– И уже давно отняли бы, – закончил Матвей, – если бы не твой учитель и верный друг Николай Давыдович. Он борется за тебя, пытаясь разорвать замкнутый круг…
– Отнять? Меня? – Борис почувствовал, что начинает задыхаться.
– Мы все боремся за тебя, – подтвердил Циклоп. – Мы – самые близкие тебе люди. И хотим, чтобы ты нам помог в нашей борьбе.
– В борьбе с кем? – шепотом спросил Борис.
Циклоп, казалось, задумался. Он встал, подошел к окну и некоторое время смотрел в одну точку за стеклом, где медленно расползалось марево угасающего дня.
– С обстоятельствами, – ответил он, передернув плечами. – С твоей судьбой, которую взяли и написали за тебя на куцем бумажном листе.
– Откуда вы знаете про обрывок салфетки? – выдохнул Борис.
Циклоп отвернулся от окна и непонимающе покачал головой:
– Какой обрывок?
– Когда-то, очень давно, мою судьбу нарисовали на бумажной салфетке, – пояснил Борис. – Вы об этом говорите?
Циклоп открыл было рот, чтобы ответить, но его опередил Матвей.
– Похоже, парень, – сказал он, вставая и потягиваясь, – твою судьбу постоянно кто-то за тебя переписывает. А ты не хочешь нам помочь…
– Я хочу! – возразил Боря. – Но не знаю – как… Что я должен делать?
Матвей медленно обошел стол, встал за спиной у Бориса и положил руки ему на плечи:
– Тебе нужно кое-что не делать…
– Что же?
Матвей ждал этого вопроса. Он наклонился к самому Бориному уху и произнес с расстановкой:
– Никогда… ничего… никому… не рассказывай про будущее ! Забудь про него! Живи только настоящим…
– А настоящее – это я, – улыбнулась Галинка.
«Твое прошлое встретится с твоим будущим , – вспомнил Борис, – и круг замкнется…»
– Ты ведь сам говоришь, что давно уже ничего не писал в свою заветную тетрадь, – вставил Циклоп. – Вот и не пиши больше…
Боря в задумчивости поднял на него глаза.
– Вы боитесь, что я напишу в ней будущее?
Циклоп замялся.
– А вы не подумали о том, – улыбнулся Борис, – что будущее в этой тетрадке уже написано?
За столом повисло молчание.
– Хорошо, – хрипло сказал он. – Я уберу подальше свою тетрадь в клеенчатом переплете… Но это ничего не изменит, ничего. – Он помолчал, водя пальцем по краю пиалы, и закончил почти шепотом: – Мое прошлое – это родители, которых я не знал, а мое будущее – это мой сын.
На следующее утро, подметая содержимое рассыпанной урны возле самого дома, Борис поднял с земли скомканный газетный лист. Он разгладил его на колене и сам подивился тому, что не испытал ни обиды, ни горечи, ни удивления, когда из-под ладони выплыли знакомые заголовки «Вечернего Ташкента», подаренного им вчера Циклопу «для коллекции».
Между тем жизнь Бориса с его новой Галинкой складывалась вполне удачно. Их добротный деревянный дом на правом берегу канала Анхор, в районе Кашгарки, утопал в тени роскошных абрикосовых деревьев.
Боря впервые за много лет ощутил заботу и ласку. Он стал мужем .
Каждое утро, собирая его на работу, Галинка ухаживала за ним, как за маленьким. Она выдавала Борису чистую накрахмаленную рубашку, отутюженные брюки и аккуратно сложенный вчетверо носовой платок. Она подсовывала ему в портфель бутерброды, завернутые в газету, и персик в бумажном кульке. У самых дверей она причесывала его «на дорожку» большим деревянным гребнем, целовала в щеку и потом еще долго провожала взглядом, стоя на крыльце босиком.
Борис купался в этой трогательной заботе и чувствовал себя абсолютно счастливым.
Вот уже два месяца он вел литературные кружки во Дворце пионеров, с удовольствием рассказывал ребятам про Пушкина и Чехова, Хайяма и Низами. Как и мечтал, он учил детей делать первые шаги в литературе и сочинительстве, но сам при этом не притрагивался ни к перу, ни к заветной тетради. Впрочем, это вынужденное творческое воздержание не потребовало от него серьезных усилий над собой. Борису уже давно не писалось. Быть может, воспоминания о строчках, втиснутых в клеенчатый переплет, причиняли боль его теперь почти умиротворенной душе, а может, действительно в этой тетрадке уже было написано все, что должно было быть написанным.Временами Борис все-таки испытывал странное беспокойство. Путаные чувства и образы, как тени из прошлого, надвигались на него неожиданно в ночной тишине, мучая нарастающей головной болью, ослепляя сквозь закрытые веки зловещими догадками, изводя в душной бессоннице безответными, тревожными вопросами.
– Скажи мне, кто ты? – шептал он, прижавшись губами к щеке спящей Галинки. – Успокой меня, скажи, что счастье, которое мне подарено, не является предвестником нового несчастья…
Ему становилось страшно от одной только мысли, что все это, любимое им всем сердцем: и Галинка, и ставший таким родным уютный деревянный дом, и работа, и тихие безмятежные вечера, пахнущие абрикосами и талым солнцем, – вся его жизнь – подстроены тем самым невидимым режиссером, который подсмеивается над его счастьем и безжалостно гнет его судьбу в новый круг.
«Если все это подстроено, – размышлял Борис, прикрыв глаза от нового приступа головной боли, – значит, мое счастье – обман. Но кому… Кому и зачем нужно так бесчеловечно и жестоко играть с моей судьбой?..»Было еще одно обстоятельство, омрачавшее Борису радость новой семейной жизни.
Сын Галинки – девятилетний паренек по имени Николай, с умными зелеными глазами и короткой челкой пепельных волос, – сразу невзлюбил нового «маминого прихлебателя».
– Я вас отцом называть не буду. И не надейтесь, – заявил он Борису в первый день знакомства.
– Называй как тебе удобно, – попытался улыбнуться тот.
– Мне никак не удобно, – отрезал мальчик и ушел во двор.
– Потерпи, – успокаивала в тот же вечер Галинка Бориса. – Дай ему привыкнуть к тебе. Вот увидишь – все образуется.
Но шло время, а отношения мальчика с отчимом не «образовывались». Напротив, они становились день ото дня все холоднее и враждебнее. Борис очень быстро утратил всякую надежду добиться расположения Николая и… просто махнул на него рукой. Он перестал замечать мальчика, так же как и мальчик не замечал его. Они жили в одной комнате, умывались под одним рукомойником, сидели за одним столом, но не встречались взглядами и не обращались друг к другу никак .
Галинка, хоть и была готова к чему-то подобному в отношениях между своими любимыми мужчинами, все-таки тяжело переживала их взаимную отчужденность, похожую на вызов. Несколько раз она пробовала откровенно поговорить с Колей, но тот либо отмахивался от разговора, либо переходил во враждебное наступление.
– Мой отец! Я люблю его! – кричал он в истерике. – А ты привела в дом другого! Моложе себя почти на десять лет! И он стал твоим мужем! А папа всегда ждал тебя! Он все глаза выплакал и рассказывал мне, какая ты хорошая! А ты… с новым мужем! А папа… Он больше не плачет, но может сойти с ума от горя и его увезут в больницу. Навсегда…
– Какую чушь ты несешь! – взрывалась Галинка. – Твой отец сам захотел расстаться с нами. Мы решили, что так будет лучше.
– А когда папа узнал, – продолжал кричать Николай, – что ты опять вышла замуж!.. Он хотел взять меня к себе жить! Но этот… колдун, твой муж, заколдовал тебя! Он убедил тебя, что мне с ним будет хорошо! Он решил за меня мою судьбу! Решил, что я должен быть несчастлив!Борис замер под окном, случайно подслушав этот разговор сына с матерью. Ему вдруг почудилось что-то знакомое и в нотках ненависти, дрожащих в голосе маленького мальчика, и в этих безумных и страшных словах. Он вспомнил интернат и жестокие, полные отчаянной решимости глаза своего друга:
«Мой отец… Я так любил его. Отец вернулся с фронта… не один. Он привез с собой женщину. Моложе себя на десять лет. Она стала его женой. Там, на войне… А мама ждала его. Она все глаза выплакала, перечитывая его письма, она рассказывала мне, какой он герой – мой отец. И вот он вернулся. С медалями и… с новой женой. А мама… Мама больше не плакала. Она перестала выходить из дома. А потом… сошла с ума от горя. Ее увезли в больницу ранним утром. Навсегда. Отец узнал и хотел взять меня к себе жить. Но эта… ведьма… запретила ему. Она убедила отца, что в интернате, где она учительствует, мне будет хорошо. Она решила за меня мою судьбу. Решила, что я должен быть несчастлив!.. Иначе будет несчастным мой близкий человек – мой отец! Она лишила меня моих самых близких, самых любимых людей!»
Борису стало страшно. Авоська с пустыми бутылками из-под кефира выскользнула из рук и, жалобно звякнув, ткнулась в ноги.
– Мы с твоим папой давно уже не любим друг друга, – продолжала убеждать сына Галинка, – но остались просто хорошими друзьями.
– Он убьет твоего Бориса! – прорычал Николай. – Один маленький укольчик – и он на том свете!
– Твой папа – врач! – укоризненно воскликнула Галинка. – И не сможет убить человека! Врач, наоборот, дает клятву спасать людей!– Врач… – машинально повторил Борис под окном. – Один маленький укольчик…
Вечером того же дня, воспользовавшись отсутствием Галинки, он решился поговорить с Николаем «как мужчина с мужчиной». Но еще не произнеся даже первого слова, вдруг поймал себя на мысли, что боится этого паренька, боится фатальной схожести событий, диалогов, образов, сплетающих этой своей схожестью замкнутый круг его собственной жизни. Он вдруг опять почувствовал, что обречен все время препятствовать тому, что непременно должно произойти. Обречен догадываться о том, о чем и так знает.
Борис подвинул стул к письменному столу, за которым Коля делал уроки, сел рядом и, заглядывая из-под руки ему в глаза, спросил вкрадчиво:
– За что ты меня так не любишь?..
Тот усмехнулся и, не отрываясь от тетрадки, в которой выводил цифры, повторил пренебрежительно:
– Не любишь…
– Что здесь смешного? – с ноткой раздражения спросил Борис и отодвинул от мальчика задачник.
Тот с деланым одолжением повернул голову и уставился отчиму прямо в глаза: