«Ты родишь сына и уготовишь ему судьбу собственного отца, которого ты никогда не знал…»
Задыхаясь и стараясь унять взбесившийся пульс, Боря медленно взял со стола чернильный карандаш:«В 22.15 дверь центрального входа распахнулась, и в отель юркнул молодой человек в зеленом плаще с огромным букетом цветов, из-за которого не было видно его лица. Швейцар автоматически и без усердия распахнул перед ним дверь и остался недвижимо всматриваться в осенний сумрак Моховой. Белл-бой скользнул взглядом по букету и не шевельнулся за своей деревянной конторкой, обитой коричневым бархатом.
Молодой человек поднялся на четвертый этаж, быстро прошел несколько метров по коридору и, свернув за угол, остановился.
Затем юноша быстро переложил букет в другую руку, расстегнул плащ и уверенно постучался в 222-й номер…»
– Что ты делал ночью за письменным столом? – Галинка выглядела встревоженной. – Ты снова начал писать?
– Да… – признался Борис.
– Ты же сказал, что больше не притронешься к своей тетради, что будущее в ней уже написано!
– Это так… – ответил он тихо. – Но мне осталась последняя глава…
Было еще кое-что, беспокоившее Бориса, терзавшее его своей недосказанностью.
Письмо-завещание неведомой старухи!
«Если все рассказанное Николаем – правда , – рассуждал он, – то единственное место, где Галинка может хранить это таинственное завещание, – наш собственный дом!»
Он перерыл все шкафы и ящички, вытряхнул содержимое секретера, исследовал антресоли, заглянул в кухонные тумбочки, но ничего, похожего на волшебный манускрипт с эмблемой в виде креста в круге, не нашел.
Зато Борис нашел ответ на другую загадку.
В одном из ящиков секретера он наткнулся на странную зеленую папку с тесемочками, подписанную чьей-то размашистой рукой: «Медицинское наблюдение. Курс лечения». Борис не обратил бы внимания на эту совершенно обычную в доме старшей медсестры папку, когда б его взгляд не выхватил одну очень знакомую фамилию. Все бланки формуляров, рецептов и рекомендаций были подписаны «врач Лифанов М.С.»– Матвей – врач?! – воскликнул Борис и выронил папку на пол, потому что отчетливо вспомнил: «Мой папа убьет этого Бориса! Один маленький укольчик, и он – на том свете!..» – «Твой папа – врач! И не сможет убить человека!»
Боря вглядывался в размашистую, уверенную подпись и беззвучно шевелил губами.
«Или я схожу с ума, – подумал он, – или Матвей – отец Николая и, соответственно, бывший муж Галинки! Иначе как оказались документы с его подписью в этом доме?»
Только теперь он стал осознавать размеры опасности, которая над ним нависла. Только теперь он стал различать абрис беды, словно его глаза привыкли, наконец, к темноте, полной загадок и тайн. И от этой беды нет спасения. От нее не убежать, не скрыться. О ней даже нельзя никому сообщить, потому что самые близкие люди могут оказаться сообщниками этой беды.
Впрочем, сообщить все же было кому.
Борис спешно достал несколько листов чистой бумаги и уселся за стол.
«Я, Григорьев Борис Максудович, – аккуратно вывел он перьевой ручкой, – писатель, лауреат Государственной премии УзССР им. Хамзы, сообщаю Вам, что моя жизнь подвергается смертельной опасности…»
Борис задумался. Для того чтобы ему поверили, придется рассказывать всю свою жизнь. С самого начала. Он вздохнул и опять склонился над столом.Через час многостраничное заявление было готово.
«По указанным мною причинам у Матвея Сергеевича Лифанова есть все мотивы для убийства. Завладение наследством – далеко не единственная. На протяжении последних лет Лифанов пытается запретить мне писать про судьбы близких мне людей, мотивируя это тем, что боится пророчеств. Между тем из уже написанного, но еще не опубликованного мною существует последняя глава романа под названием «Отель N». Полагаю, эта глава – единственное, что останется после моей смерти, потому что всем остальным – и моим наследством, и моим сыном Вадимом, и моей женой Галинкой – завладеет гражданин Лифанов М.С.
Мне известен даже способ, каким указанный гражданин намерен совершить данное злодеяние – введение мне под кожу смертельной дозы инъекции.
Надеюсь, это заявление не будет оставлено вами без внимания. Даже если вам не удастся остановить эту беду, прошу вас предотвратить последующие беды ради жизни и судьбы моего сына…» – перечитал Борис и поставил дату: «20 марта 1966 года».
Он вложил исписанные листы в конверт, на котором вывел крупными буквами: «В прокуратуру…»Через некоторое время Борис, к своему удивлению, почувствовал, что его страх исчез. Он уступил место задумчивому спокойствию, рассыпался на тысячи мелких пылинок, осел на землю и был смыт снегами и дождем. Казалось, он ушел, чтобы не возвращаться никогда…
Но он вернулся.
Сырым, моросящим апрельским утром Борис проснулся от того, что давно забытый ледяной ужас скользнул в сердце змеей. Бескровная рептилия свернулась в груди дрожащей пружиной, готовой единственным смертоносным движением разорвать плоть на куски.
Борис рывком сел в кровати и с тревогой огляделся по сторонам. Маленький Вадим гулил в своей кроватке и тянул ручонки навстречу тусклому апрельскому дню. Галинка собиралась на суточное дежурство в больницу. Она посмотрела на Бориса, словно вдруг разглядела в нем что-то пугающе-новое, и спросила с беспокойством:
– Что-то случилось?.. С тобой все в порядке, Боря?
– Я… Я не знаю, – ответил он, поежившись, как от стужи. – Мне почему-то… тревожно.
Галинка села на кровать и положила ладонь ему на лоб.
– Опять болит голова?
– Нет. Не болит. Когда ты придешь?
Она взглянула на него с укоризной:
– Я же на сутки, Боря. Завтра утром…
– Не уходи! – Он вдруг схватил с жаром ее руку и прижал к груди. – Все повторяется. И круг не разорван.
Она мягко высвободила руку, встала и расправила оборки на платье:
– Глупости. Завтрак на плите, Боря. Погуляешь с Вадькой – смени пеленки. И не забудь: кормление через каждые три часа. Молочко – в холодильнике. Бутылочку грей в кастрюльке с горячей водой. Капни на руку – температура молока должна быть чуть ниже температуры тела.Весь день Борис не находил себе места. Он метался по комнате, с беспокойством выглядывал в окно, словно надеясь кого-то разглядеть в дождливой серости двора, потом неожиданно замирал, сидя на стуле и уставившись в одну точку, и опять вскакивал, и опять замирал.
В два часа дня сухо затрещал телефон. Стараясь унять противную дрожь, Борис снял трубку и хрипло простонал:
– Слушаю.
Звонили из Дворца пионеров.
– Борис Максудович! Вы помните, что завтра со своими воспитанниками встречаете рассвет на плотине имени Джалиля?
– Что-о? – прохрипел Борис и чуть не выронил трубку. – Какой рассвет?
– Утренний… – невозмутимо ответили на том конце провода. – У вас занятие «Пионерская зорька».
– На плотине? – с ужасом уточнил Боря.
– Имени Мусы Джалиля, – подтвердила трубка.
– А почему… именно на плотине?
В телефоне кто-то укоризненно хрюкнул.
– Странный вопрос. У вас по плану – «Литературный рассвет, прославляющий труд советского народа».
– Я… Я не могу, – растерянно пробормотал Борис. – Простите, что не предупредил заранее… У меня жена на суточном дежурстве, и некому остаться с ребенком. С трехмесячным ребенком…
– Жаль, Борис Максудович, – холодно резюмировала трубка, – что вы так легкомысленно относитесь к своим непосредственным обязанностям.
– Еще раз – простите… – промямлил Боря. – В другой раз – обязательно!
– Другого раза может и не быть, – зловеще отрезали на том конце. – А пока… Пока придется просить об одолжении вашего коллегу Руслана Руслановича.
Ошеломленный Борис еще долго слушал короткие гудки, потом медленно положил трубку на рычаг и прошептал:
– Рассвет на дамбе. Руслан Русланович…
Следующий час он безуспешно набирал подряд все известные ему номера телефонов Дворца пионеров.
– Не ходите на плотину! – кричал он в равнодушную череду долгих гудков. – Не ходите с детьми на плотину!В три часа пришел из школы Николай. Не раздеваясь, он съел холодный обед, побросал в сумку книги и опять направился к выходу.
– Коля! – в отчаянии закричал Борис. – Прошу тебя: останься с Вадимом хотя бы на пару часов! Мне нужно съездить на работу.
Тот равнодушно скользнул взглядом по сгорбленно-молящей фигуре отчима и пожал плечами:
– Я не могу. Простите, что не предупредил заранее… Я сегодня ночую у отца. У меня, знаете ли, есть настоящий отец.
И он хлопнул дверью.Через полчаса расплакался Вадим. Он кричал без остановки, почти не делая пауз для того, чтобы набрать воздуха в крохотные легкие. Борис сбился с ног, пытаясь успокоить ребенка. Он бегал с ним по комнате, укачивая на руках, тыкал соску, тряс погремушкой, снова укачивал – мальчик не желал затихать и снова и снова заходился криком.
В шесть часов вечера Вадим замолчал так же внезапно, как и заплакал. Он пососал молока из бутылочки и заснул, сжимая в ручонке погремушку. Борис рухнул на стул и в изнеможении откинулся на спинку.
За окном протяжно завыло небо. Серые капли заколотили в стекло, прилипая к нему и не скатываясь вниз, словно были сделаны из пластилина. Борис тяжело встал, доплелся до кухни, включил газ и с трудом взгромоздил на плиту полный чайник. Гудение конфорки подействовало на него успокаивающе, и Борис стал клевать носом. Через пять минут он уже спал за кухонным столом, уронив голову на руки.
Проваливаясь в тревожное и тягостное беспамятство, он знал, что увидит ее . В той же нелепой вязаной кофте и широкой юбке с поддетыми хлопчатобумажными шароварами, что были на ней тогда, в мертвой, запертой комнате безмолвного архива. Старуха-уборщица появилась из ниоткуда с неизменным ведром и половой тряпкой в руках. Она опять даже не взглянула на Бориса, спокойно прибираясь на его кухне и продолжая разговор с невидимым третьим собеседником.