети – всё осталось в какой-то иной жизни, которую прожил не он, а совсем другой человек. В этой жизни была только сырая песчаная яма, промозглый холод, пронизывающий всё существо, изматывающая ломота в костях, непослушные конечности…
Беринг как будто примирился с неизбежным и желал только одного: скорей бы наступил его час, прекратились бы эти мучения, не сотрясали бы тело волны дрожи, а сердце не сжималось от ужаса…
Глаза всё чаще застилал туман, такой густой, что хоть ножом его режь. Такой же туман, вдруг вспомнил Беринг, был в тот день, когда расстались «Святой Пётр» и «Святой Павел»… Он тут же отринул от себя это воспоминание, чтобы не возвращаться в прошлое. Но прошлое само пришло к нему.
Дверь отцовского дома беззвучно закрылась, вытолкнув на улицу. А там – сплошное молоко. Он вытянул руку и пальцев не смог разглядеть, ткнулся из стороны в сторону, не зная, куда идти. Обернулся назад – дома на месте не оказалось.
Липкий, как паутина, сковал Беринга страх, лишая всяких мыслей, отнимая последние силы. Когда сознание почти покинуло его, вдруг из тумана вышла бабушка Мартина. Её лицо, испещрённое морщинами, подобно тому, как изрезаны оврагами прибрежные холмы, на которых стоит Хорсенс, светилось изнутри. Губы едва шевелились. Но Беринг угадал по их движению слова молитвы, которую читала бабушка перед сном: «На тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; преклони ухо Твое ко мне и спаси меня… Ты, Боже мой! Избавь меня от руки нечестивого, из руки беззаконника и притеснителя, ибо Ты – надежда моя…».
– Бабушка, дай руку… – чуть слышно позвал он, но она вдруг исчезла. Вместо доброго лица mormor[99] Мартины из тумана глядел на него пустыми глазницами оскаленный череп, который он однажды нашёл в лесу…
Собрав все силы, Беринг ухватился за стенки ямы, попытался приподняться, но только сгрёб на себя тяжёлый сырой песок…
Когда Овцын отдёрнул парусину и заглянул в полуобвалившуюся яму, капитан-командор был уже мёртв. В его застывших зрачках отражалось низкое серое небо. Овцын закрыл ему глаза и перекрестил по-русски.
3
В августе 1742 года на построенном из обломков пакетбота «Святой апостол Пётр» утлом кораблике остатки команды Беринга во главе со Свеном Вакселем сумели добраться до Авачинской бухты.
Возмужавший и помудревший Ваксель написал донесение Чирикову о злоключениях на скалистом острове и о последних горестных часах капитан-командора.
За время зимовки Ваксель круто переменил своё мнение об Овцыне и дал ему самую лестную характеристику как опытному моряку и верному товарищу. Очень кстати оказался и чин лейтенанта, который по прибытии был высочайшим указом возвращён Овцыну.
Позже, встретившись с Чириковым в Якутске, оба лейтенанта указали точные координаты острова, ставшего их прибежищем. Чириков глянул на свою карту и не удержался от восклицания:
– Мы же были здесь!
– Как?
– Когда?
Чириков и Елагин, ещё не оправившиеся от цинги, в поисках Беринга и его людей в начале лета сорок второго года действительно проходили возле острова, где находились потерпевшие кораблекрушение. Только видели они остров, увы, с противоположной стороны…
Из Якутска Чириков отправил донесение в Адмиралтейство о кончине капитан-командора и принятии на себя командования экспедицией.
После того как вдове Беринга отослали золотые карманные часы, личную печать, серебряные башмачные пряжки с хрустальными вставками, шпагу с серебряным эфесом и письма, по флотской традиции был устроен аукцион вещей погибшего. Ночной колпак василькового атласа, расшитый золотом, приобрёл себе на память Ваксель, шлафрок Беринга достался Шпанбергу. Чириков купил скромный католический крест из кипарисового дерева, невесть как оказавшийся среди вещей покойного, который, как известно, был истовым лютеранином.
«Что ж, у каждого из нас свой крест, – думал Чириков, разглядывая старинное, но хорошо сохранившееся распятие. – Командор, так не любивший море, нашёл приют на затерянном среди волн необитаемом острове. Остров этот, может статься, когда-то назовут его именем. Ведь сам Беринг был человеком скромным: единственный открытый им в плавании кусочек суши он приказал назвать по имени простого морского служителя Шумагина, преставившегося в этот день. А сколько ещё разбросано в мировом океане безымянных островов, которым стоило бы присвоить имена первопроходцев? Сколько загадок таит только что открытая ими земля! Ведь до сих пор не ясно, что стало с Дементьевым и его спутниками. Какой крест выпал на их долю? Нет, чего бы мне это ни стоило, а я должен отыскать их следы…»
Чириков несколько лет будет писать во все инстанции, добиваться снаряжения новой экспедиции к Америке. Но все его усилия окажутся безрезультатными, не будут услышаны сильными мира сего, иначе говоря, придутся не ко времени.
Взявшая при помощи роты преображенцев власть в стране «дщерь Петрова» Елизавета, на словах ратовавшая за продолжение дел своего великого отца, будет столь же далека от моря и морских исследований, как её предшественники. География новой императрице всегда будет казаться чем-то вовсе не интересным, далёким от реальной жизни. Елизавета Петровна до конца дней своих будет убеждена, что в Англию можно попасть посуху, в карете, и никто не сможет её переубедить в обратном…
Тем паче что и ближайшее окружение новой императрицы оказалось столь же далёким от понимания необходимости освоения новых земель. Возможно, тут не обошлось без участия Скорнякова-Писарева, которого вернули из ссылки и приблизили ко двору. Он не преминул поквитаться со своими живыми и мёртвыми противниками. Вследствие начатой им интриги, в 1743 году Сенат постановил: «Ту экспедицию, от которой Сенат нималого плода быть не признавает, надлежит вовсе отставить».
Елизавета Петровна, восхождение которой на трон молодой Михайло Ломоносов приветствовал восторженными стихами: «К тебе от всточных стран спешат Уже Американски волны…», ничтоже сумняшеся скрепила сенатское решение резолюцией: «Быть по сему». Одним росчерком пера она не только похоронила великие замыслы своего покойного родителя, но и перечеркнула беспримерные труды многих тысяч русских и нерусских людей, положивших все силы и здоровье на алтарь служения Отечеству, живота своего не пощадивших, раздвигая границы империи. Что ж, недуг зрения часто поражает монархов, когда желаемое зрится как действительное, а реальность искажается, увиденная не под тем углом…
Дальнейшая судьба участников экспедиции сложилась по-разному. Дмитрий Овцын долго командовал небольшим кораблём на Балтийском море и в конце концов стал обер-штер-кригскомиссаром – высшим интендантом российского флота.
Дослужились до адмиральских эполет Дмитрий Лаптев и Степан Хитрово. А вот героический Семён Челюскин более десяти лет никак не мог получить даже мичманское звание. Карьера у него так и не сложилась до конца службы. В чине капитана 3-го ранга он был отпущен домой за болезнью и старостью.
С большим опозданием были оценены честные труды многострадального Михайлы Гвоздева. Получив чин подпоручика, в 1759 году он вышел в отставку и обосновался в Тобольске, где ещё несколько лет выполнял различные поручения сибирского губернатора Фёдора Ивановича Соймонова – возвращённый из ссылки любимец Петра Великого и соратник казнённого кабинет-министра Артемия Волынского высоко ценил знания и опыт старого геодезиста.
Вдова Беринга – Анна Матвеевна – многие годы после смерти мужа добивалась себе пожизненной пенсии, то прибавляя, то убавляя в прошениях свой возраст. Она всё боялась упустить выгоду и прогадать, ведь жёны морских офицеров, овдовевшие до сорока лет, получали полный годовой оклад супруга, а те, кто остался без мужа после этого срока, могли претендовать на пожизненную пенсию, но меньшую по номиналу. Очевидно, запутавшись в денежных расчётах, она так задурила головы чиновникам в Адмиралтействе, что в 1750 году ей, уже далеко перешагнувшей сорокалетний рубеж, определили выдать один годовой оклад покойного командора вместо требуемых по закону пожизненных выплат.
Мартын Шпанберг воспринял гибель земляка-командора как возможность наконец-то стать в экспедиции главным. Он всячески мешал её работе и даже приказал перехватывать инструкции из Адмиралтейства и доставлять их к нему, а не к Чирикову. Когда же в строгом рескрипте адмирал Головин сделал ему выговор, Шпанберг самовольно покинул Охотск и возвратился в Санкт-Петербург. За этот проступок, приравненный к дезертирству, в 1745 году он был арестован. Военный суд приговорил его к смерти. Однако при помощи королевского посланника Юст Юля Шпанбергу удалось избежать наказания как датскому подданному…
Примерно в это же время в Тюмени, на квартире флотского лекаря Теодора Лау, от горячки в возрасте тридцати семи лет умер одержимый натуралист и неутомимый исследователь Георг Вильгельм Стеллер, так и не успевший опубликовать ни одно из своих научных открытий.
Алексей Ильич Чириков, получивший чин капитан-командора, последние годы жизни сильно недужил, но службу не оставил. Как всегда, думая более о других, нежели о себе, он добился выплаты пенсий и пособий для подчинённых, потерявших здоровье в экспедиции, завершил подробный отчёт о её работе. В 1745 году Чириков был переведён по болезни в Санкт-Петербург. Передавая команду, казну и письменные дела Свену Вакселю, верный себе, он оставил такую инструкцию: «Впредь хлебного жалования извольте требовать на служителей вперёд помесячно, а на офицерских денщиков наперёд же по третьям года…»
В столице, вместе с братьями Лаптевыми, Дмитрием Овцыным, Софроном Хитрово, Степаном Малыгиным, Чириков завершил составление «Карты Генеральной Российской империи, северных и восточных берегов, прилежащих к Северному и Восточному океанам с частью вновь найденных через морское плавание западных американских берегов и острова Япона».
Эта карта была так ценна, что за ней тут же начали охоту все иностранные резиденты в Санкт-Петербурге. И хотя по решению Сената материалы экспедиции должны были храниться в строжайшем секрете, уже через полгода британский посол лорд Гинфорд победно рапортовал в Лондон, что ему удалось добыть копию карты и списать журнал Беринга.
Специальное расследование, начатое в этой связи начальником кабинета новой российской императрицы бароном Черкасским, вывело его на президента Академии наук Иоанна-Даниила Шумахера, уже не однажды замеченного в воровстве секретных сведений. Впрочем, вороватому академику всё опять сошло с рук.
А вот французскому посланнику маркизу де ля Шетарди повезло меньше. Он был выслан из России за противоправную деятельность. Указ о высылке зачитал ему генерал-аншеф Андрей Иванович Ушаков. Он и при новом царствовании не только не утратил своего высокого положения, но даже получил графский титул. Шетарди, едва увидев Ушакова, переменился в лице и, как тот донёс Елизавете, «при чтении указа столь конфузен был, что ни слова в оправдание своё сказать или что-либо прекословить не мог». Маркиз, очевидно, хорошо знал, что в России есть места холоднее и неприветливее Санкт-Петербурга, и почёл за лучшее грозному Ушакову не перечить. Вскоре вслед за своим патроном был полностью разоблачён и Жозеф Делиль. Его лишили пенсиона и отстранили от академии. Однако перед отъездом во Францию он сумел скопировать знаменитую карту Чирикова и в Париже бесцеремонно присвоил себе её авторство…
К счастью, Алексею Ильичу Чирикову узнать об этом уже не довелось. Закончив работу над «Картой Генеральной», он, смертельно больной, спеша как можно больше успеть, тут же начал разработку прожекта о камчатских делах. Уже через год представил в Адмиралтейство план хозяйственного освоения Алеутских островов и выверенные расчёты затрат на новые плавания к ним. Он настоятельно предлагал на открытых берегах Аляски, «обыскав удобное место, построить крепость и приводить тамошних народов ласкою (употребляя осторожность, чтоб самих наших людей не повредили) в подданство державе Российской».
Когда хворь окончательно приковала к постели, Чириков много и жадно читал. В только что изданных сочинениях князя Антиоха Кантемира нашёл он «Письма о природе и человеке», в которых известный пиит и дипломат, как будто подводя итог не только собственной жизни, но и жизни своего поколения, откровенно написал: «Я искусился в несчастливый век мой, но счастлив тем, что познал моё заблуждение, и я то видел, как праздны и тщетны суть намерения наши в жизни и как бесполезны все искания весёлой и благополучной жизни, когда она зависит от единого произволения Всевышней Власти; ныне скажу, Псаломнику согласно: "Благо мне, яко смирил мя еси, да научуся заповедям Твоим"».
Вернее о судьбах командора Беринга, флотского мастера Дементьева, других участников Великой Камчатской экспедиции, да и о доле самого капитана Чирикова не скажешь.