– А Борис? – спросила Мила.
– А Боря убежал. – Галинка закрыла ладонью глаза, вспоминая то страшное рассветное утро. – Так быстро… Я ничего не успела даже сообразить! Только к окну подскочила и увидела, как он бежит по темной улице… падает… опять бежит. Он оглянулся один раз. И увидел меня! Могу поклясться – он увидел меня в окне!
И она опять разрыдалась.
– Что же было потом? – У Милы перехватило дыхание.
Галинка попыталась успокоиться, даже взяла у мужа с рук ребенка и принялась ходить с ним по комнате.
– А потом он… пропал, – глухим голосом сказала она. – Мы искали его повсюду. Папа Максуд пошел в милицию вечером на следующий день. Там нам сказали, что в арыке найден труп мальчика. Примерно восьми – десяти лет. Я сама ездила на опознание…
– Вы узнали его?! – воскликнула Мила и даже привстала с места.
– По курточке. Знаете, такая курточка у него была стеганая… А еще – волосы. У него были очень красивые волосы…
– А что же – лицо? – выдохнула Мила. – Лицо вы не узнали?
Галинка остановилась посреди комнаты и с упреком спросила:
– Вы были когда-нибудь на опознании тела? Нет ничего страшнее этого зрелища, поверьте. Я сама медик, но когда речь идет о близком человеке… Особенно – о ребенке… У него было опухшее, почерневшее лицо с такими жуткими пятнами вместо глаз… Его бы родная мать не узнала! Ой, простите…
Галинка стушевалась и опустилась на стул. Некоторое время все сидели молча. Ребенок затих на руках, и было слышно, как тикают настенные ходики.
– Где он похоронен? – едва слышно спросила Мила. – Я хочу к нему… на могилку.На следующий день женщины встретились на старом городском кладбище. Мила принесла с собой венок, обвитый шелковой лентой. « Моему единственному сыну. Прости меня, Боренька. Мама» – прочитала Галинка и опустила глаза.
Некоторое время они бродили среди могил, пока наконец не нашли ту, которую искали. Мила упала на колени перед надгробием, ткнулась лицом в детскую фотографию сына, несколько минут как завороженная разглядывала ее и вдруг, откинувшись назад, закричала. Это был даже не крик, а протяжный, леденящий кровь стон. Галинка в ужасе отступила и задрожала.
– Господи! Сжалься надо мной! Прости меня за то, что я так и не нашла правильного пути, не увидела его! А ведь он, скорее всего, был самым заметным! Порви этот проклятый круг, Господи! Потому что только ты можешь сделать это!..
Тяжелое, тревожное небо вздохнуло и уронило в вязкую тишину погоста горькие капли немого дождя. Это был первый дождь после длинной, холодной зимы.На следующий день Мила пришла попрощаться. Она казалась спокойной, но Галинке почудилось, что в ее печальных, ослепленных горем глазах появился дрожащий огонек безумия.
– Вы будете жить в Москве? – скорее из вежливости, чем из участия поинтересовался Михаил.
– Возможно, – неопределенно ответила женщина и вдруг оживилась: – Конечно, в Москве! Адрес точный: отель «Националь», комната двести пятнадцать! Или – нет… Комната двести двадцать два! Три двойки! Это – счастливое число, не правда ли?
Галинка с мужем переглянулись.
– Вам сейчас будет нелегко… – сказала она сочувственно. – Придется искать работу. Надо же на что-то жить.
– Жить? – переспросила Мила и вдруг расхохоталась.
Галинка почувствовала, как по коже поползли мурашки.
– А вы знаете, что я сказочно богата? – спросила Мила, неожиданно перестав смеяться.
Супруги неловко молчали. Женщина выпрямилась, подняла с достоинством седую голову и произнесла с холодной торжественностью:
– Я – баронесса фон Липгардт, наследница династии Липгардтов, дочь Федора Германовича Липгардта, владельца огромного состояния.
– Очень приятно… – выдавил из себя Михаил.
– Вот здесь… – Мила порылась в сумочке и достала плотный конверт, похожий на тот, в котором когда-то ее мужу доставили распечатку подслушанного разговора. – Письмо. Оно написано мною собственноручно на гербовой бумаге Липгардтов и адресовано моему сыну – Борису Григорьеву. Соблаговолите передать ему лично в руки.
В комнате повисла гробовая тишина.
«Она тронулась умом, бедняжка , – подумала Галинка, и ее глаза наполнились слезами. – А может быть, всегда была безумна?»
– Соблаговолим, – кивнул Михаил, принимая конверт из рук женщины. – А что в нем, сокровища?
– Нет, – ничуть не смущаясь, ответила Мила. – Сокровища – в Москве, в гостинице «Националь», в двести пятнадцатом номере, в напольной вазе с фамильным гербом. Я сообщаю моему сыну, что он – прямой наследник Липгардтов и может вступить в свои права и распоряжаться сокровищами, как только…
Она вдруг замолчала и, казалось, о чем-то задумалась.
– Как только… – вопросительно повторил Михаил. – Что?
Мила подняла на него отрешенный взгляд и пробормотала едва слышно:
– Как только найдется… ножичек для бумаг.
– Ножичек для бумаг, – с пониманием протянул Михаил. – Это логично.
– Я могу рассчитывать, что вы передадите письмо моему сыну? – спросила Мила.
– Безусловно, – кивнул Михаил.
Галинка не выдержала:
– Миша, перестань сейчас же!.. Мне стыдно за тебя!
– А что я-то? – Он поморгал глазами.
Мила направилась к дверям. На пороге она обернулась:
– Благодарю вас. За все, что вы делаете для меня… и для Бориса. Прощайте.
Когда за ней закрылась дверь, Михаил прыснул со смеху:
– Пошла золото откапывать.
– Перестань! – одернула его Галинка. – Нет никого на свете несчастнее этой женщины. Пусть у нее все будет хорошо… Пусть все будет хорошо.
– А что с этим делать? – Муж взвесил на ладони конверт. – Выбросить в помойку?
– Убери в шкаф, – твердо сказала Галинка. – Сохрани… Это же просто дань уважения. Неужели ты не понимаешь?
Она вздохнула, взяла со стола бутылочку с соской и направилась к детской кроватке, в которой беззаботно гулил ее трехмесячный сын.Мила действительно вернулась в Москву.
Ей временно дали комнату с видом на колбасный завод. О постоянной прописке не могло быть и речи. Она обивала пороги высоких начальственных кабинетов, сидела в очередях в райсобесах, четырежды побывала на приеме в горкоме партии. Но везде ее ждал один и тот же ответ: «Вы не можете считаться реабилитированной, как пострадавшая от сталинских репрессий, поскольку были осуждены за уголовное преступление».
Перед новым, 1957 годом она была вынуждена покинуть столицу. Москва готовилась к Фестивалю молодежи и студентов.Долгое время Мила жила в Калинине. Этот город, который раньше носил название Тверь, был ей по-особенному дорог, хотя она никогда в нем не бывала. Здесь родился Вадим. И здесь, возможно, по сю пору живут его дальние родственники, которые и сейчас проклинают убийцу. Проклинают ее.
Мила устроилась на трикотажную фабрику. Потянулись дни, похожие на ночи, и ночи, полные слез и глухой безысходности. У нее не было подруг. Молодые фабричные девчонки избегали общения со «старой аристократкой», а ровесницы называли ее «полоумной зэчкой», считали высокомерной и… опять же – «слишком старой».
В начале 60-х вдруг что-то коренным образом изменилось в жизни женщины, которая уже давным-давно махнула рукой на эту самую жизнь.
С появлением «Ивана Денисовича…» вдруг стали происходить перемены в отношении к ней окружающих людей. Ее стали премировать и даже ставить в пример на фабрике, с ней охотно заводили беседы соседи по подъезду и, наконец, Милу вдруг пригласили на телевидение. Сначала она отказывалась, но руководству фабрики позвонили из райкома и потребовали… Руководство, в свою очередь, вызвало Милу и настоятельно попросило… И Миле ничего не оставалось, как дать согласие на цикл передач с ее участием.
Именно там, на телевидении, она познакомилась с человеком, который в скором времени стал ее мужем.
Шестидесятилетний британец польского происхождения Рафал Вершинский уже второй год работал по контракту в СССР инженером аппаратно-студийных телевизионных комплексов. Он присутствовал на записи первой передачи со странной седоволосой женщиной и был потрясен ее судьбой. Он пришел и на вторую передачу, а перед третьей уже ждал Милу с цветами на служебном входе.
Через год их расписали в калининском ЗАГСе. Она приняла предложение пожилого иностранца, потому что он был первым, чье существование она вообще заметила.
Еще через год у Рафала закончился контракт, и перед супругами встал вопрос об отъезде из страны. На оформление необходимых документов и разрешений для Милы ушел еще год.
Вершинский звонил из Лондона каждый день. Он скучал по жене. Он ждал ее.
И Мила уехала.За три дня до отъезда ей приснился сон. Ее сын, ее Боря пришел к ней в грязной рубашке с закатанными рукавами, остановился в дверях и тоскливо позвал:
– Мама… Мамочка… Я всю жизнь ждал тебя… Мне было так плохо без тебя… Мне было так одиноко… А теперь ты опять уезжаешь…
Она бросилась перед ним на колени, целовала его руки и кричала, заливаясь слезами:
– Мальчик мой!.. Прости меня!.. Ты – самое дорогое, что есть у меня!.. Ты и твой отец… Прошу тебя, не бойся! Мы обязательно будем вместе! Обещаю тебе! Ты только жди…
Борис отступил на шаг, попятился к дверям, беспомощно протягивая к ней руки, и прошептал:
– Я буду ждать, мама… Я буду ждать…
Мила проснулась и резко села в кровати, ткнувшись кулаком в мокрую от слез подушку и пытаясь сдержать выпрыгивающее из груди сердце.
На следующее утро по радио сообщили о страшном землетрясении в Ташкенте.
«Может быть, что-то случилось с могилкой?» – в смятении подумала она.
Мила перерыла весь дом, перетряхнула все вещи, уже упакованные в чемоданы, но все-таки разыскала мятую бумажку с номером ташкентского телефона, которую ей десять лет назад дала Галинка.
Она слушала длинные гудки в трубке, и с каждым таким гудком все отчетливее приходило к ней осознание конца. Конца целой эпохи. Конца той жизни, в которой у нее ничего не было, кроме страданий, горя и мук.