Он замолчал и строго посмотрел в угол, где небольшой кучкой собрались молодые люди — парни и девушки. Затем снова посмотрел в листок, положил его на полочку и протер усталые глаза. Пауза затянулась, и депутат недоуменно переглянулся с одним из мужчин сидящим в президиуме. В наступившей тишине Подгорный аккуратно сложил лист и прихлопнул его ладонью.
— В общем так, товарищи! Не будем ходит вокруг да около, — он опять помолчал и решительно, словно нырнул в воду, закончил: — На сегодняшней повестке дня стоит вопрос о закрытии Знаменской церкви и передачи ее помещений для нужд колхоза!
После оглушенной паузы молчание взорвалось разноголосым криком. Кричали почти все, и Подгорный брезгливо поморщился, глядя на эти открытые рты.
— Церковь-то вам зачем? — разорялись селяне.
Явно не ожидающий такой реакции депутат резко встал, раздраженно тряхнув при этом сытыми щеками, и уперся кулаками в столешницу.
— Тихо, товарищи! — брызгая слюной, и с возмущением поглядывая на спокойно и даже как-то отрешенно стоящего Подгорного, легко перекрыл общий ор, — мы все здесь советские люди и понимаем, что Советское правительство и народ ставит во главу угла интенсификацию сельского хозяйства, а она не может быть осуществлена без постоянного развития. Помещения церкви будут использованы для хранения семенного фонда. Вы же понимаете, что нужды колхоза стоят выше рассадника мракобесия! Так говорит Партия и так думаем мы — коммунисты!
Возмущенные крики притихли — не имея явного лидера накал возмущения стремился к нулю. Общее недовольное бурчание разбил одиночный выкрик.
— А сарай для фонда нельзя построить?
Подгорный глубоко вздохнул и с силой хлопнул ладонью по полке. Обвел всех тяжелым взглядом.
— Нельзя!!! Решение носит идеологический характер! Да и кому она нужна эта церковь? — он жестко усмехнулся. — Кроме нескольких бабок и сумасшедших стариков в нее никто и не ходит!
Под недовольный ропот сельчан в первом ряду тяжело встал и оперся на клюку старый, седоглавый и седобородый дед в рыжей телогрейке. Оглядел всех насупленным взглядом и остановил его на Подгорном. Прищурясь произнес:
— А ведь тебя в ей крестили, забыл Ляксей Потапыч? И деда твово…
Подгорный побагровел, поиграл желваками.
— Не забыл, Пётр Силантьич, не забыл… — исподлобья глядя на деда ответил он, — да только кто меня спрашивал — мальца сопливого?
Дед жестко усмехнулся.
— А жинка твоя — Таиська, рази не ходит туда?
Подгорный отшатнулся, словно его ударили. Беспомощно оглянулся на президиум, выдохнул воздух через нос.
— Ты к чему ведешь, дед? — сквозь зубы пробурчал он.
Дед в ярости грохнул клюкой об пол. Заорал, выплевывая слова сквозь встопорщившиеся усы.
— А я к тому веду, председатель, что не след нам решать того, чего не вправе делать! Церковь эту наши деды строили — она вперед деревни встала! А деревня вкруг нее строилась! И из церкви этой, помолясь, воины наши шли и на Первую, и на Отечественную! И твой дед тоже, Лешка! И стоит земля русская только потому, что с нами Бог! А Богу храм нужен!
Его поддержали многоголосым криком. Поднялся бестолковый гвалт, в центре которого стоял сердито насупившийся дед. Депутат нервно ослабил галстук и, на глазах покрываясь красными пятнами, натужно закричал:
— Эт-т-то, что за суеверная агитация? Бога — нет! Это наши ученые доказали! А церковь — оплот мракобесия и рассадник суеверий!
Из угла, где весело ржала молодежь, откровенно развлекаясь всеобщей суматохой, раздался молодецкий крик.
— А и — правильно! Заморочили людям головы! Пора закрыть эту богадельню! Развалить ее к чертям собачьим! А на ее месте построить клуб, а не этот сарай! — на подоконник взобрался крупный парень в белой широкой рубахе. Его дружно поддержали криком и улюлюканьем. — И вообще! Мы ставим вопрос ребром — когда правление денег выделит на настоящий киноаппарат? Мы хотим настоящее кино смотреть! Вона — у зареченцев уже есть!
Опешивший было депутат возмущенно замахал на него руками.
— Не об этом сейчас речь, Потапов! Сядь!
Парня под веселый смех стянули с подоконника и награждая дружественными тумаками, вернули на место. Дед посмотрел на них и покачал головой. Глядя в упор на насупившегося Подгорного и, не обращая внимания на кипевшего депутата, твердо проговорил.
— Неразумные люди… а ты, Алексей? Это же твоя земля!
Люди вокруг него, ожидая ответа, замолчали шикая друг на друга. Подгорный наклонился и твердо проговорил, не сводя глаз со старика.
— Нет, дед! Это не моя земля! Это советская земля и принадлежит она всему народу!
Затем выпрямился и, играя желваками, четко разделяя каждое слово, бросил в притихшую толпу:
— И только народ может распоряжаться ею! А голос народа — Коммунистическая партия! И тот, кто против нее — враг!
В наступившей недоброй тишине стали слышны звуки за открытыми окнами — ржание лошадей, лай собак да азартные крики детворы. Оживший депутат, одобрительно кивая головой, захлопал в ладоши, с ожиданием глядя на сидящих в президиуме людей. Те, очнувшись от замешательства, тут же дружно поддержали его, вскочив со своих мест. Так они стояли и глупо хлопали под алым знаменем, не поддержанные молча смотрящим на них народом. Подгорный неодобрительно мазнул взглядом депутата и хлопнул ладонью по папке.
— В общем, так! Ставлю данное решение на голосование! Ввиду сложности вопроса голосуют только коммунисты!
Под возникший недовольный ропот дед презрительно сплюнул на пол и, провожаемый взглядами, прихрамывая пошел между рядами. Около двери он остановился, обернулся и громко сказал:
— Ты будешь проклят, Алексей! И не замолить тебе греха ни пред Богом, ни пред людьми!
И громко хлопнул дверью. В наступившей неловкой тишине откровенно довольный депутат откашлялся и миролюбиво произнес, деловито перекладывая бумажки на столе:
— Ну что же, товарищи! Предлагаю вынести данный вопрос на голосование…
Глава 4
Матвей исподлобья смотрел на деда — тот сидел с прямой спиной, глядя перед собой и сурово сжав бескровные губы. Воспоминания горькими морщинами изрезали его лоб, а осколки прошлого, словно черные мотыльки кружили свой хоровод в ярко освещенной комнате. Реальность не спешила возвращаться к этим потерянным людям.
Матвей облизал пересохшие губы и тихо прошептал, не веря себе.
— Ты… ты был таким, дед?
Дед, не меняя позы, прикрыл глаза. После паузы ответил, не глядя на Матвея:
— Не спеши, внучек… не спеши. «Не судите, и не будете судимы, не осуждайте, и не будете осуждены…». Мы все были такими… ну, или почти все…
Опять помолчали. Тихо тикали часы на стене, отсчитывая равнодушное время. Время, которое, выравнивая счет между прошлым и будущим, ставило знак равенства в жизни человека. Нам ведь всегда кажется, что мы меняемся вместе с изменениями в мире, но это иллюзия — мы остаемся теми же, только учимся по-новому реагировать на новые обстоятельства.
Сквозь одряхлевшую оболочку проглядывал тот Подгорный — сильный и уверенный в себе человек, живший в прямом и справедливом мире… Только где этот мир? Исчез, растаял вместе со своими идеями, этикой и правилами жизни… ничего не оставив после себя, кроме горечи и ощущения пустоты. Исчезла страна, ушли в небытие идейные установки, остался только девяностолетний старик, горько жалеющий о своих поступках. Поступках, которые влияли на многих и многих людей и которые уже не изменить никогда.
Матвей с жалостью глядел на высохшие руки деда, сложенные на клюке, и видел тонкие синие линии вен под покрытой старческими пятнами кожей. В них еще билась жизнь, могучая и разбивающая все преграды, заставляющая даже это дряхлое тело двигаться и совершать все необходимые для существования действия. Но это была лишь оболочка… А сам человек умер давно, очень давно…
Матвей прокашлялся, разрушая тягучую тишину.
— А что было дальше?
Дед вздохнул, печально оглядел комнату и так тихо, что Матвею пришлось напрячься, чтобы услышать, прошептал:
— А дальше… а дальше, я пришел домой… в этот самый дом…
… который был гораздо уютней нежели сейчас. В его убранстве чувствовалась женская рука, любящая свой дом и своих родных. Во всем этом, глупом как кажется иным мужчинам, украшательстве таится волшебная сила женщины — свивая свое гнездо, она окружает его красотой и уютом, создавая ощущение покоя и гармонии. Разные культурные и финансовые возможности диктуют и разные решения, но всегда это именно то, что безошибочно выдает присутствие женщины в доме. И это всегда чувствует и ценит мужчина, дорожащий своей семьей…
Главным элементом украшения этого дома были талантливо вышитые покрывала, рушники, скатерти и накидки. Белое полотно, с вязью орнамента, обрамлялось воздушным кружевом, придающим невесомость этим, подчас утилитарным предметам. Пол покрывали самотканые половички.
Подгорный вошел в дом, привычно наклонившись в низком проеме, и замер на пороге, вдыхая знакомый и родной запах. Пахло так, как пахнет в любом обжитом деревенском доме — вкусной едой, протопленной березовыми дровами печкой и запахом людей, проживающих здесь. Любимых людей.
Подгорный снял кепку, повесил ее на гвоздь, и громко крикнул в комнату за плотной занавеской.
— Я — дома!
В ответ раздался женский голос.
— Да, Алёшенька! Умывайся и проходи — вечерять будем!
Он с нарочито громким кряхтением сел на низкую скамейку, стоящую у входа. Тотчас занавеска раздвинулась, впустив струю ароматного воздуха и в комнату, слегка прихрамывая на левую ногу, вышел сын Алексея…
Совсем юный девятнадцатилетний Леонид, отец Матвея. Он молча присел перед Подгорным и помог ему снять сапог. Подгорный с любовью посмотрел на его запрокинутое лицо, ласково спросил:
— Спасибо, сынок… устал я сегодня… как вы тут без меня?
Леонид устало улыбнулся, молча махнул рукой и ушел в комнату. Подгорный задвинул сапоги под лавку, повесил пиджак на гвоздь. Затем, фыркая от удовольствия и довольно кряхтя, долго мыл руки и лицо под эмалированным рукомойником.