Нестерпимо пахло. Матвею пришлось напрячься, чтобы понять — пахло от него самого. Он мысленно покачал головой — как быстро мужчина, без соблюдения правил гигиены превращается в воняющее и обросшее существо. Мужик должен быть могуч, вонюч и волосат, на память пришла старая поговорка. Хотя сам Матвей считал иначе. Цивилизация дала вчерашнему варвару много хороших и полезных приобретений — прогресс, культуру и искусство, но самое главное, по мнению Матвея, она дала человеку возможность содержать свое тело в чистоте. И именно это отделяло человека разумного от дикого и вонючего дикаря.
Он поморщился, вновь открыл глаза. Как будто дождавшись сигнала, воспоминания вчерашнего дня, терпеливо ожидающие на границе сознания, неудержимым потоком хлынули в его многострадальную голову.
После доверительного, очень удивившего его, разговора с шефом, который очень сочувственно выслушал все матвеевские приключения и пообещал утром выслать за ним машину со своими помощниками, они долго сидели втроем за накрытым столом. Пили водку и ели принесенные Гюльчатай продукты, а потом пели афганские песни, хотя если сказать по правде — пил, ел и пел больше всех разгоряченный Андрей. Матвей, усталый и измотанный прошедшим длинным днем, захмелел после первой же рюмки и сидел, поклевывая носом, изредка копаясь в своей тарелке. Гюльчатай, с жесткой и прямой спиной, сидела в темном углу, куда едва проникал свет тусклой лампочки и откуда изредка поблескивали ее глаза. К алкоголю она так и не прикоснулась, пожевала кусок хлеба и затаилась в своем углу.
Зато Андрей разошелся не на шутку — сам себе наливая, жадно закусывая, он рассказывал о своем военном прошлом, сыпал анекдотами и под конец достал откуда-то старую гитару и начал голосить тягучие и надрывные армейские песни. В конце концов для Матвея все это слилось в нескончаемый и почти неразличимый словесный поток, который колыхал слой табачного дыма под потолком. Собравшись с силами, он прервал этот сон наяву и вышел во двор, снова треснувшись об низкую притолоку.
На улице царила поздняя ночь. Дневные тучи разошлись, изорвались на серые лоскуты и свозь них яркой фарой колол в глаза народившийся месяц. Явно похолодало и изо рта Матвея вырывался слабый парок. «Осень», — подумал Матвей, — так неожиданно и ненавязчиво истончилось и сгинуло это лето. Очередное лето его никчемной жизни.
Матвей глубоко вдохнул холодящий воздух, втянув при этом и запах топящейся печки, и запах близкого сена, навоза и духманистого, молочного запаха какого-то домашнего скота. Выдохнул и прикрыл глаза, на секунду вернувшись в детство и бабушкину деревню. Тихо засмеялся — господи, хорошо-то как. Завтра, когда все это кончится, он возьмет старые отцовские «Жигули», уговорит маму, и они махнут в деревню. Триста километров — пустяк! Хотя бабушки уже давно не было, но дом остался, тщетно ожидая новых жильцов. Они растопят печку, затопят баньку и будут целый вечер пить чай и говорить. Как давно они не говорили просто так…
Он еще раз вдохнул вкусный воздух и вернулся в дом, сумев вовремя пригнутся и миновать очередного благословения гостеприимного дома.
Взяв сумку, и пожелав всем спокойной ночи, он пробрался в комнату, оставив в кухне и окончательно осоловевшего Андрея, и сидящую черной неподвижной кочкой Гюльчатай. Усталость и алкоголь смягчили суровую реальность, покрыли ее мягким защитным велюром — все сделалось тягучим и дружелюбным. С трудом раздевшись и бросив сумку под голову, он рухнул на узкий диванчик и мгновенно погрузился в благословенный сон.
Тем жестче и неприятнее было пробуждение. Матвей опять ощутил боль так и не отдохнувшего тела, и попробовал разобраться с очень беспокоящим его образом. Он не мог понять его — сон это был или неприятная явь.
А привиделось ему, когда среди ночи он ни с того ни с ч его неожиданно проснулся — стоящие возле него в сумрачном лунном свете Андрей и Гюльчатай. Причем в руках Андрея была матово блестящая кочерга, которую он держал обеими руками у плеча. В полумраке слабо светились его безумные глаза и желтели оскаленные зубы. А Гюльчатай стояла к нему в пол-оборота, держа у горла Андрея кухонный нож.
Все это было столь нереально и одновременно страшно, что Матвей решил, что это продолжение его кошмаров и вновь погрузился в спасительный сон. Последнее, что он услышал — слова Гюльчатай, произнесенные свистящим шепотом.
— Нэ вздумай, шакаль…
Ему сейчас немедленно требовалось решить, как к этому относиться… Если это был сон — забыть и выкинуть из головы. А если нет?
Он понимал, в каком странном месте оказался и с какими людьми его связала судьба. Вчера, под прессом обстоятельств, пережитого страха и усталости он принял все происходящее без особого анализа, просто плывя по течению. Но пришло утро, и теперь перед ним ребром вставал вопрос — нужно было как-то разруливать эту ситуацию. Скорее всего этих людей он больше не увидит, и вчерашних денег им хватит за глаза, поэтому особых обязательств перед ними он не испытывал, как, впрочем, и вины. И самое правильное в этих обстоятельствах было бы просто попрощаться с ними и забыть это нелепое приключение.
Но вот это ночное видение… если это явь, то, значит, Андрей ночью хотел убить его, а Гюльчатай помешала ему? Опять эта треклятая сумка и деньги в ней… Сколько еще людей захотят отнять у него жизнь за нее?
Он тихо застонал и решил реагировать по обстоятельствам — запах еды сводил его с ума. Медленно сел на жалобно заскрипевшем диване и оглядел свой закуток. Маленькая пристройка к большой комнате играла роль спальни. Возможно даже, когда-то здесь жил ребенок — на стенке сохранилось несколько плакатов из детских журналов, да в углу под грудой непонятного тряпья угадывался маленький детский стульчик, от вида которого в сердце Матвея резанула тоска по сыну. Диван, под низким окном и старый шкаф — вот и все, что было в этой комнате. Они были, но вот одежды, брошенной вчера в угол, не было!
Матвей еще раз огляделся и усмехнулся. Вот те раз! Какой горький юмор — он в старом доме, одет только в трусы и майку, с сумкой, доверху набитой деньгами. Сейчас приедут люди шефа и будут долго смеяться над его нелепым видом.
Он сердито встал, выглянул за провисшую занавеску, закрывающую дверной проем вместо двери, набрал воздух и подавился криком — на спинке стула, аккуратно был разложен его костюм.
С внутренним недоумением он взял его со стула и хмуро осмотрел. Пострадавшие от бега по заводу и поездки в вагоне с щебнем брюки и пиджак были очищены от репея, всякого налипшего сора и пыли. А на сорочке Матвей увидел несколько свежих швов — там, где вчера слабая ткань не выдержала напора его приключений.
Черт, знает что… То убить хотят, то одежду чинят. Матвей плюнул на эти странности и быстро оделся. Проверил карманы — все было на месте. И ключи от машины, и ключи от дома, и портмоне, он не поленился и проверил содержимое, и документы в кожаном чехле и даже, о, боги — начатая пачка купюр. Бросив мимолетный взгляд на стул, вдруг увидел качающийся на нитке свой нательный крест. Медленно сел на диван. Задумчиво покрутив в руках кусочек оловянного распятия, решительно надел его на шею. Встал и, пожав плечами, шагнул в кухню.
Глава 6
Мы все — рабы удивительного свойства солнечных лучей. Всё то, что в сумраке или под покровом ночи представляется нам страшным и непонятным, при солнечном свете становится вполне себе уютным и привычным. Сколько раз вы, идя по темной квартире, в которой прожили всю свою жизнь, не можете сориентироваться в ставшем вдруг чужом пространстве? Привычные прежде вещи становятся незнакомым нагромождением непонятных и пугающих скульптур. А знакомая с детства улица, пройденная вдоль и поперёк, ночью становится полигоном для прохождения незнакомых квестов.
Но стоит солнечному лучу коснуться чего-либо, как все вокруг преображается — становиться понятным, знакомым и безобидным.
Кухня выглядела совсем не так, как ожидал увидеть ее Матвей. Маленькая комнатка была залита потоком солнечного света, льющегося из мутноватого окна. В этом животворящем потоке, в котором радостно плясали пылинки, окружающая действительность изменилась. Исчезла безнадежная ночная мрачность, ушло ощущение унылой серости.
Это была простая деревенская комната, пусть бедноватая, но все же обычная, и в чем-то даже уютная. На печке, в которой потрескивали дрова, стояла помятая алюминиевая сковородка, прикрытая большой плоской тарелкой, из-под которой и исходил тот сводящий с ума запах яичницы, придающий невероятный домашний дух окружающему.
Гюльчатай сумела каким-то волшебным образом навести порядок в этом захламленном помещении — куда-то делась гора немытой посуды, а оставшаяся была аккуратно выставлена в стоящем тут же серванте, до блеска протертым от пыли. На столе сияла, пусть старенькая, заштопанная в некоторых местах, но чистая скатерть. На ней стояла солонка, сахарница, дымился и пах свежей заваркой чайничек, стояла тарелка, наполненная нарезанным белым хлебом.
Гюльчатай наливала воду в алюминиевый рукомойник, когда вошел Матвей. Она глянула на него своими черными глазами и, ничего не сказав, слегка кивнула. Андрей, взъерошенный и мрачный сидел в углу, поджав под себя ноги. Мрачно глянув на Матвея, сердито буркнул:
— Проснулся? А тут видишь, что? Разошлась Гюльчатай… все отдраила, а водку спрятала и не дает! Может, ты хоть на нее подействуешь, а?
Матвей пристально посмотрел на него, пытаясь увидеть хоть след, хоть отзвук ночных событий. Но Андрей вел себя как обычно, так, как и должен был себя вести пьющий человек с похмелья. Он перевел взгляд на Гюльчатай, но та, не обращая на него внимания, сняла тарелку со сковородки и комнату наполнил сытный запах жареной на сале яичницы. С лучком и помидорами…
Рот Матвея мгновенно наполнился слюной, и он в очередной раз мысленно махнул рукой на происходящее. Женщина тем временем поставила сковородку на специальную подставку на столе. Смахнула невидимые крошки и приглашающе махнула рукой. Андрей скривился и не тронулся с места.